Обо что нынче греться?

Очередной рабочий день, одинаковый, как и сотни других, оставляет в душе гулкую пустоту — пытаешься оглянуться, найти хоть что-нибудь, чтобы зацепиться взглядом, но там нет ни-че-го. Энджел вымотан, он уже устал каждый день натягивать привычную маску пошляка и клоуна, но увидеть его разбитость нельзя никому. Хазбин встречает привычной уже суетой — Ниффти гоняется по всему отелю, что-то опять пища, а Вэгги и Чарли громко и яростно спорят, кажется, продолжая ещё вчерашний разговор — опять об ангелах и Рае. Аластор равнодушно наблюдает за всем этим, кажется, вообще погружённый в свои мысли, а Хаск меланхолично протирает бокалы у себя за стойкой. — Хоть что-то в этом мире никогда не меняется, — с усмешкой комментирует этот хаос он, но почти никто на него не реагирует, только Аластор скользит безразличным взглядом и кивает в знак приветствия. Это хорошо: выдавливать из себя слова и поддерживать амплуа не хочется. Он по стеночке проходит к лестнице, и, когда начинает подниматься, его окликает Хаск: — Всё в порядке? — звучит обыденно, просто, но Энджел только чудом не вздрагивает, выпаливает с широкой улыбкой: — Лучше и быть не может! — и спешит скрыться у себя, пока никто не прицепился с новыми вопросами. В комнате опустошение доходит до критической точки — эмоции разом куда-то пропадают, и он только сползает по двери, зарываясь пальцами верхней пары рук в волосы, а средней обхватывая себя за плечи в попытке почувствовать хоть что-то. Это странное состояние началось не так давно — может, пару месяцев назад. Не сказать, что до этого жизнь была замечательна, но существовать можно было вполне сносно, по крайней мере, притворяться так много не приходилось. Работа не приносила удовольствие и того дольше, а сейчас стоило больших усилий играть на камеру так, чтобы это удовлетворяло Валентино. Раньше всё шло как по маслу и приносило какое-никакое наслаждение — быть желанным всеми, быть грёзой, недостижимой мечтой… Это завораживало и увлекало, популярность манила, звёздность кружила голову: ему писали откровенные письма и сообщения, умоляли о встрече, сулили неплохие деньги. А теперь каждый новый рабочий день, идя на студию, Энджел боится, что не сумеет изобразить из себя того сексуального демона, на которого привыкла дрочить добрая половина Ада. Что в один раз просто впадёт в ступор и не выдаст и тени требуемых Валентино эмоций, станет пресным, тусклым, неинтересным… Он еле слышно хмыкает. Надо же, всё-таки что-то да чувствует, пусть и поднимающий пушок на затылке страх. А тут ещё и Хаск добивает своими вопросами. Он ведь, чёрт эдакий, проницательный до жути, пусть и выглядит апатичным и безразличным. Однажды он уже вынудил приоткрыться, проявив опасное и даже пугающее дружелюбие, и Энджел потом себя миллион раз корил за то, что повёлся на это грубое обаяние. Хаск ему, пожалуй, даже симпатичен, но соблазнять его кажется… неверным и неправильным, что ли. Энджел фыркает. С каких это пор в Аду нужно думать о правильности своих действий? Чарли его, что ли, покусала и заразила своими идеями? Показавшийся безумно громким стук заставляет подскочить, удариться об ручку, проклясть всё на свете и в особенности нежданного визитёра. С кислой гримасой он распахивает дверь и удивлённо выгибает бровь, мигом сменяя искривлённые губы на обольстительную ухмылку. — Решил нанести мне приватный визит? — мурлычет Энджел, бросая томный взгляд из-под ресниц. — Сейчас нерабочее время, котёнок, но мы можем договориться. Хаск буравит его хмурым взглядом и красноречиво крутит пальцем у виска, заставляя рассмеяться. — Прекращай паясничать. — Энджел недовольно облокачивается о дверной проём, не давая войти внутрь. — И только ради того, чтобы сказать это, ты поднялся ко мне? Как мило, — он расплывается в насмешливой улыбке и проводит языком по острым зубам. Хаск закатывает глаза, но на подначивание не отвечает и всё с тем же непроницаемым выражением лица выдаёт: — Ты последнее время сам не свой. Что случилось? Энджел на секунду молча охуевает, а после заливается нервным смехом. Хаск