***
Первая птица, пойманная в дар Мию, была охровой, почти неказистой, если бы не золотистый отлив перьев. Его звали Ким Хонджун. Аканари запомнила, потому что он был буйным, очень заметным, и не любил людей. Когда его привели во дворец, он постоянно зыркал на всех исподлобья: стоило кому-то приблизиться, как он весь подбирался, выпуская когти и норовя нахохлиться посильнее, а ещё всё время пробовал пошевелить небольшими аккуратными крыльями, которые ему связали за спиной — вереница пёрышек за ним вилась, кажется, от самых внутренних ворот. Мию была в восторге — хлопала в ладоши и заливисто смеялась, улыбаясь счастливо: ещё бы, ведь она так давно мечтала услышать пение настоящей, дикой, лесной птицы. К сожалению, тут её ждало разочарование — Ким Хонджун не пел, а только сипел и шикал на окружающих, точно большая гневливая сова. Его нелюдимый характер и озлобленный профиль со сверкающим оскалом не могли сломить ни голод, ни "воспитательные меры". Даже подрезанные крылья — хотя после их потери, в глазах его поселилась глубоко-глубоко тоска. Аканари тогда была единственной, кто смотрел на него без раздражения. И было из-за чего раздражаться? Аканари со вздохом пьёт чай, кутаясь плотнее в тёплую узорчатую шаль и просит служанку плотнее закрыть ставни — ближе к зиме в их краях всегда холодало. Ким Хонджун до весны не дожил.***
Второй птицей, подаренной младшей любимой дочери Великого Императора, была лазурно-синяя, оперением затмевающая небесную высь. В честь совершеннолетия принцессы Мию устроили роскошный бал на несколько дней, на который съехались правители всех известных королевств с их свитами и драгоценными подношениями. На этом балу Отец объявил одну из своих дочерей наследной принцессой, возложив на её голову золочёную диадему, всю усыпанную рубинами, точно брызгами крови. И опять же ни для кого, в том числе для Аканари, это не стало сюрпризом: во дворце уже давно ходили слухи об их покойной матери и о том, что неспроста Великий Император не любит старшую молчаливую дочь. До переезда в собственный небольшой замок из главного дворца, Аканари несколько раз даже слышала это страшное и унизительное слово, которым её за спиной величали иные министры и даже слуги. "Бастард". После переезда Аканари слухи донимали её лишь на официальных мероприятиях, на которых она появлялась чрезвычайно редко. Со старшей нелюбимой дочерью Великого Императора в просторном, но куда менее помпезном, чем дворец сестры, белом замке остались только самые верные, заслужившие доверие годами работы, слуги. Они любили и почитали свою госпожу. Мию на том балу в честь коронования её как наследницы улыбалась с высокого подиума, счастливо оглядывая кланяющихся гостей, поднимавших бокалы в её честь и за её здоровье. Никогда ещё она не выглядела такой счастливой: она сверкала в свете тысяч магических свечей, ей рукоплескали, ей единодушно хлопали. Аканари тоже хлопала, стоя поодаль в тени малахитовых величавых колонн, в скромном серебристом одеянии. Где-то глубоко внутри она радовалась за сестру и желала ей всего наилучшего, пусть хорошими их отношения назвать никак было нельзя: Мию отчего-то терпеть её не могла, даром что Отец любил её не в пример больше, чем Аканари. Очередным свидетельством этой любви стал Сон Минги. Волосы на его голове были синее васильковых слёз, синее неба после очищающей грозы, синее далёкого большого Океана, о котором столько читала Аканари и который когда-нибудь мечтала увидеть. Среди прядей то и дело мелькали лазуритовые крохотные пёрышки. Сон Минги был очень высоким и стройным: он был пропорционально сложен, крепок, широк в плечах, с большими руками, а за спиной у него были сложены огромные синие крылья с длинными перьями. У него были очень узкие глаза — точно два тонких разреза, но в остальном он был даже симпатичен, если не красив, как показалось Аканари: по крайней мере, Мию была в восторге, с искренней радостью принимая столь прекрасную птицу в дар. Сон Минги вначале ощущал себя робко и неуютно: это было видно по отведённому в сторону взгляду и тому, как он всё время следовал за Мию, но он не был буйным или нелюдимым. У него были те благодати, которых как думала Аканари, не хватало Киму Хонджуну — Сон Минги был спокойным и покладистым. Мию это устраивало. Более того, ради него она