Волчья песнь

Октябрь 1918 года

Четыре года войны не оставили во мне след — они искалечили мое тело, но душа моя умерла лишь тогда, когда я вернулся. Так уж вышло, что для молодого врача нельзя представить лучшей практики, чем столкновение лицом к лицу со смертью — так считали многие. Мало кого волновал тот факт, что до войны я четыре года занимался психиатрией, и уж точно не грезил ампутациями под открытым небом без анестезии, разорванными черепными коробками и бесконечными мольбами о быстрой смерти. Погружая людские тела в общий котел, война мяла и душила каждого, кто был ей нужен, наполняя посудину соком выплескивающейся жизни. Меня и слушать не стали, когда я робко предупредил, что вряд ли смогу быть полезен на поле боя в качестве врача, и уж лучше бы им назначить мне роль «пушечного мяса». Но меня благословили красным крестом и оторвали от всего мне привычного. Я не любил войну. Звучит глупо, «а кто же любил?» — спросите вы, но я говорю о преданности и стремлении к победе, которые заставляли многих, кто окружал меня, умирать с безумной улыбкой на лице. Они любили саму идею войны, ее цели и смысл, которые я находил уродливыми. В октябре 1918 года меня демобилизовали. Газовые атаки превратили мои легкие в решето, и войне я стал не нужен — бесполезен. Перед отправкой домой я должен был посетить врача, который заверил меня, что если рассуждать логически, то я давно уже умер. Он сообщил мне, что мои боевые товарищи погибли, я постарался изобразить удивление с примесью сожаления, хотя не испытывал ни того, ни другого. Он тщательно исследовал мои легкие: прослушал грудную клетку при помощи статоскопа, который был скорее чем-то вроде театрального декора, нежели являлся необходимостью — свист моего дыхания был слышан даже из соседней комнаты. Затем, для большей убедительности в смысле своих действий, доктор велел мне подышать в трубку причудливого агрегата под гордым названием — дыхательный аппарат доктора Пешера. Верхняя крышка аппарата едва приподнялась, когда я подышал в узкую резиновую трубку пахнущую спиртом. Врач с сожалением покачал головой, я мог лишь сделать вывод, что крышка вероятно должна была подлететь к потолку, будь мои легкие в порядке. — Так вас зовут Ганнибал Лектер? — поинтересовался он, когда обследование уже подошло к концу. Он вернулся за свой стол, уставленный кипами карт с историями болезней, и принялся заполнять мои документы. — Да, все верно. — Значит, ваши родители не французы, — он что-то отметил в моей карточке. — Должно быть так, я их не знаю. — До войны вы практиковали? — Да, но это мало помогло мне на фронте. Мои приемные родители создали фонд креста, а после их смерти уход за детьми стал моим делом жизни. Я хотел стать… Он не дал мне договорить: — Фонд креста? Это интернат для детей дебилов? — он сморщился, как иссохшее на солнце яблоко. Его брезгливость или призрение выражались даже в том, как он отбросил в сторону ручку, а затем вновь взялся за нее. — Для детей с отличиями, — возразил я, не надеясь, что этот туполобый доктор, что-то поменяет в своем отношении, — более чувствительных детей. — Ясно. Так вы продолжаете курс своего лечения? — он уставился мне в грудь, словно мог сквозь одежду и плоть узреть мои легкие. Его глаза сделались круглыми, и теперь я заметил, что они имели тот цвет, какой можно наблюдать на побелевших бельмах вареной рыбы. — Конечно. — Отлично! Я всегда говорю, пятьдесят процентов медицины, пятьдесят процентов везения — получится чудо! Я мог бы возразить — в моем случае это было стопроцентное везение. — Что ж, — продолжил он и громко ударил печатью по моим бумагам, — у вас осталась часть легких, чтобы вы могли дышать еще какое-то время! Я покинул больницу, чтобы никогда в нее не вернутся. С большим удовольствием я сменил свою форму лейтенанта на привычные шерстяные брюки и свитер, пальто и широкополую шляпу. Вернув себе былой облик, я будто смыл с себя остатки войны, словно форма являлась не более чем театральным костюмом, который был мне необходим лишь для исполнения роли в спектакле — спектакле, который длился четыре года. Когда я вернулся в свой город, первым делом я направился в кондитерский магазин. На витрине я заприметил разноцветные, длинные трости леденцов в прозрачной обертке. Я купил целый пакет сахарных сладостей и, с предвкушением грядущей радости на лицах детей, теперь уже моего фонда, шел с гостинцами домой. Мимо проезжали грузовики с солдатами: уставшие, измотанные боями мужчины смотрели на меня с ненавистью, должно быть, принимая меня за предателя. На мгновение и я посчитал себя таковым — прогуливался по улице одетый в гражданское, да еще и с охапкой леденцов в руках, когда