твой огонь добыт из глаз,
солнца ярче во сто крат
зло ли или подвезло?
просто дай мне это взять
***
После фотосессии Антон приезжает ровно к девяти вечера — невиданная щедрость, на самом деле, и Арсений благодарит всех фотографических богов, встречая Шаста дома; это тоже звучит как что-то из разряда фантастики, ведь сегодня даже не воскресенье, но возникать он не планирует. Он слышит щелчок замка, копошение с сигнализацией — «Не паранойя, Шаст, а простые меры безопасности, не хватало только, чтоб ещё и к нам кто-то залез, ты видел, сколько у нас всего ценного? Какие, нахуй, Баленсиаги? Тут как минимум я!» — шуршание пуховика и шарканье ног по полу; ещё несколько шагов, и к этому прибавляется родное сопение, работающие в разы лучше белого шума. Арсений сидит на кухне, подогнув одну ногу под себя, мешает заварку в ещё горячем чае и чересчур увлеченно проходит забег в Сабвее — поэтому не замечает, как Антон ставит на барную стойку картонный пакет и начинает в нём рыться, звеня как-то слишком громко. А вот это уже интересно, к чему цыганские фокусы? Арсений специально врезается в поезд и наконец поднимает глаза — а лучше бы смотрел себе в пол: Антон, сосредоточенный, серьёзный, немного хмурый и — много — красивый, стоит в классических джинсах, белой футболке, с кучей браслетов на обеих руках, как будто флешбэком в две тысячи шестнадцатый, с несколькими цепями разной массивности и с самыми крупными кольцами на большинстве пальцев, и выкладывает красный костюм, разглаживая на нём складки раскрытой ладонью. Это выглядит так неожиданно ново, твёрдо и сильно, что Арс не моргает вовсе — только неотрывно пялит на руки и шею, которую открывает широкий ворот футболки; ну… пиздец. Сколько раз Арсений вслух говорил о красоте Антона и ему лично, и на камеру, и кому-то по секрету? Наверное, число достигло больше пары мультов точно, и это, скорее всего, только до того, как они начали говорить уже друг другу — и слово на букву «в», и даже на «л». И в этих словах нельзя усомниться никому и никак, ведь Антон правда красивый до жути, и он, чтоб его драли черти, знает, пользуется этим; филигранно, иногда немного претенциозно, но невероятно умело. Вот и сейчас Арсений думает, что не случайно Шаст наглаживает этот треклятый пиджак, который и без него отпарили раз пять, с таким усердием. — Я чувствовал себя ебаным Греем, если честно, — Антон кивает в сторону шмоток, уже подойдя к Арсению вплотную и уткнувшись носом ему в макушку. — Эти стены красные, цепи на цепи, только батиного Луи с поцелуями на шее не хватало, епта. Арсений выключает телефон, отодвигает от себя кружку и прикрывает глаза на пару секунд, давая фору им обоим — ляпнуть что-то, о чём лучше помолчать, прямо сейчас или позже? Можно сказать, что выбор вполне очевиден, но его в целом нет; это как задумываться, выберет ли Шаст борщ в любимом ресторане. — Я при всём желании не выбью из чьего-то отца сумку Луи Виттона, но с поцелуями могу помочь, — голос чуть подскакивает, как обычно; не из-за того, что он смущается, а просто в ключе невозможности устоять перед тем, как у Шаста сразу же утяжеляется дыхание, — если вдруг тебе прям очень надо. — Арс, дай хоть с дороги раздеться, ну имей совесть, — Антон брякает цепочкой, одергивая футболку, и выходит из кухни; загадочный от слова «гад». И уже из спальни договаривает: — Но если тебе надо, можешь не иметь, я сам справлюсь. Арсений закусывает губы, славливая наползающую улыбку, и плетётся следом, потому что пиздеть — не мешки ворочать, а иметь — не одного человека дело. Он останавливается в дверях, подпирает косяк плечом и смотрит за тем, как шастовы лопатки перекатываются под кожей, пока тот снимает футболку; если бы это было для рекламы Кельвина Кляйна, они бы никогда не окупили её. А Арсению не нужно — поэтому он просто подходит ближе и кладёт обе руки на широкую спину, ведёт пальцами ниже, царапает поясницу и прикусывает загривок над звеньем цепи, пользуясь тем, что Антон не шевелится даже, и самодовольно разглядывает появившиеся мурашки. — Ты можешь полностью раздеться, но не снимать цацки? — спрашивает прямо, теряется сам в своём настрое, но верит, что если вдруг — его подхватят и поведут дальше. — Я… слишком пиздато Настя навешала на тебя всего, я хочу подольше посмотреть. Арсений не видит выражения лица и тела спереди, но уверен, что сейчас Антон густо сглатывает и намеренно убирает руки из карманов джинсов на комод. Примерно так и получается — Шаст отмирает спустя несколько секунд, разворачивается к нему лицом, кладёт на свою ширинку его ладони и вжимается всем телом, целуя с размахом; получается смазано, слюняво, шумно. Арсения заводит. Очень. Он