впервые оказалась готова что-то сделать просто так. Сону Минги нравилось проводить время в саду, и Мию, заметив это, затребовала у отца отдать ей часть сада у дворца Аканари: её сад был более уединённым и большим, нежели открытые сады центрального дворца и дворца наследной принцессы. Это также был первый раз, когда Аканари позволила себе резко отказать сестре, осудив её желание: вопреки недовольствам рассерженной Мию, сад Аканари отстояла — Отец пошёл навстречу, потому что впервые старшая дочь просила о чём-то, впервые не согласилась молча отдать запрашиваемое младшей. Служанки в тот вечер, убираясь в её комнате и готовя постель хозяйки ко сну, тихо причитали, что "не должно так дерзко поступать". — Сибилла, Эбел, не должно мне в подобной ситуации было бы смолчать и уступить, — возражала им тогда Аканари, снимая серьги и расчёсывая волосы. — Я — принцесса прежде всего, а не безродная рабыня. Мне надлежит держать себя соответствующе и защищать то, что мне дорого. Запроси Мию мою конюшню и всех коней в ней — я бы отдала всех, кроме вороного андалузца Така. Запроси она мои драгоценности — я бы отдала всё, кроме маминой шкатулки. Но есть две вещи, которые в этом дворце, — нет, в этом мире, — неприкасаемы ни для кого и принадлежат мне одной безраздельно. Это мои люди и мой чудесный сад. Под неподъёмно-тяжёлым горящим взглядом Аканари обе служанки глубоко ей поклонились: Сибилла даже едва не прослезилась, и губы её дрожали, когда на правах старшей она осталась заплетать волосы своей госпожи на ночь. Эбел скользнула за дверь, предварительно получив указание предупредить кормилицу о том, что её подопечная посетит её в течение четверти часа перед наступающей темнотой. Ловкие руки бывшей рабыни Сибиллы с тёмными, почти чёрными пальцами заплетали шёлк волос Аканари, пока та задумчиво смотрела на себя в зеркало. Она размышляла о синеве далёкого Океана, изображения которого она видела в книгах и на картинах зарубежных купцов, посещавших их город. Наконец, Аканари поднялась, поблагодарив Сибиллу и отпустив её, и отправилась к своей кормилице — женщине, которой давным-давно была отдана на попечение и воспитание юная принцесса: в последние года из-за переезда во дворец воспитанницы она чувствовала себя чуть лучше, чем сразу после удара, однако с постели уже практически не поднималась, и кашель её несмотря на усилия лекарей становился всё громче, а дыхание всё тяжелее… Аканари готовилась к худшему, ведя размеренное привычное существование, стараясь быть как можно более незаметной. Мию затаила обиду, готовясь подогреть холодную вражду до настоящей войны. Сон Минги во дворце прижился.***
Кроме птиц, младшей дочери Великого Императора дарили множество разных зверей: на своё двадцатилетие Мию даже устроила конкурс на самый диковинный экзотичный подарок — в тот год ей дарили и пантер, и кроликов, и тигров, и лисов, и гиен, и даже… русалку. Мию смеялась, принимая каждый подарок, купаясь в золотом свете, всеобщей любви и внимании, подмигивала каждому, кто изо всех сил старался ей угодить, а тем, кто был недостаточно рьян в этом деле, начали доставаться первые наказания. Небольшие, — где сгорела ювелирная лавка, где конфисковали судно по обвинению в контрабанде, — но много ли надо баронам и графам, чей бизнес в провинциях, а не в столице? Людей на балу незаметно стало меньше, однако любимой младшей дочери, наследнице огромной процветающей Империи, это казалось нисколько не мешало. Мию цвела в обожании светского общества и звоне золотых монет. Аканари молча смотрела из тени, не испытывая к сестре ни капли зависти или раздражения. Только иногда оглядывала непроницаемым взглядом зверинец, позволяя себе мысль, что очень скоро он станет меньше. Так и случилось — будто дворцовые интриги проникли в мир волшебных зверей. Вначале не стало кроликов, потом русалки и лисов, затем совсем исчезли пантеры. Выжили тигр, как ни странно, — Сон Минги, — и целая свора гиен: сильные, породистые, с кривыми ушами, но с твёрдой линией челюсти, квадратным подбородком. Аканари иногда видела их, когда прогуливалась в обществе Сибиллы и Эбел в своём саду. Мию обожала беседку на открытой поляне, огороженной от центрального дворца колючей плотной стеной розовых кустов: именно там она проводила время со своими подопечными, если их так можно