Уцелевшие

Нет ровным счётом ни-хе-ра прикольного в вылазках для зачистки. Ты, типа, влезаешь в вонючие грязные шмотки, в которых кто-то сдох (и, если по фактам, сдохли-то в них даже дважды), хватаешь пушку и пиздуешь за пределы лагеря. Покидаешь безопасную зону, сечёте? Чтобы отстрелять в том, что когда-то было мегаполисом, очередную порцию этих. Ну, тупых, злобных и прожорливых. И было бы славно, если бы речь шла о голубях. — На три часа от тебя, — говорит Мистер Сложные Щи. — Двое. Нас не учуяли. Ещё бы они учуяли — учитывая, что благоухаем мы сейчас не лучше, чем они. — Подберись поближе, — и вечно этот недовольный тон. — Есть, сэр, так точно, сэр, — если он и выкупает издёвку в моём голосе, то предпочитает закрыть на неё глаза. Подкрадываюсь к ним. Теперь между нами пара ярдов расстояния. Навожу коллиматор. Уёбки не шевелятся, только судорожно раздуваются ноздри: будь на мне обычная одежда, пахни я как человек, и они уже вцепились бы мне в глотку. А так — продолжают дрыхнуть. Или залипать. Не ебу, чем они занимаются в своём дневном коматозе. Одно знаю точно: малыш MP5 никогда меня не подводит. На асфальт они падают грузно, с глухим звуком удара. — Как мешки с говном, — констатирую я, наклоняясь и пихая дулом одного из них: иногда даже выстрела промеж глаз оказывается недостаточно, чтобы упокоить сраного зомбаря. — Уходим, быстро, — Мистер Мрачная Рожа ожидаемо не реагирует на шутку, — пока сюда не притащились остальные. — Какая разница? — настроение у меня удивительно хорошее, как для пережившего конец света. — Всё равно нам надо обезвредить весь район. — Ты знаешь правила. Наши глаза встречаются. Против собственной воли ёжусь — он всегда смотрит вот так, будто шпигует меня пулями, и я, положа руку на сердце, предпочёл бы, чтобы больше-не-лейтенант-Райли нашпиговал меня кое-чем другим. Но если я скажу об этом сейчас, здесь, на широкой улице потерянного людьми Студио-Сити, станет одним трупом больше. Эта херня застала нас на задании в Штатах. ОТГ-141 направили в Лос-Анджелес как резервный отряд для сдерживания уличных беспорядков. Обычно америкашки не очень-то рвутся просить нас о помощи в своих внутренних разборках, хотя формально мы лучшие друзья и только что в дёсна не долбимся. А тут, надо же, потребовали прибыть. Кэп ещё сказал, это значит, что ситуация — какой бы она ни была — вышла у них из-под контроля. Вот только мы даже не подозревали о том, насколько сильно вышла из-под контроля грёбаная ситуация. Вообразите себе: сдерживаешь натиск толпы, беснующейся на Родео-Драйв, и искренне веришь в скормленную тебе отмазку о том, что это они выперлись протестовать против мексикашек. А потом седоволосая бабуля, божий одуванчик, пять с кепкой футов роста, прыгает на тебя и пытается отгрызть тебе ебало. Представили? А мне и представлять не надо. Первые несколько дней мы, наверное, боролись с очевидными фактами. Не хотели признавать, что это правда, что это возможно, что второсортные фильмы про зомби-апокалипсис не напиздели. (Мне всё ещё кажется, что виноваты эти сраные фильмы. Ты доволен, Дэнни Бойл? Из твоего сомнительного шедевра можно было почерпнуть знания не только о том, как выглядит голая задница Киллиана Мёрфи, так что это целиком и полностью твой проёб.) Потом вроде как пришлось смириться с действительностью. Может, когда мы потеряли Мита. Или когда Рук взбесился и чуть не прогрыз Аллену руку насквозь. Или когда по новостям начали передавать про загадочные вспышки чего-то вроде бешенства. Не поддающегося консервативному лечению. По всему миру. Симптомы: пониженная температура