Все было, есть и будет так

«…В окно мне бьёт кровавый свет, Я вижу тёмный силуэт, Сон мне прямо в руку.! Мой стол завален абы чем, Рисунками безумных схем, В тот вечер всё было так!..» Группа «Электрофорез» — «Все было так».

      Руки дрожат, пока тянутся к ампуле. Сука. Грязный наркоман.       Иногда ему казалось, что он сидит «на игле» с рождения — такой привычной стала мерзкая обыденность, где единственной радостью была ампула с парой кубиков «герыча». Он устал унижать себя за это, за каждый взмах руки к родимому карману с желанной «подпиткой», за огромные синяки под давным-давно опустевшими глазами, за набухшие на руках синие-синие, просвечивающие через бледную кожу вены. О, это было бессмысленно — если ничего не изменится, то зачем напрасно копаться в себе? Чтобы себя пожалеть? Ну, во-первых, это отвратительно — маньяку, наркоману и, не побоюсь этого слова, психопату жалеть себя. Ты убил кучу людей, дружок, ты купался в их крови и кишках, ты продавал органы бухих подростков подзаборным бомжам, а теперь что? Ты еще из-за крови из носа поплачь, угу. Во-вторых, смысла жалеть себя сейчас уже не было. Да и привычки такой в целом, надо признаться. Он свихнулся, свихнулся давным-давно, когда ни одной из его жертв даже в планах-то еще не было, свихнулся… Да, свихнулся. Молодец. Папина гордость. Свихнулся, но остатков достоинства не потерял, а потому и знал, что жалость — она как слезы; ею не то что делу не поможешь, она еще и помешает. Да и был ли смысл? Раньше — может быть, да, когда эмоции были еще свежими, когда хотелось просто лечь рядом, закрыть глаза и умереть, умереть, умереть… Но сейчас…? Зачем это? Прошло два с половиной года с ее смерти, с точки отсчета начала истинного безумия, убийственно-жестокого и бессмысленного. Тогда над могилой хотелось рыдать, хотелось убивать каждого, кто пройдет мимо и вдоль, хотелось сидеть и смотреть на крошечный могильный камень, навеки окруженный ворохом красных, как осенние листья, бабочек. А сейчас? Он даже не ходит на ее могилу, хотя сам не знает, почему. Бессмысленно это как-то, как и все, что его окружает. Да, в последнее время они с Си… Нет, с Розалиной не общались так рьяно, как, возможно, могли и хотели, но сейчас… Сейчас это лишено даже зачатков смысла, как его разум лишен зачатков понимания. Да. Красиво и со вкусом. Вот так и должна заканчиваться предсмертная записка… Забавно. Неужели все так посерело, все настолько глубоко зарыло в себя мораль и принципы, что теперь простые размышления напоминают мемуары самоубийцы…? Это-ж насколько, простите, наш мир прогнил?       Он был словно цветок жасмина — мог сломаться, но не согнуться. Он мог трястись от страха и боли, он мог заканчиваться сполна, боля и самоуничтожаясь. Но не смириться. Никогда. Он не смирится с ее смертью. Он будет готов умереть, окончательно сойти с ума, залить болью и криком все, все до чего мог только дотронуться. Но не смириться. Он не поверит в ее смерть. Он будет жить так, как его научили. Но это нормально. Все было, есть и будет так. Смешно. Смешно сравнивать себя с цветком, да? Может быть. Но кому это важно? В его голову не лазят стабильно по понедельникам, а если вздумают установить такие порядки, то получат довольно резкий отпор, ведь к такому режиму он не привык… Хотя, в прочем, он не привык ни к какому, поэтому все равно. Бессмысленно. Да и кто эти загадочные «они»? То, что за твоей головой гоняются армии двух… Нет, трех… Ай, все равно скольки стран далеко не значит, что эти самые армии полезут копаться в эту голову. Это же… Да это бессмысленно. Вот и все. Прекрасное оправдание.       Но нет, постойте; если точку отсчета «посадки на иглу» он найти все же мог, то начало того, что врачи с умным видом называют «деменцией», «психозом» или «схизофренией». Хотя, он также и не мог сосчитать, скольким конкретно расстройствам дал дом… И не был уверен, что хотя бы десятая их часть открыта человеческими медиками. Но и об этом думать, надо сказать, тоже бессмысленно. Никому не понадобится копаться в башке у сбрендившего ученого. Кому это нужно?       Мужчина замер. Со стороны казалось, что он остановился, чтобы прислушаться, как останавливаются маленькие дети, крадущиеся ночью в постель, на считанные секунды пренебрегая банальными страхами. И он действительно слушал. Вслушивался в тишину, подобную грому. Странное сравнение, но, как ни странно, справедливое.       