было назвать. Они ели с её рук, облизывали пальцы и смотрели голодно, золотистыми светящимися глазами: их бронзовые полуобнажённые тела сплетались вокруг неё в бесноватом порочном танце, напрягаясь рельефными каменными мускулами — крепкими и жёсткими. Мию не стесняясь, смеялась, наслаждаясь каждой секундой происходящего, оставляя на чужой коже ровные красные полосы от ногтей в благодарность за отличное времяпрепровождение. Аканари раз застав сестру в такой ситуации, приказала садовнику в свободное время посадить на берегу озерца ещё розовых кустов и подстригать их в изгородь. А после открыто-враждебных, злых, колючих взглядов младшей дочери на очередном приёме, Аканари запросила у отца разрешения больше на празднества сестры не ходить, на что тот охотно согласился, похвалив дочь за "сознательность" и то, что она понимает, какое положение когда-нибудь займёт Мию. Аканари молча соглашалась со всем, теперь значительно больше проводя времени в своём дворце в обществе с детства знакомых добрых слуг или в одиночестве, и всё меньше видела младшую сестру. Это было как вдох свежего воздуха после страшной духоты, как капля облегчения, особенно после смерти кормилицы.***
Весной двадцать первого года жизни Мию её должны короновать как наследную принцессу, однако Великий Император внезапно решает повременить с церемонией. Виной этому, как позже узнаёт от Эбел Аканари, стали слухи о постыдном и недостойном поведении младшей принцессы. И теперь сначала ей нужно обелить свою репутацию. Мию рвёт и мечет, однако на слугах не отыгрывается и на публике ведёт себя всё также очаровательно: только нет-нет, — и за любой косой или какой-то "не такой" взгляд в сторону наследницы престола, несчастному грозит отправиться в каменные застенки королевской тюрьмы, за любое лишнее слово или малое осуждение уже можно получить плетей, а за открытое сомнение в компетентности младшей любимой дочери Великого Императора — следует высшая мера наказания. Казнь. Аканари молча, как прежде равнодушно, глядит на то, как летят чужие головы: баронов ли, обычных крестьян, торговцев — она по-прежнему в тени, старшая "лишняя" принцесса. И как от лишней при первом случае от неё избавятся. Мию прямо это ей говорит — вернее, шипит в лицо, — когда они случайно сталкиваются в центральном дворце. Аканари молчит и тогда, лишь безмолвно непроницаемо-холодно глядит в глаза младшей сестры, вспоминая, как с детства та не хотела с ней водиться. Потом Аканари позволяет себе обвести взглядом Сона Минги, по пятам следующего за Мию. Тот смотрит пристально, щерит узкие зенки, точно застывшая перед атакой змея или притихший в банке скорпион. Лицо его осунулось, кожа в отсутствие солнечного света — а в сад его теперь не пускают, — побледнела точно пергамент, а в щель расшитого иноземного хаори, затянутого едва ли не под самый подбородок, на шее виднеются лиловые отметины. Аканари также молча даёт отмашку слугам, следующим за нею, и, степенно поклонившись сестре, уходит прочь. И пока она уходит, она чувствует, как Мию в бессилии скрипит зубами, голодным волком глядя ей вслед. В этот же год, на праздник двадцать первого дня рождения наследной принцессы, особенно чуткие и сведущие торговцы продают герцогу особенный подарок для младшей дочери Великого Императора, в которой любящий Отец всё ещё не чает души. Аканари на том балу всё-таки вынужденно присутствует — как-никак, праздник для всего королевства — но она собирается уйти сразу же после официальной части. Однако… в итоге остаётся. Её сестре дарят третью птицу. И, пожалуй, точно самую необычайную из всех виденных ею, как думает Аканари. Нет, Пак Сонхва, — а именно так его называет, похваляясь перед всеми, герцог с пышным бантом под подбородком, — точно не самый красивый; тот же Минги не в пример ярче сверкал, стоило ему впервые появиться при дворе; и точно Пак Сонхва не привлекает внимания вздорным диким норовом, с которым никому не совладать; в нём нет бунтарского огненного запала Кима Хонджуна. Однако есть в нём что-то приковывающее взгляд — Аканари чудится, точно когда их взгляды встречаются, что сердце у неё, обрастая перьями, рвётся сквозь прутья рёбер, вверх-вверх! только бы взлететь. В глазах Пака Сонхва плещется свет души. И эта душа — это жажда свободы, это невинность, это доброта и