***
Сослуживцы долго не оставляют его в покое, но в основном, разумеется, Мельник. После весьма продолжительного разговора по душам, в котором Хантер больше слушал, чем говорил, полковник в два счета подбирает ему личную одноместную комнату. Д6 большой сам по себе, место бы в любом случае нашлось, но полковник настоял на том, чтобы отдать ему именно то, что еще пару дней назад занимал ныне безвременно почивший боец. Поближе к другим людям, как Святослав аргументировал это после, чтобы ты совсем уж не замкнулся в себе. Хантер не возражает. К смерти он привычен, потому перспектива спать на едва остывшей после прошлого хозяина постели не могла бы беспокоить его еще меньше. Что до соседей: за исключением пары-тройки старых знакомых, они сами вряд ли отважатся в лишний раз приближаться к человеку, легенды о ком больше походят на страшилки перед костром. Большинство из них наверняка задается вопросом, зачем он вообще вернулся. Откуда им знать, что поначалу Хантер и самому себе не мог дать ответа на столь, казалось бы, простой вопрос? Но что-то неумолимо влекло его сюда. Предчувствие, которому он не раз доверял свою жизнь, и которое никогда его не подводило. Вряд ли собиралось подвести теперь. Невидимое и неосязаемое, оно тянуло его за руку вслед за собой по знакомым тоннелям и станциям, по местам на поверхности и под землей, ранее неизведанным никем; по туннелям, таким узким и темным, что даже ему, едва ли нуждающемуся в свете фонаря, порой было нелегко прорваться через бесконечную кромешную тьму. Он брел по шахтам, виляющим во всех возможных направлениях, стремящимся запутать его, видимо, из незнания, с кем имеют дело. Он сталкивался с тварями, на фоне которых крылатые демоны с поверхности казались безобидной назойливой мошкарой. И как всегда оставлял за собой вереницы трупов, лужи черной крови и россыпь гильз. Сложенная вчетверо карта лежала в его нагрудном кармане позабытым и бесполезным клочком пожелтевшей бумаги. В этом спонтанном путешествии через все метро она ни разу ему не пригодилась. Что-то само привело его в Метро-2. Прямо к гермоворотам с литерой «D-6», бережно покрытой новым слоем краски, кажущейся снежно-белой на холодном сером металле. Хантер смотрел на нее задумчиво и долго, до последнего силясь понять, что все это значит. Явно рабочая видеокамера под потолком смотрела на него в ответ. Ворота отворились не сразу, словно кто-то по ту сторону экрана тоже пребывал в конфликте с самим собой, не уверенный, что в их новом доме есть место призракам прошлого. Но когда они наконец распахнулись, когда бывший командир, вновь восстановленный в статусе, вышел ему навстречу с распростертыми для объятия руками, когда в толпе незнакомых и смутно знакомых лиц он увидел одно конкретное, несколько неожиданное, но самое важное, все сразу встало на свои места. Теперь оставался лишь один вопрос: почему именно сейчас, спустя почти два года? Они встречаются снова лишь через несколько часов. Это событие неизбежно, как наступление ночи, смена времен года или смерть от кровопотери из-за разорванной зубами мутанта артерии. Артём не был бы собой, если бы так просто сдался. Чёрного не могло остановить какое-то безмолвное предупреждение, но Хантер на это и не надеялся — ни у кого при всем желании язык не повернется назвать его наивным. Какой-то крохотной, до сих пор вопреки всему живой частичкой его тлеющей души Хантеру хочется думать, что эту баранью настойчивость мальчишка перенял от него. Когда Артём оказывается у него на пороге, происходит еще одна неизбежная вещь: на поверхности уже вовсю господствует зимний вечерний сумрак. В Д6 близится отбой, скоро по щедро подвешенным тут и там громкоговорителям голосом их бессменного