как тысячи мужчин все еще погибали на полях сражений. Разве мои хрипящие легкие могли стать оправданием за мое бездействие? Я быстро прогнал эти мысли, понимая, что дальше на войне меня ждала только смерть. А сейчас я еще могу быть полезен, хотя возможно недолго. Мой городок опустел, померк, даже здания потеряли свою былую яркость и свежесть. Казалось, что осень здесь длиться уже целую вечность, что зеленая молодая листва не покрывала иссохшие ветви деревьев все это время, пока мои ноги не ступали на мощеные улицы. Все казалось мне едва знакомым, будто я не жил здесь раньше, а лишь видел этот призрачный город только во сне, и потому теперь с трудом вспоминал, куда именно мне нужно идти. Но тело мое точно имело свою, мышечную память, и казалось, ноги сами вели меня, а я лишь успевал крутить головой и с любопытством изучать забытые пейзажи. Наконец, я очутился у кованой ограды, коснулся холодного металла, и память живо вернула мне образы, которые, как я понял, и не покидали меня, а были тем самым светом, который брезжил во мне все это время, поддерживая желания жить и бороться. Я потянул кольцо на цепочке, и раздался веселый звон колокольчика. Я надвинул шляпу на лицо, желая как можно дольше казаться незнакомцем, когда дети выбегут к ограде, чтобы посмотреть, кто же это пришел. Но мой звонок остался незамеченным, я вновь дернул за кольцо — в ответ тишина. Я осмотрелся по сторонам, еще раз убедившись, что я пришел по адресу, и отпер калитку. Она легко поддалась мне, жалобно скрипнув. Я вошел в тихий, словно безжизненный дом и поспешил подняться на второй этаж, где располагалась детская спальня. Некогда уютное, оживленное, наполненное детским смехом пространство встретило меня холодностью опустения. Голые железные кроватки походили на могильные ограды — черные, лишенные всякой красоты. Ни одного одеяла, подушки, брошенной неряшливо игрушки. Только еще чуть теплый свет осеннего солнца, бросающий желтоватые блики на грязные стены. Я прошел вглубь бывшей спальни, и распахнул окно, желая впустить в затхлую комнату хоть каплю свежего воздуха. Когда я выглянул в окно, за спиной послышался голос. — Вы кого-то ищите? Я обернулся и увидел в проходе пожилую женщину в сером платье и черной накидке. Она смотрела на меня, чуть сдвинув брови. — А где дети? — спросил я, как-то излишне громко. — Дети? — переспросила она. — Вы здесь работали? — Где они? — проигнорировал я ее вопрос. — Детей эвакуировали еще в начале войны. — А кто их повез? Мадам Шевалье? Она задумалась, а затем махнула рукой, словно желая меня остановить, хотя я не двигался с места. — Подождите, сейчас я поищу адрес. Она вышла, продолжая говорить со мной из соседней комнаты. Я знал, что она находится в моем старом кабинете — я специально занял соседствующее со спальней помещение, хотя оно и было слишком маленьким и темным. Я сделал это намеренно, мне хотелось всегда быть рядом с детьми. Странно, у меня не возникло ни малейшего желания пойти за этой женщиной, чтобы вновь оказаться в знакомых стенах, дотронуться до шершавой деревянной поверхности стола, за которым я проводил столько времени. Все вокруг казалось мне теперь чужим, словно «моим» дом делали только дети. — Там им гораздо лучше, — слышался чуть визгливый голос пожилой дамы, — это детский приют в горах. Это самое лучшее место для них. Здесь были такие страшные бомбежки. Боши стреляли из ста пятидесяти миллиметровой пушки! Просто кошмар, что здесь творилось! — она замолкла, было слышно, как она быстро перебирает бумаги, а затем она вновь воскликнула: — А, вот нашла! Она вернулась в комнату, запыхавшись, с улыбкой на лице. — Мадам Шевалье, сказала мне, что вы воевали очень далеко, поэтому не могли навестить их здесь. Она увезла детей, а сама вернулась к своей матери, а меня оставила сторожить этот дом. Она подошла ко мне, сжимая в пухлых руках связанную лентой стопочку писем, и теперь я заметил, что на кончике ее носа появились круглые очки в тоненькой оправе. Она держала письма при себе, будто боясь отдавать их мне. От чего-то она стала объясняться передо мной, кто она такая, хотя я не требовал от нее никаких ответов, кроме одного — где мои дети. — Я работаю кассиром вообще-то, здесь на бойне, — она вновь изучила мое лицо каким-то подозрительным взглядом. — Вы писали все эти письма? Я хотела передать их детям, но почта работает отвратительно. Я сам потянулся к связанным конвертам, и теперь она без сомнения отдала их. — Извините, могу я сказать? — обратилась она ко мне, и вновь не услышав от меня ни слова продолжила. — Если честно, то вам лучше оставаться в военной форме — это так нравится женщинам. Она улыбнулась тепло, и я ответил ей тем