мягкость. — А птичка-то красивая… — хмыкает кто-то в толпе вельмож за её спиной. Аканари не может не согласиться, — птичка действительно красивая: красные пёрышки над ушами и в копне волос отливают алым, а потом металлизированным рыжим и зеленью. И сами волосы у него багряные, шелковистые, яркие, и цвет насыщенный — как листва клёна поздней осенью, но ещё не успевшая стать прелой вишней, окраситься в багровый и "остыть". И глаза у птички особенные — раскосые, странные, необычной формы и слишком тёмные: моряки иные, побывавшие в сотне плаваний, рассказывали, что где-то там, очень далеко есть целая страна, где живут люди с такими глазами. Аканари наблюдает за ним и думает, что, наверное, те люди и птицы живут своей жизнью — более, менее ли свободной, но там, на родных просторах. А вот этой красной птичке вовек на родные просторы не попасть — поймана, пленена, продана на радость, на прихоть младшей дочери великого императора. Теперь быть ему украшением во дворце, услаждать своим голосом, когда прикажут. Золотые нити в нерушимый силок обращаются в нужный час. Что уж тут поделать? Птички... и в куда менее роскошные, но более простые и грязные силки ловятся. Герцог подводит Сонхва ближе, позволяя немного пошевелить алыми прекрасными крыльями, которые сложены пёрышко к пёрышку за спиной юноши. А потом Сонхва начинает петь — высоко, звонко, нежно тянет мелодию, точно свирель в отдалённой долине. Аканари наслаждается песней и всё-таки улыбается, прикрывая глаза, потому что боится, что эмоции, в них отражённые, могут увидеть другие. Она запрещает себе желать этой песни и старается гнать из занывшего перекрестья рёбер чувство ещё не случившейся потери. Тем временем стоит звуку смолкнуть, как Мию, тут же оборвав немую тишину зала, едва ли не визжит от восторга, сверкающими огромными глазами пожирая неловко замершую птицу. — Он умеет петь?! — Конечно, ваше высочество. Его привезли из очень далёкой страны, редкий вид, если позволите… — подхалимничает герцог рядом, бесстыже зыркая в зал и кривя ухмылку. Он точно знает, что его подарок никто не сумеет затмить. Аканари вечером позволяет себе перед сном лишь на мгновение подумать о том, какие ещё песни знает и может петь Пак Сонхва. Однако затем она решительно запирает эти мысли в самый дальний сундук своего разума и с тяжёлым сердцем засыпает.***
В течение первых двух недель Пак Сонхва поёт в большом зале каждый день, и десятки придворных слушают его песни, восторгаясь бесконечно. Весь двор благоволит наследной принцессе и её чудесной птице с голосом ангела и характером столь же кротким. Мию ходит высоко задрав нос, довольная как никогда. Аканари же просыпается на рассвете и, кутаясь в тёплую накидку, пьёт утренний чай на широкой укрытой от ветра и чужих недобрых взглядов веранде, слушая утром, как в саду в одиночестве выводит высокие чистые ноты птица её сестры. Как ни странно, это самые спокойные дни для Аканари, и она позволяет себе расслабиться. Позволяет себе подумать о том, что возможно пение Сонхва задело не только её душу, но и душу любого, кто хотя бы раз слышал его чистый прекрасный голос. Позволяет себе подумать, что и Мию оно тоже задело за живое и что сердце младшей сестры наконец оттаяло. Разумеется, Аканари следовало помнить, что безветренные спокойные деньки часто бывают именно перед страшной грозой. Ни одна большая буря не обходится без затишья перед собой. Аканари в тот день, почти месяц спустя памятного великолепного бала, возвращается верхом в сопровождении Сибиллы и Эбел из города, куда они втроём ездили за покупками и чтобы развеяться. Подъезжая к первым воротам в верхний город, она видит непоправимое: как грязного, взмыленного, напуганного до смерти Пака Сонхва ведёт картеж из четырёх охранников в подземелья. Хотя "ведёт" слово в этой страшной сцене не совсем уместное: четверо здоровых стражей в непробиваемых тяжёлых латах с воплями и криками подгоняют крылатого юношу в тяжёлых цепях копьями. Аканари с забившимся сердцем останавливает коня, ощущая подкатывающую к горлу панику, однако говорит грозно и величаво — как полагается дочери Великого Императора. — Долгих лет жизни Солнцу Империи, — приветствует она и подзывает одного из стоящих неподалёку стражей. — По какой причине он заточён? — требовательно произносит она, немигающе