в первый раз всем страшно

Отец всегда говорил Донни, что в первый раз всем страшно. Что какой бы не была любовь, какое бы желание не одолевало, как красива не была бы девчонка напротив, страшно будет всегда — даже несмотря на то, что ты — симпатичный, даже, быть может, самоуверенный молодой человек. Сначала он был в шоке. Каждый раз, когда трогал чужие руки и вёл пальцами, подрагивающими и покрасневшими от жары, по коже — ему казалось, что он бредит или того хуже — спит, и такое ему просто снится. Затем, когда они научились друг при друге говорить, а не молчать, как забитые в угол щенки, Донни было немного полегче. Но следом стало невыносимо. Реакции на его прикосновения, на поглаживания, на сжимание в руках тела, прощупывание мышц под тонкой кожей, всё это было новым. Свежим. Чем-то необычным и… Донни было страшно. Ему было страшно от и до. Он боялся, что сделает что-то не так — и человек перед ним испарится. Что их пальцы расцепятся, а губы так никогда и не коснутся губ. Он начинал грезить о поцелуях, и так сильно, что мог заскулить посреди ночи, когда в очередном мокром сне ему привидится, что у них всё-таки получилось. В какой-то момент они научились не молчать, а переговариваться шёпотом. В шестнадцать всё идет не так, как хочешь, но и этот шаг для их отношений был великим, тем более по сравнению с тем, что для начала — их совместному «мы» было всего три недели. — Приятно? — спрашивал Донни, пока одноклассник перед ним, прикрыв веки, тяжело дышал. На его голой груди покоилась длинная, но дрогнувшая ладонь парня. — Очень. — выдыхал тот, и губы его тоже раскрылись, выпуская со свистом воздух. Это была маленькая комната — комната Дональда Биллингсли, запертая изнутри, чтобы никто не смог ворваться, но и дома кроме них не было ни души: отец уехал в командировку, а матери у Донни уже давно не значилось. Им с Майком Уинчеллом посчастливилось оказаться наедине — в такой важный момент, когда границы начинают стираться, а внутренности выжигает возбуждение. Им нужно двигаться дальше, но они боятся. Оба сходят с ума от жажды близости, но она пока за невидимой оградой. — Можно я попробую? — Донни двигается ещё ближе, пуская ладонь по груди наверх, собирая за собой мурашки на загорелой коже Уинчелла. Ночь за окном вытекает за пределы, создает нужную атмосферу. Тёплый свет маленькой люстры почти ощутимо греет. Майк кивает, даже не зная, о чём говорит Биллингсли. Тот наклоняется ближе, убирая собственные волосы с лица, чтобы не мешали, и выдыхает несдержанно на шею парня. — О, чёрт… — сглатывает Уинчелл, часто моргая, но следом зажмуриваясь, — Ты ещё ничего не сделал, а я уже готов… Донни знал, что значит «готов», и он сам был на пределе. Им так легко возбудиться друг с другом — так быстро, почти за секунды. Не нужно никаких долгих прелюдий, но от них никуда не деться. Он обожает слышать сорванное дыхание своего парня, а ещё больше возбуждает чужое желание. Под его ладонями тело Уинчелла напрягается, каменеет. Он дышит глубоко и редко, будто каждый вздох рушит выдержку; губы приоткрываются ещё сильнее, когда на шее смыкается рот Донни. Тот целует, шумно и с отрывистыми хлипкими звуками, щёлкающими в ушах так сильно, что в глазах у обоих темнеет. Горячая кожа под губами Биллингсли просто горит огнём; под ней тянутся жилы и мышцы, а самого Майка уже трясёт, будто от холода. Так противоречиво, так приятно, так… Рука Уинчелла останавливает, почти болезненно сгребая потёртую ткань рисунка на футболке; он дышит через нос, следом хватая пальцами за волосы Донни; он оттаскивает его с таким трудом, что боится, будто на руке потом останутся пряди. — Что не так? — спрашивает Донни, почти испуганно глядя на Майка. Тот, всё ещё держа парня за затылок, смотрит затуманенным и растерянным взглядом. — Ещё немного и… — Я понял. Да, у них ещё не было полноценного секса. Была совместная мастурбация, чуть ли не с закрытыми глазами, тихая и постыдная, от которой потом в комнате царила атмосфера грязи и… Греха, что ли. — Сейчас же дома никого. — говорит Биллингсли, стараясь не провоцировать в себе очередной мысли о Уинчелле. Он же сидит напротив, покрасневший и никак не успокаивающий собственное сбитое дыхание. Теперь он жалеет, что остановил Донни. — Сложно давать себе… Я не знаю, вести себя не так забито. И его можно было понять: всё это время они правда делали всё тихо, молча, пристыженно. Боясь оказаться пойманными, а сейчас — они вдвоём, и всё. Они могут пойти куда угодно, лечь куда