же. Неужели она, увидев все ужасы войны, все еще верила в то, что вернувшийся из ада мужчина будет заботиться о том, как ему понравиться женщинам? Я улыбнулся не ее совету, а тому, каким глупым и бесполезным показался он мне. Посмотрев будто сквозь меня, она просияла еще ярче и произнесла: — Какие милые рисунки! Я обернулся и увидел на стене несколько измятых желтоватых листков с цветными картинками. На одном из них был изображен каменный дом, скорее похожий на замок, на другом черный волк с разинутой пастью и красным языком. — Это дети присылали. Должно быть, в приюте они играют с собакой, — она указала пальцем на черный силуэт животного. — Это не собака — это волк, — возразил я. Она недоверчиво взглянула на меня, затем вновь на рисунок и пробурчала: — Может и волк, кто их разберет этих несчастных детей. Да, — она вновь обратилась ко мне, — адрес я написала прямо на конверте. Простите, у меня ужасный почерк. Оставив меня с моими письмами, она деловито подошла к распахнутому мною окну и кого-то поприветствовала. Я поспешил к ней и увидел, как по заднему двору двое мужчин в фартуках ведут коня с накинутым на голову черным мешком. Женщина закрыла лицо руками и воскликнула: — О, Господи, опять ведут убивать! Я не могу это видеть! — она отвернулась от окна. — Слава Богу, что детей увезли отсюда. Не смотрите и вы! Но я продолжал смотреть. Тишина наполнилась звуками лошадиного фырканья и гогота. Конь упирался, не желая идти навстречу своей смерти. Он бил копытами о сухую землю, мотал головой стремясь скинуть с себя темную ткань, скрывающую лица его палачей. В руках одного из мужчин появилась тяжелая кувалда на длинной деревянной рукоятке, хранящей на себе следы засаленной грязи и крови. Палач отошел чуть в сторону, когда как второй мужчина крепче взялся за узды, стараясь предотвратить попытки коня вырваться. Кувалда взметнулась вверх, затем вниз, затем снова вверх, набирая разгон и силу. Еще секунда и металлический брусок ударит по массивной голове. Я увидел, как кровь мгновенно просочилась сквозь черную ткань, сделав ее мокрой и липкой, алая жидкость полилась свинцовыми каплями, заливая пыльную землю красным. Сильные длинные ноги лошади подкосились, конь рухнул вперед, потянув за собой держащего его мужчину. Я увидел страшную, мучительную сердцу картину так живо, что тошнота подступила к горлу. Кувалда взметнулась вверх, я выкрикнул: — Стойте! Я покупаю коня! Мужчина осекся, руки безвольно повисли вдоль тела, он уставился на меня. — Что?! — крикнул он хриплым, прокуренным голосом. — Он хочет купить эту лошадь! — радостно взвизгнула женщина и захлопала в ладоши. — Это не лошадь — это мясо! — возразил ей мужчина и с новым рвением удобнее ухватился за деревянную рукоять. — Скажите, что я заплачу шестьсот франков, — шепнул я ей на ухо. — Подождите, подождите! — еще громче закричала женщина, предупреждая новую попытку прикончить бедное животное. — Этот господин заплатит шестьсот франков! — Шестьсот франков?! — палач выпучил глаза, и едва ли удержался от того, чтобы покрутить пальцем у виска, чтобы показать своему товарищу, какой я сумасшедший в его глазах. — Да! Шестьсот франков! — гордо повторила женщина, так, словно это она собирается выдать ему такую внушительную сумму. — Договорились, я ее уведу, — улыбнулся мужчина, радуясь своей невероятно удаче. Я слышал, как удаляясь, он пробурчал: «вот псих» и рассмеялся. Я был счастлив. Получив адрес, я отправился в путь. В городе я купил себе простенькую повозку, и мой новый друг, впряженный в нее, благодарно тащил ее за собой и меня в придачу. Пока я добирался до места назначения, мир вокруг накрыло первым дыханием зимы. Белые хлопья снега сопровождали мое одинокое странствие, заставляя меня ежиться от холода, а коня чихать и фыркать. Серый пейзаж быстро сидел, и скоро глаза перестали различать границу между небом и землей — я ощущал себя в белой пучине, сжимающейся кольцом вокруг меня. Ненадолго стихая, белая мгла открывала взору чернеющие, зубчатые островки лесов и едва различимую колею дороги. Когда я въехал в крошечное поселение, встретившее меня небольшой церковью, то все вокруг уже утопало в сугробах. Звуки детских голосов, хором проговаривающих считалочку, смешивались с завыванием ветра — вероятно в церкви шел урок. Мой скромный экипаж едва протискивался по узкой улице, которая была, вероятно, центральной, если конечно кроме нее здесь была еще хоть одна улица. Вокруг не было ни души, и на мгновение я испугался, что на самом деле город давно опустел, а детские голоса не что иное, как игры моего воспаленного разума — я подозревал, что, будучи не так тепло одетым и застигнутым снежной бурей, я простудился