глядя на мужчину. Тот видя воинственную госпожу в пусть неброских, но роскошных одеяниях верхом на вороном статном андалузце, смекает быстро, что перед ним особа королевских кровей, а потому низко кланяется. — Доброго здравия Солнцу Империи и двум его Лунам, — басит он, стараясь побороть хрипотцу и будто в оправдание осторожно отвечает, наблюдая полунастороженно, как чёрный огромный конь, внушительный силач, воинственно отплясывает, нетерпеливо перебирая увесистыми копытами, под своей наездницей, да так что дрожит земля. Однако Аканари крепко его держит — вороной бунтарь Така лишь с другими дик, а её руке он покорен. — Раб ударил свою госпожу, прелестную принцессу Мию, и попытался сбежать. — произносит стражник наконец повторно кланяясь и почёсывая затылок под шлемом, добавляет: — Приговорён к смертной казни через сожжение. На этих словах, страшных и несправедливых, Аканари чувствует, как у неё в груди будто что-то трещит и рвётся. Она едва ли жестом отсылает стражника и немедля отправляет Така в галоп: конь под ней, кажется, только и рад тому, чтобы помчаться во весь опор ко дворцу. Вороной жеребец, верный друг, несёт Аканари быстро, точно ветер, перемахивая через мимо попадающиеся повозки и пугая случайных прохожих. В считанные минуты она проносится сквозь верхний город к внутренним воротам в резиденцию Великого Императора, и отдав страже дворца приказ впустить двух своих безнадёжно отставших служанок, она передаёт своего коня в руки молчаливых конюхов, которые должны позаботиться о нём. Сама Аканари поднимается наверх по ступеням дворца и запрашивает у советника её Отца аудиенцию с правителем. Пока две незнакомые служанки одевают её в шелка, подготавливая к встрече с императором, Аканари успевает прогнать собственный лихорадочный ужас, пока они красят ей лицо и губы, она успевает остудить разум и подготовить всю свою волю и смирение. Наконец, когда она идёт по длинному коридору к тронному залу, Аканари ощущает решимость и подбирает нужные слова. И когда двери медленно торжественно распахиваются, Аканари шире расправляет плечи и входит в зал твёрдым шагом, взирая непоколебимо и непроницаемо. Отец-Император уже ждёт её, спокойно восседая на троне, однако в зале они не одни. Мию в приталенном жёлтом платье с золотыми нитями на подоле и россыпью кристаллов по лифу смотрит на неё с нескрываемой ненавистью: она стоит у самого возвышения и, очевидно, до прихода старшей принцессы они говорили. — Доброго здравия, Солнце Империи, первая Луна Империи, — приветствие Аканари ни на йоту не отходит от золотого стандарта при дворе, глубокий почтительный реверанс и кивок безукоризненны, лишь затем чуть отойдя от официоза она позволяет себе выразить подобие эмоций: — Надеюсь, вы хорошо сегодня спали, Ваше Величество. Отец выглядит уставшим, но собранным и спокойным. И отвечает ей в тон. — Приветствую, вторая Луна Империи, — говорит он, смеряя её внимательным взором тёмных блестящих глаз. — По какому поводу ты просила аудиенции со мной в такой спешке, Аканари? — Да, ты прервала мой разговор с отцом, — шипит рассерженной гадюкой рядом Мию, едва не взглядом пытаясь выжечь профиль ненавистной старшей сестры. — Мию, — одним только тоном осаждает её Великий Император, требуя от дочери соответствующего статусу поведения. Аканари набирает побольше воздуха в лёгкие и произносит ровно и спокойно: — Сегодня по возвращении из города я застала сцену того, как Пака Сонхва в кандалах вели в подземелья. Стража была столь любезна, что рассказала мне о случившемся и о наказании, которое его ждёт… — Да, он толкнул меня! — перебивает её Мию, разозлённо складывая руки на груди, и с вящим возмущением добавляет: — Его подарили, чтобы он пел для меня! Я была столь любезна с ним, заботилась о нём, а он?! Так отплатить за наше гостеприимство, пропитание, ночлег?! — Мию, я попрошу тебя… — уже более твёрдо проговаривает Отец, нахмурив густые брови, и Мию виновато поджимает губки, жалобно на него посмотрев. Аканари подбирает бирюзовую ткань пышной юбки и медленно опускается в глубочайшем реверансе, едва-едва касаясь одним коленом пола: платье вокруг неё становится похоже на круглый бутон молодого пиона. — Ваше величество... — строгим равнодушным голосом чеканит было она, опустив глаза в пол, но затем в тоне Аканари незаметно