тела; замедленное сердцебиение; гипосфагма; глаукома. В первые сутки возможна горячка, которая очень быстро сменяется гипотермией. На вторые наблюдается видимое улучшение состояния больного, но к исходу третьих вирус добирается до коры головного мозга. Начинаются галлюцинации. Гидрофобия. Паралич дыхательных мышц. И так — пока человек не умрёт. С наступлением четвёртых суток Спящая Красавица приходит в себя. Как правило, чрезвычайно голодной. Отмечается повышенная агрессия, гемианопсия. Антропофагия. Это не я такой умный, это врачи по телеку рассказывали. Когда у нас ещё были телек и врачи. Всё, что осталось теперь, — горстка уцелевших, тех, у кого оказался иммунитет к этому дерьму. Потому что за минувшие с того самого дня на Родео-Драйв полгода укусить успели всех. Каждого — из трёх с лишним десятков человек, организовавших что-то вроде военного поселения в Пасадене. Роуча. Кэпа. Меня. И его — его тоже. Я очень хорошо знаю, куда, когда и кто укусил лейтенанта Саймона Райли, стрёмного мужика в дебильной балаклаве с нарисованным на ней черепом, когда-то слывшего наглухо отбитым бешеным говнарём даже по меркам SAS, и просто — Гоуста. Потому что это я тогда застрелил ту мёртвую тварь. Это я оттащил Гоуста в безопасное место, подальше от мясорубки на Бульваре Сансет. И это я въебал ему по морде, когда Мистер Сделай Правильный Выбор протянул мне пистолет. Кажется, наговорил ещё всякого, какого-то сопливого дерьма про то, что не могу его грохнуть, что мне самому после этого только в петлю и всё такое прочее. А он сидел, смотрел на меня этими своими чудовищно пустыми глазами и не говорил ни слова. Ни единого, блядь, словечка. И бедро — левое — у него было в крови, даже через плотную ткань армейских брюк проступила. По-хорошему, я в самом деле должен был убить его. Это было негласным правилом, установленным командой, как только мы поняли, что застряли в сходящем с ума Лос-Анджелесе наглухо. Намертво, если вы любите сомнительный юмор. А я послал тогда это правило в жопу. И кэпа — кэпа тоже послал, со всеми его распоряжениями и приказами. Отсиживался с Гоустом в подполье, в подвале одного из заброшенных домов. Сидели друг напротив друга — я с раскуроченным сердцем, он с прикованным к трубе запястьем — и молчали, как два барана. Я ждал, когда он обратится, а Гоуст ждал, когда я сдамся. Не произошло ни первого, ни второго. Гоуст выжил. Гоуст не превратился в вечно голодную злобную тварь. Вместо этого он стал первым лично на моей памяти человеком, который победил этот чёртов вирус. А потом он вроде как пришил зомбаря, вцепившегося мне в руку. Помог мне встать. Всучил обратно выроненную мной пушку. И я тогда ляпнул сдуру: — Если поцелуешь меня на прощание, я приму смерть со смирением добропорядочного христианина. А Гоуст покосился на меня так, как всегда косился, когда думал, что я дебил. — Пойдём, — его голос не потеплел, не сломался и не сбился, и в тот момент я почти ненавидел его за это безразличие, а сейчас благодарен, потому что оно не дало мне впасть в панику. — Я перевяжу твою руку. В конечном итоге я тоже выжил, хотя должен был подохнуть, если бы Гоуст решил нажать на спусковой крючок. Так что мы, получается, квиты. — Эй, элти, — я нагоняю его уже у поворота, хлопаю по плечу, он устало морщится, — сдаётся мне, улов сегодня будет небольшим. Мистер Постоянная Бдительность хмыкает и всё равно осматривает следующий перекрёсток с таким пристальным вниманием, будто ждёт, что из ниоткуда вдруг выскочит заблудившийся зомбарь и вцепится ему в задницу. Я мог бы торжественно поклясться, что задница