слушается; расстёгивает пуговицу и молнию, стягивает джинсы до колен, быстро снимает с себя кофту, кидает её куда-то в ноги, туда же девает пижамные штаны, отпинывая их с себя кое-как, и ведёт Антона спиной к кровати, пока он не упирается в край икрами. — Сядь на пол, — ровно три слова. Три слова, которые Антон хрипит вплотную в губы, после которых сам падает на край кровати и снимает трусы, выжидающе смотря снизу вверх — и в таком положении это выглядит так охуенно и властно, что спорить не хочется ни разу — срабатывает триггером; Арсений готов застонать хоть сейчас, но он держится. — Садись, родной. И это действительно пиздец. Вот это всё, что происходит прямо сейчас, пока Арс плавно опускается на колени, осознавая, как это выглядит со стороны, — это тотальный пиздец по одной простой причине — кружочки со студии, записанные Шастом без задней мысли, пока он переодевался в тот кошмарный (примерно самый лучший на нём) костюм, Арсений пересмотрел раз десять… надцать. Он имеет право — это интригующе, банально красиво, будоражаще. А сейчас Антон сидит, возвышаясь, перед ним абсолютно голый, но — блядь, да как же держаться — при всех своих ювелирных, которые наверняка нагреваются от контакта с порозовевшей кожей, и приказывает сесть напротив. У Арсения нет шансов на сопротивление. Он их не искал. — Смотри, раз так хочется, кисунь, — и всего мата не хватит, чтобы описать, как Арса впирает этим низким голосом с его вот такими репликами. — Только смотри. Арсений делает пару глубоких вдохов, покорно садится на пятки, складывая раскрытые ладони на колени, и наблюдает за Антоном снизу вверх — как он с оттяжкой проводит по своему члену; сначала просто одним движением, а потом уже раскрывает влажную головку, задевает уздечку широким кольцом с Розой Ветров на безымянном, вздрагивает всем телом от контраста ощущений, поглаживает основание еле-еле, позвякивая браслетами, и не смотрит даже, нет; продавливает Арса своим тяжёлым взглядом глазами в глаза, покусывает пухлую губу и с сопением втягивает воздух, пока Арсению отчаянно хочется расшибиться, но взять в рот — сначала пальцы, фалангу за фалангой, чтобы на корне языка оседал металлический привкус серебра, цепляющего нёбо, затем опуститься к бёдрам, прикусить тонкую кожу ближе к паху, до зелёно-фиолетовых пятен, зализать следы зубов, а уже потом начать вбирать член как можно глубже; пока стоны не начнут отдавать Шасту вибрацией. Но он может только завороженно цепляться глазами за толстую цепь на длинной шее — ему не разрешали ничего трогать, а у этой игры правила могут быть только такими. И пока Арсений пытается устроиться поудобнее, насколько в целом позволяет его положение, колени неприятно проезжаются по каким-то крошкам — Арс научился жить со всеми тараканами и несложенными после стирки вещами, но не привычкой есть в спальне — и он морщится, чтобы промолчать, момент-то и вправду киношно-эротишный, только, ну, крошки ведь! — Шаст, а когда мы пылесосили вообще в последний раз? — Тебя сейчас вот это ебать будет, ты на серьёзке? — Антон, очевидно, сам вжился в свою власть над моментом, и даже сейчас звучит немного свысока — такие каламбуры — так, что это оседает мелкой дрожью в пальцах. — Я рассчитывал, что ты, — уже слабее, тише, осевше; у Арса не получается противостоять… такому. — А я бы поговорил о том, как сосёшь ты, а не пылесос. Как тебе план? — А как я это покажу, если нельзя трогать? — Арсений придвигается ближе, устраивается прямо между разведенных ног и хлопает ресницами. — А без рук, кис. Ты сможешь. Ну, хуй поспоришь. Хотя тут Арс не то чтобы согласен — внизу ничего спорить не может, оно уже просто ждёт хоть чего-то. Ждать нельзя делать — запятая не ставится никуда, поэтому приходится начинать всё и сразу. Арсений упирается руками в свои бёдра, ведёт носом по шастовой вспотевшей коже и чувствует этот запах — наверное, как бы он ни тащился по парфюмерии, это его самый любимый — нагретой кожи; солоноватый, тёплый, резковатый, но при этом мягкий, окутывающий, известный одновременно всем и только ему. Он шумно выдыхает, доходя носом до коротких волосков, и широко лижет ствол на пробу — немного неудобно без опоры и ручной помощи, но Арс на секунду смотрит наверх и понимает, что оно того стоит; Антон крепко сжимает сбившееся одеяло, неотрывно смотрит, дышит через рот и смахивает костяшками капельку пота с виска. Сейчас бы взъерошить осветленный ёжик, поцеловать в красную щёку, но до этого времени ещё полно, и Арсений вбирает член на половину, втягивает щёки, чтобы как-то компенсировать маленькую стимуляцию, и начинает ритмично двигать головой под гулкие стоны — Шаст сдаётся первым, опуская руку