что-то меняется, даже она чувствует дрожь; воля мешается и борется со смирением. — Отец. Я в своей жизни просила тебя об очень малом. Дозволь этой моей просьбе сбыться. Да он оттолкнул мою сестру и попытался сбежать. — Аканари поднимает голову и говорит громко и прямо, лишь с каплей лести. — Накажи его со всей строгостью, но сохрани ему жизнь. Я верю, что такой великий и милосердный король как ты, способен на это. Мию рядом взрывается в тишине зала и пыхтит от негодования, точно бык на корриде. — Ты хоть понимаешь, что эта грязная тварь сделала со мной?! — вскрикивает она в гневе. — Да его сгноить в темнице мало за такое оскорбление!!! — Довольно! — громогласно рявкает-восклицает Отец-Император, хлопнув ладонями по подлокотникам трона и поднимаясь. — Я выслушал вас обеих и принял решение. Как бы мне ни хотелось лютовать, есть правда в том, что я должен быть не только хорошим отцом, но и справедливым монархом. — он смотрит в глаза сначала Мию, а потом и Аканари. — У тебя действительно в эти годы не было ко мне никаких просьб и жалоб, Аканари, и я уважу твоё... прошение. — Благодарю, ваше величество. — поклонившись, поднимается она. Император продолжает: — Пусть птицу выпустят, однако с этого дня, твои походы в городе урезаются до одного раза в месяц: не попадайся на глаза людям и не затрудняй и без того тяжёлый путь престолонаследия своей сестре. — Слушаюсь, отец. — Аканари кивает, не чувствуя грусти, хотя выбираться в город по четыре раза со служанками было приятно. — Вдобавок ко всему птица будет жить в твоём замке, и ты будешь ответственна за то, чтобы больше он никому не мог навредить. — безапелляционно постановляет ещё одно условие Император. Мию распахивает глаза неверяще глядя то на притихшую сестру, то на Отца. — Папа?! — её голос дрожит, когда она в шоке оборачивается к нему. — Принимаешь ли ты и это, Аканари? — сурово вопрошает Отец, игнорируя визг младшей дочери и не моргая взирает на старшую. Аканари повторно кланяется, соглашаясь со всем. — Принимаю, ваше величество. — Хорошо. — выносит вердикт правитель наконец и поднимает руку. — Тогда моим наказанием ему будут пятьдесят плетей за оскорбление чувств принцессы. — Так мало? — вскидывает бровь разгневанная раскрасневшаяся Мию. Аканари качает головой, едва слышно выдыхая: — Он не выживет. Ошибка. Отец её слышит. — Шестьдесят плетей. — с нажимом произносит он, ожесточённо сжав губы. — И не советую тебе испытывать милосердие своего Императора, Аканари. — Прошу прощения, ваше величество. — смиренно проговаривает Аканари, поблагодарив короля. — Этого больше не повторится.***
Аканари знает, что ей не стоит приходить в карцер и смотреть, что будет, однако она всё равно на рассвете страшного дня после бессонной ночи идёт туда, точно тянет её туда что-то. Пака Сонхва приволакивают, подхватив под руки — самостоятельно идти он не в состоянии. Аканари смотрит на него из-под тени трибун, молчаливо, непроницаемо, но внутри ей больно, ужасно больно. От этого чувства хочется убежать, однако избавится, вырвать его из груди она не в силах. Сердце болезненно заходится галопом, норовя разбиться о крепкие кости грудины, когда Сонхва, — изящный, стройный, тонкотелый, точно молодой бамбук, тянущийся к солнышку, — пытается встать на ноги, а двое грузных коренастых тюремщиков парой грубых тычков под колени, роняют его на каменный алтарь. Аканари видит, как кровоточит стёртая кожа на локтях и коленях птицы, видит, как он в страхе озирается, извиваясь и не понимая, что происходит, как изящное тело в прорехах изорванной одежды покрыто синяками. И даже так, — Аканари не чувствует отвращения к нему: даже весь грязный, потный, в ссадинах и сизых отметинах — птица остаётся птицей, чтобы ни случилось. Однако после того, как Сонхва приковывают к большим чугунным кольцам, впаянным в каменную плиту, после того, как его алые крылья стягивают верёвками обнажая крепкую спину с выпирающим костями позвоночным рядом, Аканари на миг зажмуривается, будучи не в силах справится с ужасом того, что произойдёт. Всё в ней не согласно мириться с этим бесчеловечным, чудовищным актом. Изуродовать птицу, которая тебе доверилась, — что может быть кошмарнее?.. Они покидают подземный карцер вместе чуть позже разгоревшегося бледного как никогда рассвета: Аканари пробует вначале