Мяса, мяса
Хотят люди на блюде
Быстрее громче
Я не могу кончить
Не могу сосредоточиться.
Забери мои легкие,
Они такие тяжелые,
Они забиты гвоздями,
Газетами, смолами.
— Сдавайся. Песок скрипит на зубах. Дазай сплевывает кровь, она черным комком падает в набегающую волну. Запястья сломаны. Даже не подняться. — Или оставайся человеком, — черные офисные туфли шагают по мокрому песку. Глаза не поднять, кажется, сломана шея. Видны лишь узкие черные брюки. Он садится на корточки, цепляя пальцами чужой подбородок. Дазай щурится на солнце и липкую кровь на ресницах. Он наклоняется ниже, касаясь могильным дыханием шеи. — И сдохни. — Предпочту сдохнуть, в отличие от тебя. Шею простреливает раскаленным винтом. Дазай утыкается лбом в колючий песок, шумно дышит через зубы. Он гладит его по залитым кровью волосам и поднимается. Слышно, как он уходит. Слышно, как растворяется в пространстве. Закат тает в холодных волнах. Дазай булькающе смеётся с красным пузырём на губах, надеясь, что закат этот последний в его жизни. Кровь греет руки и грудь, одежда прилипает к коже и дышится тяжело, как через подушку. Он улыбается так, что тянет болью щеки. Демон Фёдор. Оставляющий тела обескровленными и растерзанными. Тот, кто на темной стороне. Дазай усмехается, расчесывая шрам на подбородке. Тот, кто сдался. В агентстве тишина, напряжённая и звенящая. Слышно, как стучат часы в кабинете Фукудзавы. Всем плевать. Все волнуются только об одном. Посмотрите, кто тут опять звезда? — Как ты мог его отпустить? — рычит. — Да не то чтобы отпускал он... – шепчет. — Какие же вы все отвратительные. Он чуть не умер! — блеет. Дазай улыбается и расчесывает шрам на подбородке. Единственное, что удалось оставить от той смерти на пляже. И все шепчутся, что не справился, что не справился с демоном, посмотрите, он не справился с демоном. Дазай улыбается им и смеётся в лицо. Глупые, они даже не знают, какого демона он победил. Глупые, они даже не знают, насколько он сильнее тем, что не сдался. Фёдор смотрит в глаза. — Я рад, что ты выжил. Без тебя будет скучно, — шепчет он, вертя в руках чашку чая. Дазай усмехается. — Демон Фёдор Достоевский пьет чай с вареньем? Очень не в вашем репертуаре, — он садится на соседний стул, подзывая официантку. Берет кофе. Чувствует, как кипит на щеках кожа от чужого взгляда. — Тебе ли решать, что в моем репертуаре, Осаму, — Фёдор по-кошачьи щурит глаза и склоняет голову на бок. Дазай пожимает плечами. — Я долго думал над тем, что ты сказал тогда. — Да? Не ожидал. Даже приятно, правда, не помню, что тогда сказал конкретно. Я вообще много умных мыслей выдаю, — смеётся в ладонь Дазай. Крайне любопытное ощущение: щекотать медведя ножом. — Не лукавь, тебе не идёт, — отмахивается Фёдор. — О том, что я сдался. Ты прав. Я сдался себе и посмотри, где я сейчас. Я могу одним касанием убить каждого в этом кафе. А что можешь ты? Дазай оглядывает людей, сидящих вокруг. Шумящий рой человеков потребляет калории и перемывает друг другу кости. — Я могу их всех защитить от тебя, — Дазай шагает пальцами по траектории от сахарницы к чашке Фёдора. — А ещё. Ты можешь убить всех, кроме меня. Он цепляет запястье Фёдора, выворачивая его венами вверх. Кожа из снега тает под пальцами. За такие действия Дазай уже должен был получить пулю. Но он чувствует только колотящуюся в ладонях силу. Рвет кожу. Мутит кровь. — Я никогда не уподоблюсь тому, что ты есть. Я не сдамся. И всегда выберу быть человеком, если не быть, то казаться, — Дазай отпускает его руку. Кожа на пальцах прилипает к скатерти. Кажется, она расплавилась. — В этом наше принципиальное различие. Ты — демон, я — человек. Фёдор улыбается, стуча ложечкой по краям стакана. На его запястье растягивается точно такая же паутина ожога. — Поверь мне, придет время и ты станешь на эту ступень со мной. То, где ты сейчас, нельзя назвать полной жизнью. Свобода в рабстве, помнишь? Сдайся себе и делай то, что тебе сниться. Дазай уходит, так и не