захотят. — Мы можем делать друг с другом что угодно. Мы давно хотели. — Да. — Уинчелл кивает, но дёргает плечами. В комнате холодает. Они пробуют снова. Нужен же какой-то катализатор: что-то определенно сведёт их с ума с минуты на минуту. В школе — это нога, тронувшая другую в самый неподходящий момент. На заднем сиденье машины отца Донни — рука, лежащая на бедре. Пальцы, сжимающие его. А здесь — всё. Биллингсли облизывается, выжидающе глядя на партнёра, а тот — смотрит в ответ с таким же ожиданием. Теперь попытку провоцирует Уинчелл. — Не могу больше. Обе ладони ложатся на лицо Донни, сжимают бережно, но сильно, а затем случается первый в жизни серьёзный поцелуй; язык вопросительно проходится по солоноватым губам, и Биллингсли приоткрывает их, пуская его. Ему кажется в этот момент, что он готов умереть — вот здесь и сейчас. Что ещё секунда — и его выключит сама вселенная. Голова кружится, но руки держат надёжно. Они хватают его, лапают, путаются в волосах, а сам Уинчелл тихо стонет каждый раз, когда хватает воздух. Восторг разбивает последнее стеснение; то, что происходит, разжигает и тянет. Оно пульсирует во всём теле неподдельной жаждой, возбуждением. — Глубже… — просит Донни сломавшимся низким голосом, и его глаза медленно закатываются под веками, когда поцелуй становится ещё более откровенным. Когда рука Майка, слетев с лица, проникает под футболку и гладит живот, задевает грудь, замирает на шее и мягко давит. Слишком. Слишком. Слишком. — Хочу… — его голос снова дрожит, но намерения уже серьёзные и нерушимые. Жадно хватая губы партнёра, Уинчелл выдыхает, кусает себя, жмурится и скулит, нажимая на Биллингсли так, обеими руками, чтобы он упал на кровать. Донни обхватывает длинными ногами туловище Майка, тянет его обеими руками на себя. — Тебя… — продолжает он. Это их время. Они его заслужили. Сила просыпается одновременно с осознанием того, что тянуть больше не получится. Никто не хочет завершать начатого — по крайней мере, не сейчас. Нет. Майк садится меж ног Донни так, что теперь закрывает спиной весь искусственный свет. Под ним Биллингсли выглядит таким невинным и развратным одновременно. Первое — потому что волосы и выгоревшая чёлка растрепаны так, что огромные голубые глаза кажутся ангельскими. Второе — потому что рот призывно раскрыт, слюна на губах блестит. Потому что тоже хочет. — Ты же знаешь, что я люблю тебя? — говорит Майк тихо, без стеснения. Он наклоняется, подхватывая Донни обеими руками за талию, так, что тот выгибается, податливый и гибкий. — И я тебя. Биллингсли громко целует его. Снова этот хлипкий щелчок. Удар зубы о зубы, немного неприятный, но скрываемый громкими, уже необходимыми стонами. Они сливаются, оглушают изнутри и провоцируют. Дрожащие и горячие, губы ищут другие уже в кромешной тьме зажмуренных глаз. Ладони судорожно раздевают, пряжка ремня звенит, футболка Донни летит на пол; всё замедляется, когда дело доходит до самого важного. — Ты мне доверяешь? — Майк повторяет с Донни то же, что тот делал с ним буквально несколько минут назад. Целует его шею, убрав отросшие волосы, гладит по груди, задевает самые чувствительные зоны. Там, где Биллингсли дрожит сильнее всего, Уинчелл оставляет поцелуи. Он ничего не боится и не стесняется. Он любит этого человека. Губы останавливаются у живота, и он целует выпирающую косточку таза, на что Донни стонет, почти болезненно дёрнувшись. — Господи, да какого… — выдыхает Биллингсли, восторженно рассмеиваясь. Он весь красный, дышит часто и громко, почти плачет от вороха эмоций, — Я доверяю. Да. Да, Майк, пожалуйста… Они долго готовились. Несколько недель не могли даже нормально целоваться, и прервать всё сейчас — это совершить ошибку. Донни закрывает глаза руками, убирает чёлку со лба, прилипшую к вспотевшей коже, и ещё несколько раз охает; Уинчелл поддевает его руками, мажет ртом по коже, по вздрагивающей груди. Ему нравится реакция Биллингсли. Нравится, как он изводится под ним, хотя ничего ещё не началось. Нравится, что у него тоже стоит — крепко и откровенно. Так, что на ткани джинсов уже появились тёмные пятна. Не хочется останавливаться ни на секунду; Майк раздевает парня медленно, чувствуя, как все мышцы в теле напрягаются, и как под ним дрожит Биллингсли. Как их первый раз случается, и они могут не сдерживаться. Донни пускает в рот Майка язык, целует похабно и жадно, как множество раз видел в кино, и как всегда хотел попробовать. Ему с удивительной лёгкостью удаётся справиться с