Хули-цзин

Утром служанка, убиравшая в храме предков, разбила сосуд и порезалась, и управитель всполошился на весь дворец: дурная примета. Бо Икао еле дождался удобного момента, чтобы, не нарушая вежества, спровадить старшего советника и начальника стражи. Когда он добрался до зала, Су Дацзи, припав к полу, лизала камни у семейного алтаря. Наверное, там ещё сохранились следы крови. Рядом лежала жареная куриная нога, уже надкусанная. Как видно, на рассвете Су Дацзи успела наведаться ещё и на дворцовую кухню. Стоило Су Дацзи заслышать шаги, как она подпрыгнула, — как была, на четвереньках, — схватила свою куриную ногу, сунула в рот и мигом забилась под алтарь, под тяжёлую парчовую скатерть. Глупо было думать, что лисица сможет довольствоваться овощами и хлебом, да и пробраться сюда получалось не всякий день. Он старался, конечно, оставлять ей пищи побольше, с запасом, но внезапное усердие в почитании предков, прорезавшееся у наследника, встревожило бы отца. Отец и так после возвращения из Чжаогэ следил за Бо Икао всякий раз, как тот попадался ему на глаза, будто боялся, что он растворится в воздухе... Бо Икао походил туда-сюда, держась рукой за лоб. Подумал беспомощно: ну что поделать, если она голодная. Су Дацзи настороженно водила головой, следя за движениями Бо Икао. Впрочем, точно так же она будет следить и за золотистой шелковой кисточкой на скатерти, если тронуть её пальцем. Зачарованно и хищно. — Вылезай, — сказал Бо Икао. *** Выманить её из-под алтаря удалось не раньше, чем Су Дацзи торопливо дожевала добычу. Даже в том, как она двигалась, сутуля узкие плечи, мелко перебирая маленькими руками по полу, подбирая выкрашенные красным длинные ногти так, будто это когти, было что-то лисье, звериное. Как её можно было перепутать с человеком, Бо Икао не понимал. Кажется, в столице ясный разум и зрячие глаза оставались только у царевича Инь Цзяо, и за это родной отец отрубил ему голову. — Мясо, — робко сказала Су Дацзи и облизнулась. — Ты меня покормишь? — Живот у неё сильно округлился, нелепо торчал на тонком теле спереди. Она придержала его рукой. Бо Икао проследил за этим оберегающим, человеческим жестом. Последний раз, когда ей не хватало мяса, он поймал Су Дацзи в конюшнях, уже когда она подобралась к горлу белого скакуна-сюэлуна в крайнем стойле. Бо Икао тогда еле удалось оттащить её. Он обливался холодным потом при мысли, видел ли их кто-нибудь из стражи, а если видели, то что подумали. И — ещё более пугающая мысль — почему подумали об этом молча, потому что по дворцу даже слухов не ходило. — Покормлю, — обречённо сказал он. *** Он нашёл её в поле, на третий месяц после того, как они с отцом и братом покинули Чжаогэ. Покинули — это если красиво, а если честно — сбежали в Сици, все трое порознь, оставляя за собой огонь, кровь и плоть, свою и чужую. Отец после этого слёг: не в его возрасте было переносить тяготы столичной темницы, а после сутками скакать верхом, невзирая на погоду. Да и в самой темнице с ним явно случилось что-то, потрясшее его до глубины души, подорвавшее силы. Цзи Фа, пожалуй, отделался легче остальных. А вот Бо Икао... Лекари сказали, что это чудо. Что ему невероятно повезло. Что если он не забросит упражнений, то рука, возможно, и не отсохнет окончательно, раз пальцы ещё подвижны. Ни лук, ни кисть, ни струну ему больше не держать в этих пальцах, но может быть, он сможет удержать ложку. Да и в любом случае, какая угодно рука лучше, чем пустой рукав. Учитывая, что ему с неё пластами срезали кожу, мясо, мышцы — то, что рана заросла вместо того, чтобы убить его кровопотерей, болью и лихорадкой, и впрямь было за пределами любого везения. На осторожные расспросы Бо Икао отмалчивался, и от него отстали. То, что случилось в Чжаогэ, осталось в Чжаогэ. Он не хотел вспоминать ничего из той недели, что провёл в покоях великого вана и его наложницы. А потом поехал за ворота с