диспетчера объявят комендантский час. Ночь — это время для особенно важных совещаний командирского состава и самых доверенных лиц, а также для операций, успех которых напрямую зависит от времени суток и готовности идти на жертвы, о которых не отважишься сказать при свете дня. В запасе у рейнджера максимум час, если он не хочет получить выговор или наряд вне очереди. Но ждать следующего утра Артём просто не в состоянии. Он и так уже ждал слишком долго. Два года у него не было ничего, кроме висящих поверх его собственных, оттягивающих бесплотной надеждой шею армейских жетонов с выгравированной кличкой другого человека, настоящего имени которого он даже не знал, а также тянущей тоски в сердце. Хотя нет, было с ним еще кое-что, еще более эфемерное, но при том самое тяжелое из всего перечисленного: бесконечные, поражающие разнообразием при неизменности самой сути кошмары, в которых Хантер умирал у него на глазах раз за разом, и Артём ничем не мог ему помочь, проклятый лишь наблюдать со стороны, биться кулаками в невидимую стену и рвать глотку совершенно беззвучным криком отчаяния. Поэтому нет, терпения в нем не осталось. Он не выйдет из этой комнаты до тех пор, пока лично не убедится, что это не очередной его кошмар, притворившийся в кои-то веки хорошим сном, чтобы нанести удар побольнее, едва он позволит себя обмануть. Он задержится, если это будет необходимо, даже если за нарушение устава ему придется топать на ковер к Мельнику. С этой мыслью рейнджер берется за вентиль массивной двери и на пробу дергает на себя, скверно делая вид, что он вовсе не удивлен тому, что она не заперта. Но все равно перед входом стучит, хоть и понимает, что звук будет едва уловим из-за толщины металла, и что в этой вежливости нет необходимости: сверхъестественное чутье человека по ту сторону двери наверняка предупредило того о его приближении, еще когда Артём только покидал собственное жилище. — Здравствуй, Артём, — к еще большему удивлению, Хантер приветствует его первым. И делает он это, даже не подняв головы, чтобы взглянуть на вошедшего. Словно действительно заранее знал личность ночного посетителя. С другой стороны, кто бы еще отважился вот так просто зайти в эту комнату, как не один упрямый мальчишка? — Хантер… Кто бы еще рискнул броситься вперед и рухнуть перед ним на колени, вклинившись между его собственными всем корпусом, чтобы заключить неподвижного, будто камень, мужчину в смелые объятия, сцепив руки за мощной шеей? И кому бы еще Хантер это позволил, как не ему? Однако он и в этот раз не спешит возвращать жест. Только теперь не из растерянности. Скорее из небезосновательного опасения, не сдержавшись, раскрошить парнишке ребра, раздразненный запахом его волос и гулким стуком трепещущего взволнованной птичкой сердца в грудной клетке, уступающей его собственной в размерах чуть ли не в полтора раза. Проходит, кажется, вечность, пока он находит в себе силы с почти позабытой осторожностью чуть отстранить от себя Артёма за плечи. — Дай посмотреть на тебя, — Хантер приподнимает уголок губ на здоровой стороне лица. И пока смотрит, все силится понять, почему Артём не кривится от этого неприятного зрелища, почему его глаза горят так же, как и два года назад. Хантер ни о чем из этого не спрашивает, протягивая с некоторой даже гордостью. — Возмужал… Плечи Артёма он отпускает, намеренно игнорируя то, как те сразу тоскливо поникли от потери контакта. Ни к чему парню знать, что эти самые руки, по которым он явно уже успел заскучать, сами так и чешутся коснуться его везде. Артём им позволит, Хантер уверен в этом. Но именно поэтому останавливает себя. Нельзя. Если даже на миг ослабить контроль над монстром внутри, он парнишку просто