Он вслушивался даже не в саму тишину, как следствие, а в ее спутников. В звуки, которые слышал только он. По синим-синим венам едким соком разливался щадящий душу наркотик, словно обливавший сердце кровью, молодящий усталую и загнанную душу. Да, то, что вредно — всегда волшебно… Ну, гулять — так гулять.       К наркотикам его еще в студенчестве приучили, по крайней мере, примерно в эти годы. А вот любовь — да даже не любовь, саму привычку, само это жесткое понятие, — к курению ему привил друг.       Только Лоне, пожалуй, мог научить курить так, как курят главные злодеи в вечерних мелодрамах и леденящих душу триллерах: медленно, со вкусом, растягивая каждую секунду, каждую щепотку табака, не пыхтя, как паровоз, но и не загоняя тошнотворный дым к себе в легкие. Тоже по-своему волшебство, не так ли? А когда ты извечно находишься рядом с человеком, умеющим такое, невольно приспосабливаешься к тонким-тонким его сигарам, двум пальцам, сжимающим бумажную трубку строго ниже фильтра, тощим кольцам прозрачно-белого пара…       Мужчина покрутил сигарету в руке, а затем поднес к губам, у самого их края прищелкивая пальцами и вызывая чуть заметную искру. Он так не умел, не умел так, как учил Панталоне, не научился до конца, а потому через пару секунд закашливается и усиленно трет глаза, заслезившиеся то ли от резкой боли в грудной клетке, то ли от дыма, что ядовитой занавесой заползает куда-то в слизистую. Сигарета летит на пол, где будет раздавлена каблуком.       Кошмарно, когда в твоей голове шумит целое море из голосов и звуков, вопящее на все лады. Особенно, когда они вопят… Бессмысленно. Да.       Он пытался. Но с равным успехом у него получалось… Бред! Ничего не получалось!       Сколько месяцев он сидел заперевшись, ища способ — любой способ! — вернуть то, что утерял? Сколько штрудировал библиотеки и изводил жрецов-могильщиков? А мстил? Он положил жизнь на алтарь мести, убивал, убивал, убивал… Он мучал их, немысленных «их», которыми становились и жрицы Наруками, и стражи, и попросту любые инадзумцы. Бессмысленно? Очень. Очень бессмысленно. Ведь даже крохи еë души было не вернуть жертвоприношениями или муками убийц. Но можно было облить собственное сердце чужими кровью и слезами, успокоиться и продумать следующий шаг на путь к высшей цели…       Можно ли считать грехом желание получить чужую голову? А если это голова архонта? Может быть. Да, это грешно и, к тому же, несбыточно. Да и, в общем-то, бессмысленно — ведь смертью Райдэн не вернуть каждого, кто умер от грозового клинка. Но, всë таки, как же хочется иногда увидеть это лицо, сжатое в тисках, эти слëзы, как же хочется вонзить нож в тело человека, что лишил ровным счётом всего, что было, порвать кожу, чтобы чëрная-чëрная кровь хлынула ручьями, как из разрушенной плотины, так, как когда-то хлынули слëзы, так, как когда-то хлынула боль. Но это, к немалому сожалению, невозможно, а потому остаëтся забрать у врага всë самое последнее… К тому же, знаете, физической боли не достаточно. Нужно что-то более возвышенное, нечто более смертоносное, чем сама смерть. Что можно отнять у женщины, одним ударом клинка разрубающей огромных морских змеев напополам? Что можно отнять у не человека; чего-то совершенно иного, чего-то бессмертно-мëртвого и столь же бессмысленного? Что можно отнять у бога?       Он улыбнулся. Ибо несколько месяцев назад нашëл ответ. Ибо помимо всех этих титулов, Райдэн, в первую очередь — мать. А что можно отнять у матери?       Сейчас в подвале корчится еë сынок. И каждый раз, заглядывая в непроглядно-фиалковые глаза пленника, он улыбается, вспоминая мамашу маленького, если можно так выразиться, коллеги. Да. Тоже бессмысленно. Но тем и ценно.       Они встречаются во снах и самых его отбитых галлюцинациях, когда он вновь теряет разум, поливаемый светом из окон, словно обличающими фонарями, расшвыривающий планы и схемы по углам, пытаясь расчистить разум и комнату, пытаясь сконцентрироваться и на секунду, — жалкую секунду, боже, что вам стоит?! — отвлечься. А вместо этого он вновь видит тëмные силуэты, хватается за полы еë платья, слыша крики, крики, крики… И лишь так они воссоединяются — на считанные секунды смотрясь в тëмные-тëмные глаза друг друга, чтобы снова потеряться, как дым.       Он снова улыбается, отходя от окна, в которое светит алая, как бабочка, луна.       Он будет идти до конца. И рано или поздно… Рано или поздно… Но пока что — всë было, есть и будет так. Пока что.