утра, поглядеть, как зреет второй раз за год урожай, как охряные, карминные от зари поля, тихие на рассвете, начинают потихоньку волноваться под ветром. Су Дацзи пряталась в стогу. Если бы она выглядела так, как в столице — какой являлась ему в снах — Бо Икао, наверное, заорал бы от ужаса. Если бы искалечена у него была не правая, а левая рука, — убил бы на месте. Но в волосы Су Дацзи набилась солома и паутина, красно-белые шелка, в которых она расхаживала в Чжаогэ, превратились в лохмотья, туфли на ногах давно развалились. Она отощала и запаршивела, как лесной зверь по весне. Су Дацзи охотилась за мышью, когда, увлечённая подкрадыванием, буквально уткнулась в сапоги Бо Икао — прочные, из добротной кожи, с загнутыми квадратными носами. — Это ты, — выговорила она этим своим задыхающимся, грудным голоском, унаследованным от настоящей хозяйки тела. Собственный её голос был высоким и звенящим, как колокольчик, это Бо Икао помнил. — Я искала, но ты так далеко ушёл. Почему ты далеко ушёл? Мышь, наверное, была не первой, вокруг рта у неё запеклась кровь. Бо Икао стиснул в кулак свою бесполезную руку. — Ты кормил меня раньше, — сказала Су Дацзи. — Много силы, много ян. Мой господин умер, погиб. Корми меня снова? Она, как видно, сбежала из столицы в то же время, что и Цзи Фа, и всё это время скиталась. Не успела узнать, что великий ван, Инь Шоу, это порождение преисподней, как-то выжил с помощью своих придворных колдунов, или, может, той бездны, которая его выплюнула. Цзи Фа клялся, что убил его: пронзил грудь мечом и сбросил со стены, но такое зло не уходит из мира просто. Бо Икао наконец нашарил на поясе нож. Су Дацзи подползла к нему на коленях. Робко дёрнула за рукав. — Я больше никого не знаю. Никто ко мне не добр. А ты кормил, давал мне, ласкал меня, ты добрый. Я отплачу, хочешь? — Она распахнула свои убогие лохмотья, трогая живот. Бо Икао затошнило, пальцы на рукояти ножа свело судорогой. Он отшатнулся, попятился бы, если бы не задеревенели ноги. Су Дацзи, не понимая, потащилась следом. — Детёныш, — с нежностью сказала она. — От твоей ян, сильный. Хочет есть. — Лицо у неё жалобно сморщилось. — Не хочет людей, собаки кусаются, птиц трудно ловить. Ты накормишь? Она искательно заглядывала Бо Икао в лицо снизу вверх. Волосы у неё свалялись, но лицо, даже исхудавшее и под слоем грязи, светилось красотой. Давным-давно, в прежней жизни, когда всё ещё было хорошо, Бо Икао как-то видел настоящую Су Дацзи — красивую, печальную деву, бледную, как снега её вотчины, — но в ней не было и половины этой убийственной, вынимающей душу прелести. До него наконец дошло, о чём говорила лисица, и мир вокруг закачался. — Какой... детёныш? — с трудом выдавил он. — Наш. Мой. В благодарность, — Су Дацзи поколебалась, не зная, как ещё его уговорить, и быстро, явно чтобы не передумать, сунула Бо Икао в руку придушенную мышь. *** Он спрятал её в храме предков. У храмов предков, была, видимо, к Су Дацзи какая-то неразрешённая обида из прошлой жизни. Или у неё к ним, если так подумать. Другого укромного места во дворце, где можно было бы держать Су Дацзи, просто не нашлось. Мысль о том, что прошлый храм, в котором ей довелось побывать — принадлежащий династии Шан-Инь! — Су Дацзи с великим ваном осквернили похотью, разгромили и сожгли, Бо Икао от себя гнал. Отец учил: начинай с переговоров. Если ты попался разбойникам безоружным, начинай с переговоров. Если грабишь безоружного на большой дороге — начинай с переговоров. Даже если это безнадёжно, даже если речь о кровном враге, даже если решить дело миром невозможно в принципе, всё равно начинай со слов, писем и даров. Су Дацзи охотно принимала подношения: еду, одежду, даже купальню, в которую ему удалось её провести. Но добиться от неё ответных обещаний было невозможно. Держать слово она была неспособна. Су Дацзи съедала всё, что он приносил, а потом Бо Икао ловил её у псарни или у птичника. Бо