терпеливо ждёт, пока тот успокоится, но от его серьёзного выражения лица хохот душит ещё сильнее. — Хочешь, помогу? — он задаёт ещё один выносящий мозг вопрос, и Энджел раздражённо дёргает плечом, подавив истеричное хихиканье. — Себе помоги, — фыркает он и скрещивает две пары рук для пущей убедительности. — Я же сказал: у меня всё замечательно, чего доебался-то? Если хочешь обратить на себя моё внимание, воспользуйся другим способом, милый! Хаск исподлобья сверлит его внимательным взглядом, пробирающим до мурашек, и внутри Энджела маленький паучок отчаянно просит бежать и не оглядываться, а то раскроют и… И что-то страшное точно произойдёт, у него припасено примерно пять тысяч возможных сценариев, подкинутых богатым воображением. Только вот этот маленький паучок ещё и умоляет взять, схватить Хаска, уволочь к себе в комнату и никуда не отпускать, и Энджела буквально разрывает между этими двумя ипостасями своей личности. Он давит самую неугомонную и не особо вежливо бросает: — Придумаешь повод поинтереснее, заглядывай! — и захлопывает дверь, опять сползая вниз, чтобы уткнуться в острые коленки лбом. Он знает, чувствует, что Хаск остаётся там стоять и почему-то не уходит сразу, а ждёт чего-то. Глупый, совершенно глупый, очевидно же, что ничего он не дождётся. Когда раздаются тяжёлые удаляющиеся шаги, Энджел едва себя сдерживает, чтобы не рвануть за ним и не вернуть на порог, а лучше вообще утащить в кровать. Нельзя, вот такого точно нельзя. Возьмёт, привяжется, и что потом? Придётся открыть душу, разрешить залезть в неё ещё глубже? Он и так облажался по полной, разрешив себе слишком многое после памятного визита Чарли в студию. Такого повториться не должно. Он повторяет это себе несколько тысяч раз, но так и не убеждает на сто процентов.

***

Сегодняшний день не задался ещё больше, чем предыдущий, и на душе теперь вместо пустоты разгуливает хозяйка-отчаяние, а с ней её верные слуги: печаль, страх, злость, ненависть и все остальные. В таком раздрае сил притворяться не остаётся, и в отель Энджел соваться откровенно боится: эмпатичная Чарли непременно прицепится, попытается помочь… А он сорвётся и наорёт на ни в чём не повинную принцессу. Поэтому вместо того, чтобы вернуться в Хазбин, он отправляется гулять по округе, стараясь избегать улиц, где много людей. Ему просто нужно выпустить пар и не встретить никого из знакомых. Идея зайти в клуб выглядит привлекательней с каждым пройденным метром, и ноги сами приводят к знакомому месту. Только вот едва Энджел заходит внутрь и осматривает привычную обстановку, на него нападает отвращение: то ли к собравшемуся тут сброду, то ли к самому себе, но в любом случае приходится пулей вылететь назад. Он бредёт, не разбирая дороги, и в конце концов падает в каком-то проулке, прислонившись спиной к холодной кирпичной стене. Холодно-холодно-холодно. Чужие шаги набатом бьют по ушам, и он испуганно вздрагивает, пытаясь понять, кто там идёт. Хаск. Грёбаный Хаск, кто же ещё? — Что ты тут делаешь? — обречённо тянет Энджел, когда тот целенаправленно подходит ближе. — Могу тот же вопрос задать тебе, — он смотрит сверху вниз, и такой ракурс довольно непривычен и заставляет чувствовать себя меньше, чем обычно. — Но не буду. — Чего тебе, блять, надо? — зло щурится и собирается было продолжить тираду, как ему прилетает неожиданно миролюбивый ответ: — Я просто хочу тебе помочь. Веришь мне? — Он пытливо заглядывает ему в лицо, и Энджел отворачивается, не желая, чтобы Хаск в очередной раз видел его слабость. Он обнимает себя за плечи и дрожит — холод пробирает до самых печёнок, чертя рисунки инеем на рёбрах. — Не верю, — буркает он, и ответом ему служит малопонятный вздох. — Но очень хотел бы, — бормочет на грани слышимости, только вот чёртов Хаск всё равно улавливает и не преминет спросить: — И что же мешает? — Нихуя себе вопрос! — возмущается Энджел, всплескивая всеми шестью руками одновременно. — Мы в Аду, детка, тут верить никому нельзя! Хаск флегматично фыркает, очевидно, не согласный с резонным утверждением, но возражать не собирается. Он