Никто не милосерден

Несметны боги, что ходят по твёрдой земле – и повелевают океанами, морями, реками. Не счесть богов, правящих в пещерах и склепах – и царствующих на небесах, где ниже их даже звёзды. И нет среди божеств никого – ни воина, ни мудреца, ни дракона, ни кроткой девы, – кто был бы воистину милосерден. Ибо быть богом значит держать власть – зверя, что всегда ускользает, ибо ради него кто-то другой, кто-то алчущий, готов разрушать цивилизации – убивать материю – быть легендой, проклятой или воспетой. Зверь отдаётся легко – только влей в его глотку больше крови. И некто непременно повысит ставку, с радостью занесёт над тобой секиру: лишь бы выгрызть, выпытать, забрать. Тав верит в богов – они являются день ото дня, говорят слишком много, требуют тем надменнее, чем щедрее им дают, – но не верит ни единому их слову, ни одному обещанию. Не так уж они отличаются от дьяволов, ведь сделки с ними столь же обманчивы: предложенное не уравновесит уплаченное. Поэтому она не молится, не взывает, не надеется. Лишь идёт – вперёд, упрямо и почти бездумно; за исцелением, куда бы ни завели пути, окутанные ли мраком, осенённые ли лунным светом. Знает: сколько бы даров она ни возлагала на алтарь, сколь горькие слёзы ни проливала бы на холодный камень, сколько бы душ, знаний и золота ни продавала, – никто не откликнется. Никто не поможет. – В твоём сердце нет трепета, – упрекает её Шэдоухарт. – В твоём сердце нет верности, – сожалеет Гейл. – Это всё слепота, – усмехается Тав, – а слепого легко посадить на цепь. Я предпочту видеть дорогу и выбирать самой. В конце концов, монета, блестящая в ловких разбойничьих руках, носит королевские эмблемы. У золота Зентарим тот же вес, что у ожерелий Селунэ – и вкус одинаковый тоже: железа, пепла и скорби. Она встречала жреца Бахамута однажды: праведного, гордого, озарённого. Они бок о бок стояли на поле битвы – бой отгремел, сапоги скользили в траве, мокрой от росы и разрубленной плоти. Пороховой туман, стелющийся по склону холма, казался серебряным в утренних лучах, гарью оседал на языке. Утирая со лба пот и кровь – и свою, и чужую, – Тав смотрела вниз, на павших, выискивая тех, кого знала – похоронить, отпеть, как они бы того хотели… Жрец Бахамута нежился в солнечных лучах, с улыбкой очищая клинок от красных пятен – возмутительно-белым, оскорбительно-чистым платком. – Хорошая работа, – кивнул он ей. – Зло здесь искоренено. Конечно, подумала Тав, с хлюпающим звуком выдёргивая меч из чьего-то тела. Если ты свалишь отсюда, от зла не останется и зерна. Но ветер принесёт новые ростки, совсем скоро – такие вещи не занимают много времени, – и ты вернёшься. Быть может, вернусь и я – чем Преисподняя не шутит, я могу даже прийти за тобой. Пару серебряных слитков – за помощь, – ей вручил местный староста: со взглядом столь же выжженным, как пашни его людей. Гоблины засыпали их зачарованной солью, обрекая их на много, много голодных зим. От награды Тав не отказалась. И уже проходя сквозь ворота, на тракт, заметила жреца Бахамута, зачерпывающего густую похлёбку – наверняка из последнего, что чудом не разграбили в погребах и амбарах. За его спиной, у стены, скрючился печальный мальчишка, чёрный от грязи и сажи. Сирота – от гоблинского ножа или стрелы дроу. Жрец к нему не обернулся. – За что Шар мучает тебя? – спрашивает Тав у Шэдоухарт однажды. – Не знаю. Должна быть причина, – отвечает она. Тав не возражает, что у богов нет причин, кроме их тщеславия. И делает то же, что и для чумазого потерянного мальчишки – разламывает хлеб пополам. Хлеб, спечённый Гейлом – в убогой, но печи, найденной им в деревушке близ разбитого лагеря. Тав сопровождала его: на случай, если сладкие речи не уберегут его от беды. И наблюдала за тем, как он месит тесто, как подкармливает пламя, дровами и немного магией, как задвигает заслонку, погружая кухню в полумрак. Как опускает рукава мантии, отвязывает фартук, со вздохом присаживаясь на стул в углу; как мерцают его глаза, тёплые, уставшие и полные грусти. Той грусти, что ведома лишь обречённым. Невиновным, поднимающимся на плаху и отказывающимся от борьбы. Она не сомневалась, что он не хотел бы слышать это, но ужалила всё равно: – Если власть Мистры столь велика, если сами боги знают, что происходит, почему мы вынуждены воевать в одиночку? У Гейла тысяча оправданий – для Мистры, для каждого бога в его чертогах вдали от мира, куда не проникнет даже эхо людского крика. «Они не вмешиваются, – объясняет он, и голос его чуть дрожит, будто он пытается убедить самого себя. – Если боги суют нос в дела смертных, очень часто всё становится только хуже». – Я рада, что в тебе ещё есть наивность, – вздыхает Тав. Её пальцы трясутся вопреки её воле – так случается в последние недели, – и она сжимает рукоять кинжала, притороченного к поясу. От Гейла это не укрывается. – А я рад, что в тебе ещё есть доброта, – улыбается он, и что-то внутри Тав злобно воет. – Её не так уж просто найти, а ты отдаёшь, не скупясь. Она хрипит: – Этого не достаточно. Я не богиня. И я не бескорыстна. От Гейла пахнет мукой, травами и невесомо – Плетением, пряным, иномирным. – Оно и к лучшему. Потому, что ты не богиня, и потому, что ты ожидаешь чего-то взамен, ты и можешь помочь – и взять то, что для этого необходимо. Главное, не пожирай себя. Иногда нельзя сделать больше.