Саймона Райли находится под моей защитой, но, видите ли, у него в руках пушка, а я очень люблю жизнь. Даже такую. А может, особенно такую — стоившую мне стольких потерь и продолжающуюся вопреки тому, что мир практически уничтожен. Жизнь, каждый день рискующую оборваться. Если ты не можешь обратиться в зомби, это ещё не значит, что они не в состоянии убить тебя, улавливаете? Ими движет слепая и тупая ярость, так что им глубоко наплевать на то, станешь ты одним из них или просто лишним телом на обочине. Поэтому мы держимся вместе. Те, кому свезло остаться человеком после укуса. И у нас даже есть своя иерархия. Зачатки новой цивилизации, мать её. Цивилизации, для которой капитан Джон Прайс, похоже, скоро станет новым Господом Богом — потому что это он ответственен за то, что сегодня мы с Гоустом романтично слоняемся по оккупированному зомби уголку Лос-Анджелеса вместо того, чтобы протирать штаны в своих бараках. Приятное разнообразие. И отличная возможность для осуществления того, о чём кэпу знать совершенно необязательно. (Даже если он догадывается, ему хватает благоразумия держать свои соображения при себе — потому что я, знаете ли, человек неуравновешенный, менталитет бешеной псины, как когда-то сказал Гоуст; впрочем, Гоусту принадлежит и незабвенная шутка про половину собаки, так что все его слова я бы делил на два. Совсем как собаку.) — Нет здесь больше никаких зомби, — уныло бормочу я, шагая за лейтенантом Райли и от нечего делать попинывая разлетающиеся в разные стороны камушки. — Мы бы сто раз уже наткнулись на них, сам знаешь. И мы уже были на этой улице. Вон там, слева, булочная. Недавно мимо неё проходили. Мне вообще это надоело, хернёй какой-то страдаем, хочу вернуться в лагерь и помы… Замолкаю, потому что от силы столкновения моей спины со стеной из лёгких у меня вышибает весь кислород. Мистер Хватит Трепаться удерживает меня у кирпичной кладки — его ладонь лежит у меня на груди, поднимись она на несколько дюймов повыше, и обхватила бы горло, я люблю думать об этом, пока Гоуст пытается мне угрожать — и устало сообщает: — Слишком много болтаешь. — Ну, так заставь меня замолчать, — ухмыляюсь, играю бровями, и, когда мои пальцы накрывают его собственные, глаза лейтенанта Райли опасно сужаются. Но он не делает ни единой попытки стряхнуть мою руку, не шевелится и, кажется, даже не дышит, пока я повторяю подушечками указательного и среднего крупный рубец на его левом запястье. Гоуст весь состоит из них — из этих белых, белее даже его светлой кожи, шрамов. Я мог бы отыскать каждый с закрытыми глазами. — Ну же, элти, — мурлычу я, и его глаза чуточку темнеют, когда я толкаюсь языком в изнанку собственной щеки в древнем как мир жесте. — Перепихнёмся по-быстренькому. Должны же мы доложить кэпу о плодотворной миссии. Целое мгновение ничего не происходит, и этой заминке удаётся меня наебать: резкое движение, с которым Гоуст хватает меня за ворот толстовки, застигает меня врасплох, я не успеваю даже сориентироваться, переворот выходит молниеносным, а падение — болезненным; нет нихренашеньки крутого в том, чтобы угандошивать себе суставы внезапными столкновениями с асфальтом. Впрочем, ладонь Гоуста ложится на мой загривок, а прямо перед глазами оказываются обтянутые брюками бёдра, так что жить можно. — Ты больной, — сообщает мне Мистер Оскорблённая Невинность, расстёгивая ширинку. Теперь это он вжимается лопатками в стену, а я — на коленях перед ним, в крошечном закутке переулка. — Совершенно. Нахрен. Больной. Каждое слово — торопливое движение: одной его руки, расправляющейся с