и теперь мучился от жара. Но вдруг, за пеленой снега я увидел силуэт женщины, которая усердно подметала площадку перед домом с вывеской «трактир». Я поравнялся с ней и спросил дорогу. Она долго изучала меня, наверняка удивляясь, как можно было так неподходяще одеться в такую погоду, а затем, указывая рукой направление, ответила, что приют доктора Деграсса, который меня интересует, находится в трех километрах отсюда. Мне следовала вернуться обратно к церкви, а затем проехать вдоль болота. Я поблагодарил ее и, с большим трудом развернувшись на узкой заснеженной дороге, направился в указанном направлении. Когда сумерки густым серебристым туманом уже заволокли собою все вокруг, мой конь неожиданно остановился. Подхлестнув его слегка, я выругался, прежде чем понял, что мой верный друг видел больше чем я. Всмотревшись в кажущееся безжизненным пространство, я, наконец, увидел темнеющий облик приюта. Каменное двухэтажное здание было тем самым замком, изображенным на детском рисунке. Среди густого леса, серое строение манило к себе, точно маяк. На первом этаже горел свет, и я поспешил съехать с дороги прямо в открытый двор. Мне не терпелось поскорее оказаться в тепле, и наконец, убедиться, что с детьми все в порядке. Я постучал в дверь, поежившись и сильнее прижимая к себе бумажный пакет с леденцами. Мне скоро открыли. На пороге возникла худощавая, очень бледная женщина. Черты ее лица были острые и тонкие, черные полукруглые брови взметнулись вверх в удивлении, когда она увидела меня. Ее рот был полуоткрыт, словно она хотела что-то сказать мне, но не могла. По ее одежде я понял, что она была служанкой. — Добрый вечер, здесь живет доктор Деграсс? — я учтиво снял шляпу, и морозный воздух обдал мои взмокшие волосы. Женщина продолжал молчать, ее рот еще более скривился. — Я, доктор Лектер, — представился я, надеясь, что узнав мое имя, она выйдет из ступора. И это помогло. Она словно оттаяла, ухватилась за мою руку и втянула меня в дом, торопливо приговаривая: — Вы доктор? Быстрее, прошу вас! Она потянула меня за собой вверх по лестнице на второй этаж. Она бежала так быстро, что я едва мог различить, куда я попал. Ее черная юбка шуршала у меня под ногами, и я боялся, что вот-вот наступлю на нее, и мы кубарем покатимся вниз. Наконец, она отварила дверь и втолкнула меня в комнату. — Помогите ей, умолю вас! Я замер, бегло осмотрев темное пространство, освещенное лишь одной лампой стоящей у кровати. Теплый, неяркий свет более всего освещал бледное лицо женщины, лежащей поверх одела. — Что с ней? Я должен знать, что случилось? — я машинально сбросил пальто и кинул его на стул возле двери. — Дифтерия, — шепотом ответила служанка и выбежала из комнаты. Я приблизился к кровати. Глаза женщины были открыты, но тело оставалось обездвиженным, едва уловимое дыхание угадывалось под туго стянутым корсетом. Я быстро расшнуровал изящное, но мучительно одеяние и высвободил грудную клетку. Уже немолодые груди со следами шнуровки и швов корсета расползлись на теле. Ребра хотели расправиться, двинулись вверх, но вздох получился поверхностным, неглубоким. Я приблизился к лицу страдалицы, коснулся губами холодных, иссохших губ и выдохнул в ее рот. Она дернулась, руки, безвольно лежащие вдоль туловища, вдруг впились ногтями в покрывало, потянули его, сжимая. Я обрушился на тощую грудную клетку болезненным давлением, стараясь завести мотор ее тела, раз, за разом надавливая все сильнее и требовательнее, вдыхая воздух, которого и мне было мучительно мало, в ее холодеющий рот. Она безмолвно корчилась от боли, открывая рот и скалясь, но вдохнуть самостоятельно более не могла. Ужас застыл на ее лице, глаза с полопавшейся сеткой сосудов впились безумным взглядом в потолок. Она стала твердой как камень, чтобы вмиг расслабится и замереть навсегда. Я обнаружил себя сидящим на ней верхом — такими отчаянными были мои попытки спасти ее, что я позабыл о всяком приличии. Дотронувшись еще раз до груди, я потянулся выше к горлу, чтобы наверняка убедиться в том, что под моими дрожащими пальцами я не почувствую биение пульса. На ее стареющей шее была повязана черная лента с белым тонким кружевом, она мешала мне и я потянула ее вниз. Моя ладонь ощутила не тонкую, постепенно холодеющую кожу, а что-то пугающе неестественное. Я убрал руку и увидел сочащуюся кровью борозду от веревки. Уродливая отметина чернела на бледной коже. Я поднес лампу, стоящую на прикроватной тумбочке ближе к ее лицу, и дрожащее пламя ярко осветило причину смерти, с которой я боролся бессмысленно. Я вернул ленту на место, поднялся с кровати и, вновь надев пальто, вышел из комнаты. Женщина, встретившая меня на пороге, стояла