презервативом, и даже такие лёгкие прикосновения сносят Уинчеллу крышу — он стискивает челюсти и откидывает голову, напряженный настолько, что вот-вот сделает всё грубо и больно. Но не может так поступить. Не в этот раз. — Всё будет быстро. — говорит он тихо, почти с читаемым на лице сожалением, когда медленно укладывает Донни на кровать и нависает над ним, ожидая, пока они оба успокоятся. — Я не удивлюсь. Я сам скоро кончу. — таким же тоном отвечает Биллингсли. Он нежно гладит ровно стриженный затылок парня, мягко целует, невесомо, прося начать. Сначала больно. Всегда больно. В первый раз всем страшно. Донни мычит, рычит и впивается пальцами в голову Майка. Он старается не двигаться, но рефлекс, неизвестно откуда взявшийся, берёт верх: бедра подаются навстречу, и боль пронзает ещё раз. — Боже, не спеши… — почти стонет Уинчелл, но сам понимает, что держаться стало ещё тяжелее. Так узко и горячо, так жарко, душно, желанно, чёрт, так хорошо. Так хорошо. Впервые в жизни. Они уже даже не целуются; просто держатся друг за друга, дыша в рот, и ждут. Ждут, пока боль уйдёт. И легче от этого не становится: ещё несколько миллиметров приносят вспышку такой силы, что Донни хрипит, хватаясь за шею Майка так крепко, что тот удивленно смотрит — лишь пару секунд. — Как ты? — спрашивает он. — Хочу ещё. — блестящий от пота Биллингсли облизывается, и ему вдруг кажется, что всё отпустило. Нет, боль не пропадёт так быстро, но она смешается с удовольствием. Так и происходит, когда они начинают наращивать темп: сначала неспешный и отрывистый, плавный. Они двигаются в унисон, дышат одновременно, целуются, стонут — долго и тихо, потому что долго ждали. — Останови меня, когда будет слишком. — Майк прижимается лбом к плечу парня и толкается сильнее, отчего Донни воет, но тут же двигается навстречу. Так в разы проще. Контроль над собой есть у обоих, пусть с каждой секундой его остаётся меньше и меньше. Уинчелл целует Донни шею, облизывает, стонет и хрипит, понимая, что если ускорится ещё больше, то спустя несколько секунд кончит. Они так долго ждали, что первый раз окажется быстрым. Очень быстрым. — Донни, я так тебя… Люблю и… — он задыхается, гладя скользко грудь, плечи, живот, — Ты лучший. Чёрт, не могу. Биллингсли ловит его губы, отрывисто стонет вновь, кусается и обеими руками обнимает парня за шею; он чувствует, как кончает, и голову кружит немыслимым потоком. Он не может сообразить. Теперь всё так размыто, но Майк тоже заканчивает; его напор становится медленнее, а поцелуи — нежнее. Аккуратно поддевая носом подбородок Донни, Уинчелл оставляет поцелуй под шеей. Он целует ещё, снова и снова, широко и мокро, тянется ниже, облизывает солёную кожу, что-то совсем тихо говорит. — Это было что-то с чем-то… — только и выдыхает Биллингсли, когда они оба замирают друг перед другом. Боль и остатки от оргазма пульсируют по всему телу, но всепоглощающая радость дарит куда более яркие моменты. Парни улыбаются, и Донни тянется к одежде. — Нужно искупаться. — немного смущённо предлагает Уинчелл. Он дышит всё так же тяжело, и теперь короткие волосы растрёпаны мокрым и застывшим ёжиком. Первым идёт Майк, а потом — Донни. Когда он возвращается, то в комнате уже не горит свет, а Майк, отвернувшись лицом к стене, спит. Присев на кровать и разложившись возле него, Донни целует голое плечо и устало выдыхает; он всё ещё не верит в то, что это случилось, и сладкая боль в ногах напоминает о себе, словно по зову. — Мне понравилось… — шепчет он, потом ещё раз целует. От Майка пахнет гелем для душа и им самим. — Мне тоже, Донни. Я тебя обожаю. Они несколько минут молчат; сначала Биллингсли кажется, что парень уже уснул, но затем он переворачивается и берёт Донни за руку. Несколько секунд он слышит тяжелое дыхание, а потом чувствует на пальцах горячие и мягкие губы. Уинчелл целует спешно, вновь возбудившись до предела, и этот факт на первые секунды сбивает Биллингсли с толку: прикосновения становятся несдержанными, беглыми, жаркими и выпрашивающими. — Майк…? — Донни с содроганием замечает, что у него снова встаёт. Они только что впервые занялись сексом, но вот, спустя несколько минут… Уинчелл всё ещё молчит. Он тянет парня за руку, заставляя прижаться, а затем ловит его за голову и накрывает губы своими; проводит языком по зубам, протяжно стонет и отрывается. — Что ты хочешь сказать? — Донни знает, когда Майк отмалчивается. Когда выказывает всё эмоциями и действиями, а не словами. — В следующий раз ты меня трахаешь.