разорвет. — Вижу, ты все-таки стал спартанцем. Молодец. Полностью заслуженно. Мельник рассказал мне о том, что ты сделал, — Хантер говорит ему за раз чуть ли не больше слов, чем Мельнику часом ранее. — Я рад, что не ошибся, доверив это дело тебе. Почти не имея боевого опыта, ты смог добиться того, чего не смог я. Это впечатляет. Говорит больше, чем многим. Словно желая усыпить бдительность, ненадолго обмануть пока не разочаровавшегося в нем парнишку, что все еще может стать как прежде. Что он еще может стать прежним. Зачем Артёму вообще знать, что каждый день для него — это борьба с самим собой, кошмары во снах и наяву, неутолимая жажда крови, не сравнимая по тяге с алкогольной зависимостью. Выживи он из ума окончательно, Хантер не сомневался, в его фляге давно бы вместо спирта плескалась кровь. И хорошо еще, если только мутантов. Некоторые сослуживцы и раньше недолюбливали его за излишнюю жестокость, но узнай они, каким он стал теперь, — эта нелюбовь обратится в откровенное, полностью заслуженное презрение. Хантер сеет смерть и делает он это с мрачным удовлетворением, с леденящей душу беспристрастностью. Но это только снаружи. Внутри же сыто урчит чудовище, которому абсолютно все равно, чья кровь льется ему в пасть, пока она продолжает это делать. Вот только Артём ждал назад не чудовище. Он ждал своего героя. Артём был и остается слишком добрым для нового мира, он даже по мутантам далеко не сразу научился стрелять так, чтобы после этого не шмыгать носом и жалостливо кривить мордашку. Хантер помнит это, потому что сам с позволения Сухого учил тогда еще совсем мелкого пацана, как правильно держать оружие. Как разбирать его, как за ним ухаживать и чистить. Как из него убивать. Когда Артём узнает, насколько нездоровым за прошедшие два бесконечных года стало это его пристрастие, он попросту сбежит. И это будет к лучшему. Но пока он, так и сидящий перед ним на коленях, об этом не знает, молчит и, кажется, едва дышит. Словно боится спугнуть его неожиданную словоохотливость лишним звуком. Потому далеко не сразу решается тихо подать голос: — Я так скучал по тебе… Хантер знает, что Артём хотел сказать другое. И дело даже не в том, как открыто и искренне тот выглядит вот так, сидя между его ног на коленях и глядя на него снизу-вверх своими невозможными зелеными глазами. Инстинкт самосохранения, что кричит в других в одном лишь присутствии Хантера, в этом мальчишке будто напрочь отсутствует. Глядя на него такого, Хантер хочет и даже мог бы сказать, что тоже… скучал. Но опасается, что среди новообретенных талантов у Артём теперь тоже есть умение читать между строк. Поэтому вздыхает, сокрушенно качая головой: — Я-то надеялся, что эта твоя дурацкая детская влюбленность в меня уже прошла… — Что… — Артём, бледнея, вскакивает на ноги и теперь пятится будто в испуге. — Ты знал?! Хантер чувствует отголоски комфорта от более привычной ему картины, хоть Артём никогда раньше не был в ней действующим лицом. Давно умершая, большая часть его тлеющей души утробно урчит, почувствовав долгожданный, сладкий страх. — Ты не особо скрывал, — скалится чудовище внутри. — Значит, отчим что… — вид его растерянности на грани испуга и вспыхнувших следом румянцем стыда скул пьянит лучше любого спирта. Желание до крови вгрызться зубами в отчетливо бьющуюся от волнения жилку на бледной шее Хантер заглушает глотком последнего из фляги, взятой со стола. — …тоже в курсе? Он вполне мог бы проявить в этот момент милосердие, наверняка все еще оставшееся в нем где-то глубоко-глубоко, если бы имел желание откапывать его под многотонными слоями жестокости и презрения к своей новой сущности. Презрения, диктующего ему держать людей подальше от себя. — Да. Весь