Yellow

      Рядом с Томасом Ньюту нравится просто молчать, наслаждаясь редкими минутами тишины. Когда долго молчишь велик шанс уловить взглядом момент прекрасного, утонув в ослепительной мечте чего-то хорошего, что обязательно случится когда-нибудь потом. Только не с ним. Ньют молчит, потому что звук бьющегося сердца томаса — это очень хорошо — потому что они все еще могут просто находиться рядом.       Ньют вспоминает об этом на закате, когда солнечные лучи играют на руках теплым золотом, переливаясь на траве всеми оттенками тепла и пришедшего лета. Томас очень любит лето. Ньют любит лето, потому что Томас кажется необычайно счастливым, когда наклоняется над очередной полевой ромашкой, чтобы собрать побольше цветов. Ньют не знает, зачем Томас собирает цветы, но когда чужая одежда шуршит над его ухом становится очень спокойно. Наверное, он собирает цветы, чтобы засушить их между страницами травника или извлечь из них все полезные свойства и использовать в медицине. Ньют совсем ничего не знает, а от Томаса почему-то очень по-родному пахнет ромашками и домом, которого у Ньюта, кажется, никогда не было.       Он следит за Томасом и едва сдерживается, чтобы не улыбнуться. Томас ловит взглядом каждый неосознанный жест Ньюта, который почему-то тянется к нему, как мотылек к искусственному лунному свету, который почти не дает тепла. На самом деле Ньют очень любит Томаса, потому что Томас до абсурдного смешной и милый, все еще связывает его тонкой нитью с внешним миром. Ньюту кажется, что вокруг с ним одни идиоты и мир вокруг — совсем неважный, искусственный и пустой, только Томас в нем по-настоящему живой человек, сердце которого бьется у Ньюта под пальцами. Ему нравится слушать, но не нравится говорить, поэтому они оба просто молчат, провожая закат.       Ньют никогда не надеялся, что Томас останется рядом с ним — он просто не имеет на это право. Незаметно скользит по Томасу взглядом, когда тот срывает еще одну ромашку, поднеся к носу, чтобы вдохнуть легкий аромат. Чужая грудь медленно вздымается, наполняясь воздухом и после также медленно выдыхает. Томас кажется необычайно довольным, так что Ньют невольно отворачивается, чтобы еще раз взглянуть на оранжевое небо.       — Зачем ты срываешь ромашки?       — Не знаю, — отвечает Томас, машинально перебирая цветы в руках, — я просто вдруг вспомнил о кое-чем.       Ньют смотрит на Томаса и совсем ничего не понимает. Ветер треплет их волосы и те красиво переливаются в оранжевом свете. Трава нагревается под его пальцами очень быстро, будто под теплыми лучами солнца и Ньют на секунду думает, что действительно когда-то держал в руках горячее солнце, потому что ладони начинают едва заметно гореть.       — Знаешь, некоторые люди верят в ангелов. Они говорят, что ангелы красивые и спасают всех, кто в них верит. А еще это души умерших людей и они живут на звездах.       Томас машинально вплетает ромашки в тонкую цветочную косицу, руки от пыльцы становятся немного желтыми и начинают пахнуть цветами. Его голос звучит радостно, будто он правда решил верить в ангелов, чтобы спасти всех в Глэйде, будто это действительно возможно. Он кладет голову Ньюта, прилегшего рядом, себе на колени и начинает, периодически отрываясь от работы, перебирать светлые волосы.       Ньюту на секунду хочется поверить в ангелов, когда лучи мягко касаются чужого лица огненными языками, растворяясь в темных волосах почти без остатка.       — Они тебя точно спасут, потому что ты добрый.       — Ты тоже добрый, гораздо добрее, чем хочешь казаться, просто грустный.       Томас улыбается очень нежно, обнажая детскую невинность в ямочках щек. Иногда Томас очень наивный. Ньюту даже кажется, что он кажется наивным специально, чтобы он начал с ним спорить и понял что-то важное. Томас касается его носа травинкой и смех вырывается помимо воли.       Томасу нравится смех Ньюта, будто звон сотен колокольчиков. Он наматывает одну надоедливую светлую прядку на палец и аккуратно вкладывает оставшиеся ромашки во вьющиеся волосы. Ньюту кажется, что на его голове расцветает целое цветочное поле, прорастая корнями прямиком в мозг, чтобы наконец донести всю значимость этого жеста.       — Я не грустный, просто с закатом умирает день. Когда умирает день — это всегда грустно.       — Если я скажу, что со смертью дня просыпаются звезды, ты мне поверишь? Я обещаю, что буду верить в ангелов за нас двоих и обязательно спасу тебя.       — Ты все-таки глупый, — расслабленно выдыхает Ньют.       Он знает, что Томас не обижается.       Томас скручивает последние стребли в длинную цветочную змейку очень быстро, почти не отрывая взгляда от расслабленного лица Ньюта. Тот наблюдает за каждым движением ловких пальцев из-под трепещущих ресниц. Томас наклоняется над ним и оказывается подозрительно близко до его лба, воздух между ними начинает теплеть очень быстро, словно под напряжением. Ньют ловит в тенях намеки на реальность происходящего. Томас смотрит на него, не моргая.       Они продолжают молчать еще какое-то время, и у Ньюта очень быстро колотится сердце. Томас улыбается ему в лоб и почти не касается губами, просто выдыхает что-то в нахмурившиеся брови и отстраняется.       Ньют закрывает глаза, потому что ему прямо в лицо светит солнце, и на обратной стороне век у него отпечатываеися образ Томаса с расстёгнутой голубой кофтой и взъерошенными волосами, и его лицо в ореоле света действительно выглядит достаточно ангельским.       — Когда ты хмуришься мне кажется, что умирает не только день. — Говорит Томас, надевая венок Ньюту на голову.       Теперь от него тоже пахнет ромашками и солнцем. Если открыть глаза, то волшебство воображения пропадает. Ньют нисколько не расстроен, он просто растворяется в теплом ощущении доверия.       — Ты очень красивый, совсем как ангел.       Ньюту стыдно смотреть в лицо Томаса, поэтому он просто поднимает голову и смотрит на собственные руки, распаласованные отпечатками травы и черной земли, виднеющейся из-под ногтей.       Цветы невесомо падают ему на плечи, оставляя за собой желтые отметины.       — Мне принести тебе воды, чтобы ты смог вымыть руки? — Предлагает Томас.       — Нет, не нужно. Это — ничего. Не хочу тебя утруждать.       Он встает, несмотря на грязные руки, небрежно отряхивает их о штаны и грязь как на зло не оттирается, словно впечаталась в кожу, а вместе с тем и куда-то в глубину его сознания, будто паразит.       Только бы Томас не догадался, как сильно Ньют тянется и одновременно боится его света.       — Я где-то слышал, что чтобы спасать людей ангелы делают себе больно.       — Из двух зол выбирают меньшее, — отвечает Ньют. Он движется очень медленно и тяжело, каждое движение дается с огромным трудом, будто его энергия сгорает вместе с закатом.       — Ты правда как ангел.       — Я не живу на звёзде.       — Ты все равно ангел, Ньют.       — Я никого не спасаю.       — Спасаешь. Спасаешь даже больше, чем изначально можешь.       — Кого, например? — Он недоверчиво щурится, словно напуганный зверек, Томасу кажется это очень забавным и милым.       — Меня.       — Да. Тебя правда приходится много спасать, потому что у тебя талант попадать в неприятности.       — Ты совсем не хочешь меня понять, — выдыхает Томас.       Ньют молчит и подает руку. От него все еще пахнет ромашками и на секунду кажется, что этот аромат никак не выветрится с его тела, будто он въелся прямиком в душу. Лепестки щекочат его кожу, когда губы непроизвольно растягиваются в улыбку.       Так и должно быть.       Томас идет прямо за Ньютом по зеленой траве, которая щекочет открытые щиколотки и становится очень хорошо, потому что сейчас они оба просто молчат.       Потому что так надо.       Потому что так лучше.       Закат сгорает за их спинами, и Ньют почти физически ощущает холодные прикосновения ангелов к своей спине. В мире остаются только стены лабиринта и черное небо с мертвыми звездами. Так растворяется волшебство нежных лепестков ромашки.       В воспоминаниях Ньюта Томас навсегда останется мальчиком, поймавшим в ладони горячее солнце, вдохнувшее жизнь в блеклый совершенно пустой мир.       — Томми.