на затылок и слабо надавливая; Арсению льстит до ужаса и он стонет сам. Ему даже необязательно дрочить себе, чтобы ловить непередаваемый кайф от каждого подобного момента — хватает знания, что его хотят по-любому и когда угодно, хотят буквально до искр в глазах и всё это неустанно. Возможно, у Арсения просто небольшой кинк на любовь Антона. Он не признается в этом, но про себя подумает обязательно. Член несколько раз проезжается по задней стенке, и Арсений отстраняется, чтобы передохнуть. И посмотреть. Конечно же посмотреть на Антона, сидящего с широко расставленными ногами, с открытой шеей из-за откинутой головы, с дрожащими ресницами и животом, с немного инфернальной красотой, вырывающейся вместе со стонами и отражающейся в бликах украшений. Антон открывает глаза, натыкается на чуть ли не завороженный арсов взгляд и тушуется; здесь ровно ноль чего-либо, чего Арсений мог не видеть, но понимать, что он целенаправленно разглядывает все детали — пик всего на планете. — Не смотри на меня так, — секунда (щас), и перед ним уже не властный Антон, от тона которого подгибаются колени и садится голос, а родной Шаст, готовый отдать всё тепло мира, только бы увидеть, как Арсений ему улыбается, и раскраснеться от обычной похвалы посреди дня. — Ну Арс. — А ты не выгляди так, — и Арсений позволяет себе маленькую шалость; привстаёт, коротко целует в губы и возвращается в прежнюю позу. — Оно коррелируется, видишь? — Я вижу только тебя, жука хитрого. — Тогда следи внимательнее. Арс улыбается совсем немного, кладёт одну руку себе на член, выдыхает сквозь зубы от напряжения, а второй обхватывает основание антонового — и начинает одновременно двигать кистями, положив его головку на язык; Антон тянет его за волосы, перебирает вьющиеся пряди, массирует голову, пыхтит себе под нос и бормочет что-то просящее. Он не ответит точно, что ему доставляет больше — дыхание Арсения прямо на члене, движение руки или то, что вот-вот, и они кончат одновременно. Вот прямо сейчас. Арсений напоследок обхватывает головку губами, собирает с неё сперму и проглатывает — раз обстановка располагает и присутствует желание, зачем себе отказывать? — У меня ноги затекли пиздец, дай салфетку, — он укладывает голову на подрагивающее шастово бедро и закрывает глаза. — А ещё лучше — вытри мне руку. Шаст хихикает, аккуратно вылезает из-под него, тянется за упаковкой влажных салфеток и действительно вытирает арсовы руки, поочередно обхватывает каждый палец, а напоследок целует выступающую на запястье косточку. Он тянет Арсения за руки к себе на кровать, укладывается с ним на подушки и прижимается губами ко лбу, обнимая обеими руками как коала — не зря же в коалицию соберутся — во весь свой двухметровый размах и смешно щекочет переносицу своим дыханием. Арсений тут же прижимается крепче и улыбается таким мгновенным сменам настроя и новой волне бесконечной заботы; ему нравится такой Антон больше жизни, а ещё нравится ему об этом напоминать. — Я тебе настрочил днём столько всего, но не сказал, что ты самый красивый в мире и что я очень горжусь тобой. Прикинь, какой проёб? — он говорит тихо, водит носом по щеке, оставляет крошечные поцелуи на шелушащейся коже и гладит плечи. — Когда выйдут фотки, все сойдут с ума, ты же видишь, как тебе это все идет? Видишь. И это так хорошо, Шаст, вообще. А идёт тебе и красный, и прическа эта, и весь мир. — И ты? — скорее читается по касаниям губ, чем слышно. — А я тебе иду больше всего мира и в первую очередь, ты не путай. — Ну ещё бы, — фырчит ежом, слюнявит специально подбородок, — кто, если не ты. — Только я и только тебе. Арсений с довольной улыбкой чешет чужую отросшую щетину, гладит щёки и нос, разглядывает лучистые морщинки в уголках глаз и думает о том, как сильно ему повезло — встретить Антона, суметь с ним сблизиться, стать любимым им в ответ, узнать его со всех сторон, смотреть за тем, как он становится уверенным в себе и заземленным, но не теряет внутреннюю искру, способствовать этому собственными чувствами. И получать такие плюшки в обратную сторону — чувствовать себя спокойнее после его слов поддержки, получать в Телегу что-то вроде «я скоро, не скучай», хотя оба знают, что он скучает даже вечером, если виделись утром, просто знать, что тебя принимают и любят таким, какой ты есть, даже если иногда ты сам не знаешь, какой ты. Арс всегда считал, что любовь не может стать целью всей жизни, но сейчас, когда Антон прижимает к себе ещё крепче, засмущавшись от долгого взгляда, он уверен, что если вдруг, каким-то образом, это не вся жизнь, то отдельная и не менее важная — абсолютно точно. Ведь правда — кто, если не они, если не вместе и если не рядом?