Икао подумал бы — чего и ждать от лисицы, если бы у него не было девятерых младших братьев. Легко сказать: такова её звериная природа, но поди пойми, природа это или простительные капризы беременной женщины... Вот и сейчас, страдающе подумал он, — незаметно толкнула служанку, пустила кровь, а после лакает из лужи, а ещё после её будет мучительно тошнить... Ребёнок у неё в утробе не терпел человекоядства, но сама Су Дацзи не могла выжить за счёт лишь злаков, овощей и фруктов. Отец, пожалуй, понял бы, признайся ему Бо Икао как есть. Отец даже в демонёнке, отпрыске стихии, и то видел прежде всего дитя. А в этом ребёнке от Бо Икао была целая половина, от отца, выходит, — четверть. Если младенец уже сейчас отличается праведностью, не допуская свою мать ко греху, значит, его можно будет учить... — Слушай, — сказал Бо Икао, когда Су Дацзи обглодала куриную кость и села на пол у алтаря, подтянув коленки к животу, насколько получилось. — Я постараюсь приносить тебе больше мяса и почаще, только не ходи больше на кухни, ладно? Рано или поздно тебя кто-нибудь увидит, узнает, и тогда... я не знаю, что тогда. Не уверен, что смогу оправдаться перед отцом. Можно было попробовать сводить её — не на рынок рабов, конечно, нет, — но хотя бы на бойни, может, это смогло бы на время унять лисью природу. Бо Икао проследил взглядом, как она косится на недовылизанную половицу. Подумал с отчаянием: ну не изводить же беременную голодом? Слухи до Сици докатились в самом гротескном виде, про лисицу, которая свела с ума великого вана, болтали на рынках и площадях — что именно, Бо Икао отказывался слушать даже в осторожных пересказах придворных прознатчиков. Не хотел представлять себе, что в них говорилось о нём самом и великом ване. Если узнают, что Бо Икао притащил её в Сици вслед за собой... — Я и не ходила, — щебечущим голоском сказала Су Дацзи. — Оно стояло там, — и ткнула пальцем в блюдо на полу, которое Бо Икао сперва не заметил. Блюдо было серебряное, рассчитанное на целую курицу. — И давно оно там стоит? — медленно выпрямляясь, спросил Бо Икао. — Давно, — простодушно сказала Су Дацзи. Лицо у неё было как тонкая фарфоровая чаша, гладкое, розовато-полупрозрачное, брови тонкие и длинно изогнутые. — Каждый день. Не сердись? Я всё буду делать, что ты хочешь. Я пробовала твою кровь, я знаю твоё сердце. Оно не такое, как у моего господина, но я буду стараться. Буду ходить в платье и есть с посуды, и освящать с тобой поля... Ты хочешь, чтобы поля были щедры? Они будут давать три, четыре урожая, много-много травы, много-много мышей и птиц, которые будут оставлять в траве гнёзда, а в них — яйца... — Много-много... — бессмысленно повторил Бо Икао, невидяще глядя на пустое блюдо. — Подожди меня здесь, ладно? Я скоро вернусь. *** Начальник стражи переминался с ноги на ногу, пряча глаза. — Пусть шицзы помилосердствует... — Вы что, — свинцовым голосом сказал Бо Икао. — Вы с ума посходили. За начальником стражи стояли последние две смены его подчинённых, а за ними, пряча руки в рукавах, дворцовые служанки. У самой стены жались кухонная прислуга, старший конюх и псарь. — Что вы, шицзы! — Это был уже повар. — Как можно, мы всё самое лучшее... Каждый день по куре... — Посходили, — понял Бо Икао. — Зачем?! — Так это... как же можно... Чтобы благонравную хули-цзин нашего шицзы морить?! Бо Икао поперхнулся. — Благонравную... — И добродетельную, — начальник стражи закивал так истово, что ещё чуть, и голова бы отвалилась. — Она же лисица, — безнадёжно сказал Бо Икао. Скрывать что-либо потеряло всякий смысл. — Так то в столице лисица, — понимающе сказал начальник стражи. — Та, конечно, людоедка. А у нас в Сици завелась своя, благонравная! В этом их Чжаогэ всё прогнило, даже лисы... — Ступайте, — устало сказал Бо Икао. — И кладите поменьше приправ, у неё чувствительный нос. Ему нужно было придумать, как всё-таки рассказать обо всём отцу.