просто садится рядом и смотрит вперёд, устало прикрыв глаза. Сверху падает кипящая капелька, за ней другая и ещё одна, но Энджел, к своей чести, даже не вздрагивает и только подставляет лицо под дождь. Может, и обожжётся немного, но это быстро пройдет, зато станет чуточку теплее — он устал уже жить в этом внутреннем холоде. В Аду жарко, говорите? Как бы не так! Поток горячего ливня резко заканчивается, и он недоумённо глядит вверх. Там аккуратненько расположилось тёмное крыло, играющее роль зонта. Энджел переводит взгляд на Хаска — тот невозмутимо встречает его негодование и лишь лениво выгибает бровь, мол, и что ты будешь делать? Энджел мог бы, конечно, высунуться из-под своеобразного укрытия, мог бы просто встать и уйти, и так было бы лучше всего, его бы наверняка никто не стал задерживать — но вместо этого он подтягивает колени к груди, обхватывает их двумя парами рук и молча кладёт свою голову на чужое плечо. Хаск никак не реагирует, лишь поворачивается лицом к дождю и равнодушно смотрит, как капля нанизывается на новую, как прохожие бегут, не желая намокнуть и обжечься, и ему словно так всё равно на всё, в том числе и на Энджела, что это было бы даже обидно, если бы поступки не говорили громче слов и внешнего безразличия. Хочется пошутить, что-то сказать, подкатить, в конце концов, но на язык это всё ложится так криво, что произносить это вслух будет величайшей ошибкой. — Мне страшно, — роняет он зачем-то и жмурится, одновременно боясь ответа и жаждуя услышать его. — Знаю, — под аккомпанемент шуршащего дождя его голос звучит ещё уютнее. — Мне тоже. — Тебе? — Он даже распахивает в неверии глаза и поднимает голову. — Врёшь! Чего ты можешь бояться? — Много чего… Боюсь за одного упрямого недотёпу, например, — он наконец смотрит на него, а Энджел решительно не знает, как ему на такое реагировать и что отвечать, поэтому они сидят в тишине с полминуты, глядя друг на друга, пока он запоздало не возмущается: — Это я-то упрямый недотёпа? Многие с тобой не согласятся, милый, — он самодовольно задирает голову и искоса смотрит на Хаска. Тот отчего-то улыбается, и это вызывает новую волну раздражения, но, прежде чем Энджел успевает начать его переубеждать, его… щелкают по носу. И сбивают с панталыку этим простым движением. — Из всех возможных вопросов ты выбрал именно этот? Как эгоцентрично, милый, — он намеренно передразнивает, и Энджел вспыхивает, отодвигаясь, но так, чтобы крыло всё ещё спасало от дождя. Тот лишь бархатисто смеётся и продолжает глумиться: — Ведёшь себя как ребёнок, а ведь снимаешься в фильмах для взрослых. И по-хорошему надо бы обидеться на такое, возмутиться, но Энджел вдруг понимает, что с Хаском не так. Он какой-то слишком… надёжный, что ли, и рядом с ним Энджел действительно чувствует себя чуточку ребёнком. Как будто даже если он начнёт дурачиться, на это будут смотреть со снисходительной улыбкой без капли осуждения. Как будто если он упадёт, его подхватят и помогут встать. Как будто если будет плохо до невозможности, его смогут утешить и подбодрить. Идиотизм, блять, полнейший, и избавиться от этого надо в кратчайшие сроки, а то утонет по самую маковку. Он уже начинает привязываться, он чувствует эти нити, одна за другой впивающиеся и тянущие совсем не туда, куда надо. Избавиться, конечно, надо, но отчего-то совсем не хочется. — Если ты боишься и я боюсь, — Хаск говорит медленно, негромко, словно сам пробуя слова на вкус, — может, тогда будем бояться вместе? — Он смотрит выжидательно, серьёзно, без капли шутки в глазах. Его предложение удивляет своей иносказательностью и отчего-то манит, и ещё раньше, чем Энджел успевает всё обдумать, накрутить и напомнить себе о том, что на такие безрассудства соглашаться не стоит, его голова сама собой склоняется в кивке, а на лице появляется робкая, непривычная улыбка. Тёплая ладонь проводит по его щеке, а чужие губы целомудренно целуют в лоб, и Энджелу почему-то кажется, что Хаск однажды сможет прогнать эту стужу внутри и поселить вместо неё согревающий огонёк. И он, если честно, с нетерпением этого ждёт.