возле лестницы. Ее волосы были растрепаны, белый фартук, надетый поверх платья, измят и сбит на бок, она уставилась на меня, выжидая, что я скажу ей. Я лишь покачал головой. Ее рот вновь скривился в немом ужасе, и она обернулась назад, смотря на кого-то, кто стоял внизу лестницы и был недоступен моему взору. Я видел, как теперь она повторила мой жест, покачав головой, и снизу послышался едва различимый всхлип и быстрые шаги. Кто-то стремительно поднимался вверх, почти бежал. Я направился навстречу, не желая стоять преградой. Когда я почти дошел до лестницы, я, наконец, увидел того, кто спешил вверх — молодой юноша, облаченный в ночную рубаху, промчался мимо меня. Его лицо было заплаканным, длинные кудрявые волосы спадали на горящие лихорадочным румянцем щеки. Топот его босых ног утих, когда он ворвался в комнату, из которой я вышел мгновение назад. — Кто он? — спросил я, приблизившись к служанке, которая теперь тоже стояла заплаканная. — Это месье Уильям, сын мадам Деграсс. — Сожалею. Она опустила взгляд. — Почему вы сказали, что у нее дифтерия? — поинтересовался я, почувствовав себя обманутым. — Ей было тяжело дышать, и я подумала… — Она повесилась, — не дал я ей договорить. Она с ужасом уставилась на меня, приблизилась и торопливо зашептала: — Умоляю, не говорите никому, иначе ее не похоронят у церкви. Вы понимаете? — она была готова разрыдаться. — Я понимаю, — я сказал это лишь для того, чтобы ее успокоить. На самом деле мне было все равно, на причины ее обмана. — А вы прикрыли горло лентой? — виновато спросила она, и мне показалось, что мимолетная улыбка скользнула по ее лицу. Я кивнул. — Так что, я могу позвать священника? Вы никому не скажете истиной причины ее смерти? — Делайте, что нужно. Это меня не касается. — О, Господи, спасибо месье! — она потрясла меня за руку и кинулась вниз по лестницы. Торопливо сняв с вешалки темный плащ с капюшоном, она накинула его, как попало, и открыла входную дверь. — Подождите! — окликнул я ее, спускаясь следом. — Как скоро вернется доктор Деграсс? — Думаю не скоро, быть может, и совсем не вернется. Он в Сан-Люси, в лечебнице. — А как же дети? Где они? — Какие дети? — она вышла за порог, и порыв ветра закрутил подол ее юбки. — Дети из фонда креста. Мне сказали, что в начале войны их привезли сюда. — Дети давно умерли месье! — она накинула капюшон и скрылась в снежной пурге. Я застыл на лестнице, ощущая, как все мое тело вдруг разом объяло жаром. Пакет с леденцами выскользнул из моих ослабших рук, и цветные тросточки со стеклянным треском посыпались вниз по ступеням, словно осколки разбитого калейдоскопа. Я обернулся назад и только теперь увидел, что дверь, хранящая за собой комнату покойной мадам Деграсс, была в конце длинного коридора, по обеим сторонам которого, располагалось множество дверей. Я сорвался с места и принялся открывать их одну за другой, врываясь внутрь точно вор. За каждой дверью меня встречало небольшое помещение уставленное детскими кроватками. На стенах были прибиты деревянные вешалки, на которых все еще висели детские пальто и шляпки. Постельное белье и брошенные игрушки были на своих местах, словно дети минуту назад покинули эти комнаты. Отсутствие жизни выдавал лишь белеющий слой пыли на крошечных прикроватных тумбочках и паутина, висящая по углам и даже изголовьям кроватей. Я проверил все комнаты, в наивной, детской надежде, веря, что последняя спальня окажется не пустой. Но это было не так. Я думал, а что если бы я спас мадам Деграсс, что если бы я вышел и сказал этой странной, худощавой женщине, что ее хозяйка спасена — дети оказались бы живы? От чего-то я винил себя в ее гибели и заключил, что смерть детей мое за нее наказание. В этих мыслях я бросился в комнату мадам, и застыл на пороге. Месье Уильям сидел подле своей матери, держа в своих тонких руках ее, уже темнеющую, холодную руку. Увидев меня, он поднялся и приблизился ко мне. Наши лица отражали друг друга: на его лице застыла печаль, на длинных мокрых ресницах дрожали слезы, тоже было и на моем лице. Он взглянул мне в глаза, вдруг как-то сочувственно и робко, встал совсем близко и, положив руки мне на шею, поцеловал меня. Я почувствовал вкус соли на губах, тепло. Мгновение, и он оторвался от меня, бросившись, прочь из комнаты. Я побежал за ним следом, окликая, но он игнорировал меня. Его босые ноги промчались по леденцам, разбросанным по ступеням, и он вырвался наружу лишь в ночной рубашке в холодные объятия ночного воздуха. Я кинулся за ним, умоляя его вернуться, раздирая горло криком, опасаясь, что он, скорее всего, погибнет в такую непогоду. Но леденящий воздух скоро сковал мои легкие, и вместо крика из меня стали