брюками; другой, сжимающейся на задней стороне моей шеи до секундной вспышки боли; и моё собственное — навстречу. Так, чтобы прижаться губами к подтянутому животу. Так, чтобы обхватить постепенно твердеющий хер пальцами, длинно, с оттяжкой пройдясь от головки до основания. Так, чтобы прикусить кожу там, где остался отчётливый след чужих зубов — очередная отметина, ещё не успевшая поблёкнуть. Вызывающе яркая на фоне этой практически прозрачной кожи. Воспоминание о дне, когда он едва не умер. Свидетельство того, что ещё не всё потеряно. — Давай, — в его голосе звенят те же стальные нотки, которые всегда сопровождали его приказы на поле боя; член влажно шлёпает по моим приоткрывшимся губам, давление руки на шею делается почти невыносимым. — Вперёд, Джонни. Гоуст любит вот так — быстро, торопливо и грубо, на грани похоти и ярости. Может, ему следовало бы проработать этот момент со своим психотерапевтом. Это звучит как шуточка, которую мне обязательно стоит отпустить при удобном случае. При любом другом. Не сейчас. Беру в рот, чудом не закашлявшись, сразу глубоко, так, как тебе нравится, сглатываю, и Гоуст издаёт крошечный звук, похожий на нетерпеливый стон. Его бёдра дёргаются, он даёт мне несколько мгновений на привыкание, этого достаточно, чтобы справиться с рвотным рефлексом, этого достаточно, чтобы захотеть ещё, я начинаю двигать головой, не дожидаясь немого требования его ладони, перекочевавшей теперь на мой затылок; на всю длину — и почти выпустить изо рта, вылизать крупную покрасневшую головку, раздразнить языком уретру, собрать выступившую капельку предэякулята, пока он не рыкнёт, пока не сожмёт в кулаке отросшие волосы на моей макушке, пока не дёрнет — к себе, властным хозяйским жестом, от которого у меня в штанах становится тесно. Направляет, указывает, задаёт ритм; и я следую этому его грёбаному ритму, и ускоряюсь, и перестаю дышать. Ему не нужно много — мы оба на взводе последнюю пару недель, трахаться в бараке, будучи отделёнными от команды одной только брезентовой стенкой, идея не из лучших, мы всё равно это делаем, ясен хер, но нам приходится быть оч-чень тихими, а тихий — это не то слово, которое стоит применять к сексу с лейтенантом Райли. Ёбнутый — вот какое следовало бы. Но мне всё нравится. Мне нравится, как он контролирует движения моей головы, с каждым мгновением оттягивая мои волосы всё сильнее, мне нравится, как он вбивается мне в горло ещё и ещё, натягивая на здоровенный толстый ствол, заставляя давиться, сглатывать и сжиматься, мне нравится, как у меня перед глазами всё плывёт от нехватки кислорода. И ещё мне нравится, как он глухо, сквозь зубы простанывает моё имя, когда спускает мне в глотку через несколько жадных грубоватых толчков. Проглатываю, кашляю, соскальзываю с члена, горло горит огнём, опять буду хрипеть целый день, придётся скормить остальным очередную историю про простуду, я уже вижу скептическое ебало Роуча и позабавленное «Что-то ты с ними зачастил» Мэйв, одной из немногих женщин в лагере; похер — это крошечная цена за все те торопливые, грязные, животные случки, которые Гоуст позволяет нам обоим. Он вздёргивает меня на ноги, перехватывает за пояс, потому что колени подводят в самый неподходящий момент, и я едва не падаю; другая его рука обхватывает моё лицо, большой палец стирает вязкую ниточку слюны с уголка рта, чтобы после перекочевать на подбородок, зафиксировать, вынудить меня потянуться к нему. И я закатываю его балаклаву для поцелуя, похожего на войну и на смерть. Это всегда так — с ним. Каждый из миллиардов следующих друг за другом поцелуев. Я