остановить кровь и хоть как-то сначала облегчить его страдания, однако чудом живой Сонхва несмотря на рваные раны силится дёрнуться от любого её прикосновения, точно дикое животное отскочить прочь от огня, и Аканари бросает эти попытки, просто приказывая подошедшим слугам положить птицу на носилки. В её белом дворце их уже ждут прохладная комната в дальней части, откуда можно выйти сразу в сад, лекарь и наполненная тёплой водой ванная в просторной купальне. Молчаливые верные слуги помогают юноше вымыться, а затем переносят его в подготовленную для него комнату: лекарь обрабатывает его раны, наблюдает за общим состоянием. Он кратко сообщает Аканари, как обстоят дела, оставляет рекомендации и лекарства, а также обещает заглядывать каждый день в первое время, чтобы следить за состоянием птицы. Последующий месяц превращается в сплошной ночной кошмар, когда первые десять дней Сонхва стремительно теряет вес, практически всё время пребывая в бреду, мучается кашлем и жаром. Его раны едва затягиваются, организм работает на износ и когда речь заходит о попытках сохранить его в том состоянии, в котором он находится, потому что выживание его стоит под вопросом, Аканари впервые взрывается. Она в гневе отсылает безразличного к чужому горю лекаря, но потом немного остыв принимается соблюдать данные изначально рекомендации с особым тщанием. К концу месяца, после множества бессонных ночей, после жалостливых взглядов Сибиллы и Эбел, которые обе, готовые пожертвовать ради своей госпожи и временем, и силами, ночевали поочерёдно у его кровати, после сотни сменённых повязок, вымытого гноя, попыток покормить и выходить лекарствами, их труды наконец-то дают первые плоды. Жар Сонхва чудесным образом проходит, и он уже способен более-менее мыслить ясно. Он по-прежнему дёргается, стоит хоть кому-то войти в его комнату, однако служанки, уже предупреждённые о таком поведении, не стремятся приблизиться к гостю. Они убирают комнату быстро и сноровисто, пока птица находится за дверьми купальни; принесённую еду, воду и лекарства оставляют строго на комоде. Аканари приходится в первые дни после самой тяжёлой фазы столкнуться с тем, что Сонхва отказывается от еды и лекарств. Его доверчивость и доброта стёрлись из взгляда, будто их вовсе не было, и на месте их поселилась лишь всепоглощающая настороженность. Он по-прежнему не способен атаковать — в нём нет такой решимости, — но вполне способен её оттолкнуть, как в один вечер понимает Аканари. Сибилла в гневе готова схватить подсвечник и ударить наглую птицу, чтобы защитить свою госпожу, однако Аканари поднимаясь с пола, останавливает её. Ей предстоит заново завоевать его доверие и преодолеть страх, поселившийся в нём. Она согласна, она уже смирилась со многим. Ей приходится заставить Сонхва начать есть и принимать лекарства: Аканари никогда не прикасается к нему, кроме как с целью наложить повязку или втереть в очередной рубец травяную мазь, но Сонхва всё равно отдёргивает руки, даже сквозь слабость и боль сопротивляется и следит-следит-следит за ней тёмными сверкающими глазами. А затем однажды ночью ему становится плохо, о чём к ней прибегает сообщить Сибилла, и Аканари бросается вниз к нему. В ту ночь по остекленевшему взгляду напуганной птицы она понимает, что конкретно её сестра пыталась с ним сделать. Аканари возвращается к себе в покои, испытывая одновременно ещё один укол боли и отвращения. Она руками комкает полупрозрачную ткань тонкой туники и обещает себе, что впредь будет появляться в поле зрения Сонхва только одетой от ступней по самое горло.***
После того как Сонхва подкрепляет силы, а раны едва-едва успевают затянуться, у него к середине второго месяца впервые появляются силы самостоятельно вставать с постели: правда больше пары шагов он сделать пока что не способен из-за слабости, однако Аканари уже считает это небольшой победой. Она почаще оставляет дверь веранды приоткрытой, чтобы у него был свежий воздух, а он покладисто ест и принимает лекарства. Всё это кажется настолько идиллией, что когда однажды на рассвете Аканари слышит негромкий хлопок дверью, она даже почти не удивляется. Она бежит по мокрой ледяной утренней росе к озеру, по изумрудной траве и следу красных пёрышек, и сердце у неё горит в груди часто-часто. Сонхва обнаруживается совсем