вырываться лишь неопределенные возгласы и хрипы, а белая пелена снега скрыла за собой облик сбежавшего юноши. Я еще долго стоял в морозной тишине, всматриваясь в чернеющий лес, в надежде увидеть белое пятно, мелькающее между деревьев. Свисту ветра вторил свист моего тяжелого дыхания, и жуткий волчий вой, доносившийся из глубины чащобы. Я почувствовал, что вот-вот упаду в обморок, и поспешил вернуться в дом. Оставаться там я не мог, потому собравшись с последними силами, я вновь покинул дом, и направился обратно в поселок, чтобы снять комнату на ночь. К трактиру, запримеченному мною в начале пути, я вернулся уже глубокой ночью. Я сразу вошел внутрь, радуясь теплу и слабому желтому свету, освещающему небольшое пространство. По углам стояли деревянные столы, за одним из которых сидели пожилые женщины, укутанные в шали. Они с любопытством уставились на меня, заговорили друг с другом вполголоса. За деревянной стойкой я узнал женщину, которая днем подсказала мне дорогу. Она стояла с полотенцем в руках, протирая вымытую посуду. Я сел за стойку и взглянул на полку уставленную книгами, рюмками и бутылками со спиртным, среди всего этого выделялась рамка с фотографией, на которой был изображен мужчина в военной форме. — Кто это? — спросил я, указав на фото. — Это мой Марсель, — недовольно ответила она, словно я и сам должен был знать. — Ваш кто? — переспросил я. — Мой Марсель, мой сын! — гордо пояснила она и с еще большей гордостью добавила: — Он воюет на Балканах. Она поставила передо мной стакан и бутылку. — Наливайте, — велела она и бросила удивленный взгляд на мою шляпу, которую я положил рядом макушкой вниз. Внутри шляпы лежали леденцы, которые я неосознанно подобрал с лестницы, уходя. Я налил себе выпить, и прежде чем сделать глоток, который представился мне таким желанным и целительным, спросил: — У вас можно снять комнату на ночь? — Три франка, и еще пятьдесят су за лошадь. Я кивнул и, взяв стакан и бутылку, пошел вглубь зала за свободный стол. Хозяйка трактира взглянула на смуглую молодую девушку, сидящую на ступенях лестницы ведущей на второй этаж, и та, ловко подскочив, побежала на улицу уводить моего коня. Я ощутил спокойствие и минутную радость, осознавая, что конь наконец-то окажется сыт и согрет. Я глотнул из своего стакана — вино обожгло мне язык и горло, но я жадно выпил его до остатка, а затем налил себе снова. Женщины за соседним столом смотрели на меня без стеснения, разглядывали точно обезьяну в цирке. Одна из них была старше остальных — это было ясно по ее сморщенному лицу и копне белых волос. Она глядела на меня в упор, и ее взгляд прожигал меня так же живо, как если бы мне на лицо высыпали пепел, который тлел в ее курительной трубке. Она перекидывала эту трубку из одного угла уродливого синюшного рта в другой, так часто, что было слышно, как та ударяется о ее зубы. Насмотревшись на меня вдоволь, она обернулась к хозяйке трактира и произнесла грубым, хриплым голосом: — Говорят, мадам Деграсс умерла? — Спросите у месье, — отозвалась женщина, не отрываясь от своих дел, — он как раз вернулся оттуда. Старуха вновь уставилась на меня, ожидая, что я сейчас же поведаю ей все последние новости. Но я не желал удовлетворять ее интерес. Я взглянул на трактирщицу, которая направлялась к моему столику, и спросил у нее: — Что случилось с детьми? Она подошла, в ее руках вспыхнула спичка и, наклонившись к столу, она зажгла свечу стоящую возле меня. Наши лица осветились оранжевым светом, едва уловимые потоки тепла начали доноситься до моих щек. Она нагнулась еще сильнее, так что наши лица поравнялись и закричала: — Их поймали и съели волки! — Что? Всех детей? — опешил я. — Именно так, месье. И знаете почему? Потому что они были ничтожными трусами, маленькими непослушными тварями! — она взглянула на лестницу, и крикнула еще громче: — Пуле, марш в постель! Я тоже посмотрел на лестницу, и теперь увидел сидящую там маленькую, худую девочку. От крика женщины она подскочила и мигом поднялась наверх, топая башмаками. — Извините, что я закричала. Я так сказала, чтобы напугать малышку, — вновь тихим и спокойным голосом заговорила женщина, обращаясь ко мне. — На самом деле дети утону в болоте. Кто-то поддержал ее слова и тихо пояснил: — Доктор Деграсс сделал им укол. И это стало так жечь их изнутри, что они сами бросились в воду. Они так горели, что лед стал плавиться под их телами, и скоро вода поглотила их. Я сама это видела! — Хватит говорить глупости, Колет. Тебя там не было, никто ничего не видел, — возразила трактирщица. — Да, но все знают, что произошло, — закатив глаза, фыркнула та в ответ. В разговор влезла старуха с курительной трубкой, и все уставились