дождавшись кофе. Все снова шепчутся. Пальцы у него до третьей фаланги покрыты лиловыми ожогами. Йосано отказывается лечить. Дазай не просит. У Дазая от напряжения болят зубы, сжимает челюсть слишком сильно. Ему снится, как он ломает кости. Снится, как сдирает с лица зубы. Как разбивает руки, смешивая его в тесто. К сожалению, только сниться. Главная проблема Достоевского в том, что он слаб на том же уровне, что и Дазай. Будь он сильней, Дазай бы отдал себя, как подстреленную птицу, как фазана, напичканного отравленными яблоками. Но они с Фёдор охотятся из одного ружья и никак не могут подстрелить друг друга. В темном лесу мелькают его глаза, Дазай вскидывает двустволку, понимает — добыча тычет арбалетом в спину. Они стоят посреди заснеженного сгоревшего бора и целятся друг другу в сердце. Фёдор смотрит в глаза. В грязном и покрытом копотью переулки его кошачьи радужки светятся единственным цветным пятном. Мрамор кожи отсвечивает лиловый блеск вывески. Улыбается чеширом. Дазай морщится, переступая через чей-то труп. Вполне возможно, что его. — Сдаёшься? Или предпочитаешь остаться человеком? Дуло упирается в лоб. Дазай тянет улыбку, цепляет на зубы, как на крюки. Кровоточит. — Ты не можешь убить меня. — Ты прав. — А я не могу убить тебя. Мы равны. Дазай осторожно перехватывает пистолет и откидывает в сторону. Улыбка красит зубы кровью. Фёдор горькой патокой прилипает к пальцам. Оба знают, что сейчас произойдет. Он хватает Фёдора за горло. Тот кашляет, цепляется пальцами за его руку. Пытается дышать. Получается плохо. В серой темноте видно, как блестят его зубы, и как он закрывает глаза. Сдаётся. Опять. Дазай щелкает ремнем и бросает его тело на какой-то мусорный бак. Фёдор молчит. Похоже, даже не дышит. Дазай склоняется над ним, слушая, как размеренно бьётся сердце. Вот так, замёрзнуть, заснуть и закрыть глаза, не чувствуя мир. Дазай даже завидует. Завидовал бы, не окажись он здесь. — Ты же понимаешь, ничего личного, — шепчет он ему в волосы. Сладкий запах мусора и тухлой рыбы щиплет в носу. Дазай осторожно гладит кожу на шее. Дышать тяжело. Песок сыпется по горлу, скапливается горстями в лёгких, тянет к земле. Дазай обжигается холодной кожей. Расцарапывает ребра, расцарапывает бедра. Отвратительно громко. Дазай здесь. Дышит и улыбается. Забирает. Присваивает. Это все походит на какой-то древний ритуал. Кровь течёт по бёдрам. Фёдор течёт сквозь пальцы. Дазай течёт сквозь мир. И никто ему ничего не может сделать. Абсолютно. Абсолютная и чистейшая безнаказанность. Как коммунисты, забирающие себе дома белых, он забирает его. Давит каблуком, разбивает, душит, сжимает, вбивается так, что тело вздрагивает. Разорвать и выкинуть, чтобы унизить и смешать с грязью. Наконец выкинут двухстволку и задушить, обрушив в колючий снег. Дазай уродует холодную душу и кусает щеки, чтобы не рассмеяться. С каждым движением перед ним все менее человек. Все более бумажная картинка, сминающая под пальцами. Победил. Наконец-то. Без винтовок, сил, пистолетов, крови, бронированных машин и лишних глаз. Он сделал то, чего никто не смог. Опустил самого дьявола. Фёдор вздрагивает, протяжно втянув сладкий воздух, и дрожит. Дазай отстраняется. Фёдор падает на колени, разбивая их об асфальт, и растирает грязными руками щеки. Тошнота сладостью скребёт горло. Он ищет пуговицы с почему-то разорванной рубашки и собирает волосы в хвост. Словно ничего не случилось. Словно так и надо было. Улыбается. Дазай рвет тишину шумным вдохом. Нет, нет, нет, всё должно было пойти не так. Всё не так. Он жмурится, раздирая багровые корки от ожогов. Где-то ошибся. Где. Всё не так должно было быть. Он должен был победить. Фёдор поднимается со снега и отряхивает новое пальто, одним движением спуская курок Дазаю прямо в лоб. Но он же задушил его, вырыл могилу и кинул первую промерзлую горсть. Почему тогда… Фёдор смотрит в глаза. Подходит, отнимая вжатые в глаза руки и целует обоженные пальцы. — Ты всё-таки сдался.