скулю ему в губы, кислорода, которого я так и не успел хлебнуть вдоволь, быстро начинает не хватать: Гоуст целуется так, будто за что-то со мной сражается, — мокро, зло, больно, до столкновений языков и зубов, до привкуса крови, до всхлипа, перерастающего практически в вопль, когда его пальцы сжимают мой член прямо через ткань джинсов. Мой охренительно твёрдый член, которому откровенно поебать и на то, что мы находимся в заражённом районе, и на то, что на нас самих — шмотки, снятые из укокошенных кем-то из лагеря зомби. Будто это имеет значение. Он не расстёгивает пуговицу на моих штанах и коротко, но хлёстко бьёт меня по руке, когда я тянусь сделать это сам; ладонь, прижимающуюся к моему члену, отделяет от пульсирующего ствола плотный деним, я ёрзаю, еложу бёдрами, пальцы Гоуста проезжаются по шву, и я хнычу в эти его блядские безжалостные губы, а он продолжает трогать меня вот так — через одежду, недостаточно и слишком остро одновременно. Надавливать, практически до боли, вычерчивать очертания головки, мокро, как же, сука, мокро у меня в трусах, уверен, он торчит с того, как я для него теку, Гоуст никогда не говорит этого вслух, но достаточно заглянуть ему в глаза, хлебнуть этой бешеной черноты, расплавиться, сдохнуть… …кончить — спустя несколько мучительных, беспощадных, изумительных движений его руки. Меня продирает дрожью до самого хребта, ноги не держат, в голове белый шум, кажется, я умудряюсь прокусить ему губу, а потом соскальзываю на шею, глушу лихорадочный вой в жадном и злом укусе в лучших традициях зомби, может, все мы — укушенные и выжившие — теперь немножечко похожи на них, может, вирус оставил в нас что-то от инстинктов бешеных зверей, жаждущих поймать, присвоить и сожрать, я с удовольствием присвоил и сожрал бы тебя, пробрался бы тебе в голову, вплавился бы под кожу, поселился бы в твоих внутренностях, стал бы твоим вирусом, твоим паразитом, от которого не избавиться и не излечиться, уверен, мы нашли бы способы сделать этот симбиоз приятным для нас обоих, так же, как делаем сейчас. Он чертыхается и оттягивает меня за волосы, во рту у меня кровь, на губах — я облизываю их под взглядом двух чернильных бездн — тоже, на бледной коже наливается гематома, этот засос не пройдёт очень долго, как всё-таки славно, что вы носите эту свою балаклаву, лейтенант Райли, сэр… — Животное, — припечатывает он, коснувшись пальцами следа от моих зубов и поморщившись. — А сам-то, — не остаюсь в долгу я. И мы переглядываемся — две опьяневших голодных твари, ничем не лучше тех, что я пристрелил — долгие мгновения, прежде чем Гоуст хрипло роняет: — Пора возвращаться. — Да, — мне совсем не хочется обратно в лагерь. — Даже жаль как-то. Всего двое. (Мне жаль вовсе не из-за того, что нам попалось так мало зомби.) — Может, повезёт на обратном пути, — меланхолично отвечает Мистер Всё Ради Миссии; удивительно, как быстро ему удаётся восстанавливать дыхание: моё собственное сейчас до того тяжёлое и шумное, что его, должно быть, слышно в соседнем квартале. Что вообще-то дерьмово — учитывая способности зомби. С-сука, наверное, я теперь пахну возбуждением, сексом и спермой — всем, что, в общем-то, делает людей людьми. В глазах лейтенанта Райли мелькает схожая мысль, и он выплёвывает: — На крышу. Живо. Отстреляем тех, кто нас учуял. И, пока мы укладываем штабелями неповоротливых, как сонные мухи, зомби с высоты третьего этажа, а чужое плечо то и дело задевает моё собственное, в моей груди зарождается и отмирает тысяча тысяч апокалипсисов — на порядок масштабнее того, который нам посчастливилось пережить.