близко: со своими ещё незажившими до конца и растревоженными резкими движениями ранами далеко ему уйти, конечно, не удалось. Но он отчаянно ползёт вперёд, загребая руками по траве. Аканари замирает, глядя на него, и чувствует, как болит-ноет у неё в груди, точно там тоже осталась рана. А потом она крепче сцепляет зубы и хватает его за плечи, вынуждая сесть на колени: Сонхва нелепо отмахивается от неё, что-то шипит, пытается отвернуться, оттолкнуть и тут же отдёргивает пальцы, стоит им коснуться голой кожи её плеч. — Прекрати, — просит Аканари, а потом всё же срывается — до отчаяния и мольбы в голосе, впервые в своей жизни: — Да, прекрати же ты, Сонхва! Твои раны ещё не зажили, пойми же ты..! Ты не взлетишь, если не выздоровеешь! Ты не вырвешься из клетки, если не выздоровеешь! Ты просто убьёшь себя или тебя убьют гиены Мию на другом берегу! Сонхва смотрит на неё исподлобья, и в глазах у него слёзы и боль, и Аканари чувствует, как что-то солёное и горячее стекает по её щекам, и как многолетняя горечь — ощущение собственной ненужности, непричастности, одиночества, как всё это — растворяется в удивлении в чужих таких чистых глазах напротив неё. — Можешь хоть ненавидеть меня, правда. — шепчет Аканари, точно ведает величайший из секретов. — Но живи, пожалуйста. Ты заслуживаешь жизни, Сонхва. Настороженность не исчезает, недоверие тем более — слишком жестоко он обжёгся, слишком неприятно и грязно его предали, — однако Сонхва больше не пытается оттолкнуть её. Он отстраняется немного, смотрит будто первый раз увидел, и Аканари понимает, с трудом сдерживая улыбку. Это Перемирие.***
Сонхва окончательно идёт на поправку только спустя ещё четыре месяца: страшные раны почти затянулись, оставляя после себя жуткие сизо-бурые рубцы на спине, последние гематомы желтеют, исчезая без следа. Лишь только ободранные жестоко-изрезанные чужими ударами крылья заживают в десятки раз медленнее. Аканари теперь частенько гуляет с ним в саду — ну, как "с ним"? Она идёт впереди, привычно любуясь трудами садовника: Сонхва едва слышной тенью скользит поодаль, за нею следом. Он держится ближе к ней, только в одном месте их маршрута — у озера, где за изгородью рыщут периодически гиены, чьи золочёные глаза так и норовят найти красное броское оперение средь сочной зелени весенних зарослей. А летом Сонхва впервые поёт в саду — чисто, прекрасно, как в тот первый день во дворце, только песня его на сей раз печальная и паузы в ней как бы прямо намекают, что придумана она была для дуэта. Вот только на пронзительную горную свирель отвечать некому — и лишь это вызывает у Аканари лёгкую грусть. Сибилла замечает, что странно держать птицу, которая не поёт, когда её попросят, — госпожа же вроде как для этого спасала её и выхаживала, — однако Аканари лишь качает головой, улыбаясь в чашку с чаем. Пусть он поёт, когда захочет.***
К осени сад у замка Аканари весь окрашивается в багрянец, огненно-рыжий и золото — листва деревьев и кустарников обращается пестроцветием богатых нарядов, и Сонхва с его алыми крыльями и макушкой в новом, пошитом для него, светлом одеянии легко теряется на фоне яркого ансамбля подходящих ему по тону кустарников. Но это если б он её не ждал — теперь они гуляют по-настоящему вместе, наравне. Сонхва всё ещё держится поодаль от других людей, но рядом с ней, жмётся ближе, тут же запальчиво отстраняясь, когда Аканари шевелится: Аканари тихо надеется, что возможно, когда-нибудь, он испугается не её прикосновения. Тем более, явственной становится эта крохотная надежда, когда за одним привычным чаепитием на веранде Сонхва в ответ на поставленную перед ним чашку, неумело, чуть неуклюже, но очаровательно копирует её речь. — Спасибо. Это то, что он ей говорит нежным голосом, робко глядя из-под пышных, рубиновых, пронизанных солнечным светом заката ресниц. И Аканари, не сдержав искренней мягкой улыбки, отвечает ему: — Пожалуйста, Сонхва. И глядя на него, ложечкой снимающего шоколадный крем и клубнику с пирожного, Аканари видит, что птичке подрезали крылья: он уже не будет летать как прежде, и петь как прежде. Не совьёт гнезда. Всё, что ждёт его — безрадостные дни в пустоцветье одинаковых закатов и рассветов. Аканари решает наполнить их спокойствием для него. Даже если это не принесёт счастья. Даже если это не исцелит.