на нее так, словно она была всегда права и знала все на свете. — Месье Уильям не дал выбраться им из воды, — с каким-то особым удовольствием сказала она. — Он молотил их палкой по головам. Видели бы вы все это, какой ужас. Они принялись обсуждать это, горячо и шумно, перебивая друг друга и споря. Я слышал лишь их ехидные замечания о том, что эти дети все равно не должны были жить, что им и рождаться не следовало. Трактирщица глядела на них с осуждением и пару раз прошептала мне, чтобы я не слушал эти глупости. Но я и не слушал. Вино ударило мне в голову, но вместо облегчения я ощутил, как горе сдавливаем меня изнутри. Внутри все жгло и пылало, и я думал, что если рассказы этих сумасшедших старух правдивы, то я сейчас наверняка испытываю те же муки, что испытали мои бедные дети перед смертью. Мой разум затуманился, пламя свечи стоящей передо мной множилось и плыло то вверх, то вниз. Я задыхался в приступе кашля, слыша пронзительный свист своих легких, не имея сил сделать вдох полной грудью. Я повалился на стол, и последнее, что смог уловить своим взором, это то, как трактирщица подошла ко мне, ухватилась за талию и водрузила мое ослабшее тело себе на плечо. Ночью я проснулся от приступа удушья. Я быстро сделал себе внутривенную инъекцию, и когда вновь задышал, смог оценить что-то еще, кроме своих легких, которые в моменты приступов, кажется, сжимались во мне в два иссохших перечных стручка. Оказалось, что я был заботливо уложен в довольно просторную постель, застеленную чистым белым бельем с запахом мыла. Комната была небольшая и темная, но достаточно теплая. Я взглянул на стул, стоящий возле кровати, и увидел на нем свою шляпу набитую доверху леденцами. «Куда мне их теперь девать?» — подумал я про себя и вновь провалился в сон. Наутро я отправился в поместье Деграсс. Я понял, что от жителей поселения я вряд ли добьюсь правдивого и верного ответа, поэтому решился допытаться до правды у прислуживающей дому женщины. Когда я вновь оказался на пороге, воспоминания минувшего вечера вспыхнули передо мной, как искры разорванного снаряда. Дверь распахнулась не так быстро как вчера, и вчерашняя женщина в черном сегодня оказалась в белом. — Ох, это вы? — смущенно улыбаясь, произнесла она. — Простите, я не одета. — Это вы меня простите, я пришел очень рано. Хотел узнать, как дела у месье Уильяма. Он был вчера так потрясен, он убежал из дома в одной ночной рубахе, в самую метель. Я пытался его остановить, но. — Сейчас уже все в порядке. Для него все это страшный удар, — она поправила ворот своей сорочки, прикрывая оголенную грудь. — Я могу войти? — я заглянул через ее плечо. — Нет, не стоит. Он сейчас спит, и нам лучше его не будить, — она виновато улыбнулась. Я ответил ей тем же, как вдруг ее взгляд опустился вниз и я последовал за ним. На белоснежной ткани ночного одеяния в районе соска проступило красное пятнышко крови. Она быстро прикрыла его ладонью, и мы встретились взглядами. Из дома послышался чуть капризный возглас молодого человека: — Мари, ты идешь?! Мари вздрогнула, поспешила войти в дом, прикрывая дверь прямо перед моим носом. — Простите, я должна идти, месье. — Подождите, — я ухватился за ручку, — когда доктор Деграсс вернется? Мне нужно поговорить с ним о детях. — Я не думаю, что он вернется, месье. Простите, — она вновь дернула дверь. — Тогда вы скажите! — повысил я голос. — Что случилось с детьми? Из дома вновь послышался требовательный крик Уильяма. — Уходите, месье. Или вы его погубите! Она силой дернула дверь и та выскользнула из моих озябших рук. Когда у человека больше нет надежды, нет цели, нет ответа, как жить дальше, он невольно, почти бессознательно приходит к Богу. Я не понял, как оказался у высоких дверей церкви, но войдя внутрь вдруг осознал, что шел сюда, надеясь на лучшее, так же как возвращался домой с войны. Внутри было холодно, пусто. Чаша с освещенной водой покрылась коркой изо льда, я по-детски беззаботно разломил прозрачное, хрупкое покрытие кончиками пальцев и улыбнулся этому жесту. Ближе к алтарю я заметил длинные скамьи и парты для детей, чью считалочку я услышал вчера, приехав сюда. На длинных столешницах лежали книги и бумага, чернильницы и простенькие перья для письма. Перед алтарем было установлено распятие, на котором висел Христос, с поникшей головой в терновом венке. Фигура Христа была сделана неумелой рукой, и что особенно меня поразило, на шее у него темнела черная лента. Я вспомнил умирающую мадам Деграсс. Я никак не мог поверить своим глазам и потому подтянул к распятию стул. Взяв с уставленного множеством свечей стола одну из них, я поднялся на стул и осветил облик Иисуса теплым светом живого огня. Едва