мозг мне успел прополоскать, что я «загублю мальчишку» почем зря, — вытирая рукавом губы, отвечает он вместо «нет» или хотя бы оставляющего крошечный лучик надежды «не знаю». — И в этом, кстати, я с ним согласен. Тебе это не нужно, Артём. — Мне решать, что мне нужно! — огрызается вдруг очевидно уязвленный Артём, все еще напуганный разоблачением, но при этом совсем не боящийся вступить в конфронтацию с тем, кто вполне способен при желании сломать ему шею одной рукой. Врубившуюся защитную реакцию легко узнать — в виду своей натуры Хантер сталкивается с подобным почти каждое свое вынужденное взаимодействие с другими людьми. И то, что Артём, как и некоторые особенно смелые до него, вместо обороны переходит сразу к нападению, также не выглядит для него ново. Хантеру хочется думать, что и это мальчишка перенял от него. — Я уже не тот беспомощный наивный пацан, каким ты наверняка считал меня в нашу последнюю встречу! Хантер мог бы сказать, что если бы он действительно считал Артёма таковым, он бы не утруждал себя тем, чтобы посылать парня на такую серьезную миссию, как спасение всего метро в случае его личного провала. Но вместо этого лишь скептически приподнимает уцелевшую бровь, усмехаясь настолько, насколько позволяет частичный паралич обожженного лица. Потому что, глядя на столь забавную демонстрацию возмущения, просто не может не вспомнить Сашу. Такую же уверенную в себе. Такую же невыносимо упрямую. Так же наивно надеющуюся быть воспринятой им всерьез. И, вероятно, погибшую из-за этого и своей пагубной привязанности к нему… Он не хочет парню той участи. Кому угодно, но не Артёму. Уж лучше подохнуть самому. Ну вот что эти бедняжки только в нем находят? Кого видят за стеклами своих розовых очков, напрочь искажающих суровую бескомпромиссную действительность? Как могут смотря в упор, не замечать красноокое чудовище, с пасти которого капает розовая пена, и что прочность цепи, обтянутой вокруг его незаживающей от бесконечных попыток вырваться шеи, напрямую зависит от количества пролитой им крови. Они оба слишком юны, чтобы знать, что бешеных собак раньше было принято усыплять, а не пытаться исцелить их лаской и любовью, как в каких-то сопливых сказочках для детей с их обязательными атрибутами в виде счастливого конца и торжества справедливости. В прошлой жизни Хантер бы обязательно разразился этим монологом вслух. В нынешней пародии на нее он лишь вновь прикладывается к горлышку плоской фляги и подчеркнуто равнодушно напоминает перед затяжным глотком обжигающей жидкости: — Скоро объявят комендантский час. Тебе лучше уйти. Некоторое время Артём просто стоит и растерянно смотрит на то, как под кожей мощной шеи мужчины играет кадык, проталкивая в глотку все новые порции проспиртованной дряни, а после сжимает руки в кулаки, чуть ли не кусая губы от досады и желания все-таки высказать ему все, что он думает об этом его совете, больше напоминающим издевку. И потому вздрагивает, слыша, как в подтверждение оной Герман по громкой связи объявляет об оставшихся у него десяти минутах на дорогу домой. Пусть Хантер до сих пор оставался жив, на пути в свою комнату Артём все равно ощущает себя, словно в кошмаре. Ибо его поспешный уход больше отдает позорным бегством. Но уж лучше опозориться перед Хантером этим, чем унизительными одним своим возникновением слезами, которых, он искренне надеялся, тот, заинтересованный больше своей чертовой флягой, чем им, так и не заметил.Часть 1
27 февраля 2024 г. в 20:50
Хантер объявляется внезапно. Где-то потерявший шлем и налегке, с одним лишь излюбленным «стечкиным» в набедренной кобуре, в изрядно потрепанном, местами даже обугленном снаряжении, в котором уже не так просто узнать спартанское.