я приблизился к лицу, как за спиной раздался громогласный рык. — Не трогай! Не трогай его, несчастный! Я едва не свалился со стула. Ко мне, опираясь на кривую палку, прихрамывая, приближался пожилой, тучный священник. Его длинная сутана волочилась по полу, и он придерживал ее свободной рукой. На его плечах висела вязаная накидка, которая придавала его облику какую-то простоту и даже мягкость, несмотря на его строгий тон и разъяренный взгляд. Подойдя ко мне ближе, он смягчился и, взглянув мне в лицо светлыми, голубыми глазами вдруг оправдал свой обращенный на меня гнев: — Я только вчера приклеил ему голову. Она может снова сломаться, — он подошел еще ближе. — Вы доктор? — Да. — Я, аббат Глас, — он уставился на свечу, которую я держал в руке. — Где вы ее взяли? — Что взял? — Свечку. — Там, — я взглянул на тумбу, — там, где остальные. — Быстро поставьте ее обратно! — затараторил он, подталкивая меня. — Если они узнают! Быстрее поставьте! Я ничего не видел! Эти свечки означают мужа или сына ушедшего на войну. Эти свечи защищают их. — Простите, я этого не знал. — Ничего страшного, я сделаю вид, что уже забыл об этом. Я поставил свечу на место, аккуратно, теперь боясь даже дышать рядом с этим местом. Священник пошел к своему столу, за которым он, вероятно, сидел, когда вел уроки у детей, и теперь я заметил, что одна его нога была лишь круглой ножкой от стула. — Отец мой, я могу спросить? — я проследовал за ним. — Да, разумеется. Если, конечно, я смогу ответить. — Что случилось с детьми из приюта доктора Деграсса? Он вновь поднялся из-за стола, прихватив охапку газет, и подошел к печке. Принявшись разводить огонь, он будто подыскивал подходящие слова и тянул время, прежде чем дать свой ответ. — Так вот зачем вы приехали. Это вы были их воспитателем до войны. Никто ничего не знает, вам нужно поехать в лечебницу Сан-Люси, ведь приют числился за ними. Должно быть, все бумаги хранятся у них. — Но вы знали этих детей? — Нет! — вдруг громко воскликнул он, едва не выронив из рук взятое полено. Он выдохнул с сожалением и вновь принялся за дело, пробормотав: — Ну, или почти не знал. Не стоит говорить об умерших. Я продолжал стоять возле него, ожидая, что сейчас он смягчиться еще больше и тогда поведает мне хоть что-то существенное. Но он не смягчился, а лишь разозлился более, и рассказал мне то, что я уже слышал. — Чего вы от меня хотите услышать?! Я не навещал этих бедняжек. Мадам Деграсс занималась их воспитанием, доктор заботился об их здоровье, а малыш Уильям водил на прогулки. Но однажды он пришел с прогулки один — это все, что известно. — Я не верю, что двенадцать детей разом утонули в болоте. — Понимаю, — отозвался Глас. — Я не верю, — вновь повторил я. Мне казалось, что этот человек знает правду, и мне необходимо лишь сильнее надавить на него, но он оставался непоколебим. — Да, это странно. Неужели никто не смог выбраться на берег? Но, в тот день был жуткий холод. И эти дети, они ведь были не такие как все, всего боялись, так что, кто знает, что им могло померещиться. — Я слышал об уколах, — подлил я масла в огонь, на что священник нервно захлопнул металлическую дверцу печи своей деревянной ногой. — Да, — подтвердил он мои слова, и поспешил вернуться к своему столу, избегая смотреть на меня. — Доктор сделал им прививки. — Мне сказали, что он в Сан-Люси. Почему он не возвращается? — Он больше не увидит свою жену, несчастный, а если он не вернется, то ему никто не скажет о том, что она умерла. Быть может лучше, чтобы он оставался там до конца? — он рассуждал будто сам с собой, параллельно наполняя чернильницы свежими чернилами к предстоящему уроку. — Почему он в лечебнице? Он сильно болен? — Что-то в этом роде. После смерти детей все изменилось. Некогда знатное семейство превратилось в гнездо затворников. Мадам Деграсс впала в меланхолию, а маленький Уильям стал вести себя странно, а доктор попросту сошел с ума. И все это не удивительно, ведь это ему пришлось вытаскивать мертвых детей из воды через три дня, когда они вспыли. Это был ад для него, для всех нас. Было страшно глядеть на их маленькие тельца, вспухшие, поменявшие цвет. Лица с гримасой ужаса и выпученными глазами. Может показаться, что перед смертью они увидели самого дьявола, — он уставился на Христа с черной лентой на шее, и на его лице вдруг застыло какое-то безумное выражение ни то радости, ни то ужаса. Он говорил все это будто во сне, не переставая механически совершать свои ритуалы по подготовке церкви к приходу детей, как вдруг очнулся, дернул головой и пробормотал: — Что я говорю? Уходите, из-за вас я несу какую то чепуху! — Я сейчас уйду, отец мой, только скажите, где они похоронены?