Собравшиеся вокруг бойцы ломают головы над тем, где он был все это время, почему вдруг решил вернуться и как вообще нашел дорогу в, казалось бы, строго засекреченный бункер. Но никто особо не удивляется. Это же Хантер — легенды об этом человеке давно вышли за пределы Ордена, распространились по метро подобно средневековой чуме, проникли на каждую станцию и в каждый дом. Потому глазеют на него соответствующе: как на оживший миф. Перешептываясь между собой, не решаясь подойти ближе и заговорить не то из почтения, не то из благоговейного страха.
Впрочем, в каком-то смысле Хантер и вправду воскрес. Спустя почти два года со дня его бесследного исчезновения в умах большинства сослуживцев он считался мертвым (и некоторых это полностью устраивало).
Большинства, но не всех.
Один из тех, кто к этому большинству не относился никогда, врывается в толпу зевак, словно разрезающий волны крейсер. При этом Мельник так спешит, что даже удивительно, что он не начал попросту расталкивать всех и вся на пути.
— Бойцы, расступись! И вообще, хватит глазеть! Тут вам не зоопарк! — привычно сыплет приказами направо и налево, но, преодолев последнее человеческое препятствие, вовремя шагнувшее в сторону с его пути, замирает как вкопанный.
— Глазам не верю… — выходит почти шепотом, но громкость быстро возвращается, выдавая улыбку. — Хантер, песий ты сын! Живой, чертяка! А я ведь знал! Знал, что ты еще объявишься! Сколько раз уже вот так смерти пинок под зад отвешивал, а? Уж и не сосчитать…
— Здравия желаю, товарищ полковник, — приветствие Охотника оказывается более сдержанным. Его голос низкий, глухой и ровный, почти начисто лишенный каких-либо эмоций. Подстать ожившему мертвецу.
Лишь те, кто хорошо помнил его «при жизни», знают, что Хантер рад видеть командира не меньше. Это можно понять по приподнятому уголку губ в уцелевшей части его лица и по глазам, потухшим, но парадоксально живым, конечно, если бы кто-то из присутствующих, помимо самого полковника, вообще осмелился в них заглянуть. Едва подойдя, Мельник уже пожимает протянутую руку, почти сразу тянет за ту слегка растерянного этим жестом спартанца на себя, похлопывая его по спине второй рукой, а после так и оставляя поверх лопаток в дружеском объятии.
— Добро пожаловать домой.
Хантер не отвечает на это объятие, лишь заторможенно кивает. Недостаток реакции нисколько не оскорбляет полковника. В конце концов, он как раз один из тех, кто помнил этого спартанца при жизни. Жизни, которая, как он и думал, все-таки не оборвалась. И Мельнику этого достаточно. Он не подозревает о слишком пристальном, чтобы быть просто любопытством, внимании человека у себя за спиной, даже Хантер замечает его не сразу. А когда наконец замечает, узнает моментально. По двум блестящим изумрудам глаз, ничуть не изменившимся, в отличие от заострившихся черт лица и заметно возросшей с их прошлой встречи мышечной массы. Смотрящим с теми же эмоциями и чувствами, что и два года назад. Не считая одного, ныне отсутствующего — страха за него. Страха такой силы, что он помнил этот молящий взгляд до сих пор.
Не славься Хантер своей несгибаемой силой воли, наверное, остался бы тогда на ВДНХ под одним лишь его влиянием, как под гипнозом. К счастью, Артём этим навыком не владел. А там кто знает, как бы все в итоге повернулось? Потерпел бы Хантер поражение в неравном бою, на всю оставшуюся жизнь обзаведясь уродливым шрамом на пол-лица и кошмарами, которые предпочитал топить на дне казавшейся бездонной фляжки? Стал бы этот волоокий пацан, что лишь пару раз в жизни — и то по дурости — выбирался за пределы родной станции, спартанцем? Или последняя линия обороны ВДНХ бы попросту рухнула, открыв угрозе путь в остальное метро? Мысленно оглядываясь назад, окидывая взглядом заметно повзрослевшего восторженного мальчишку с ВДНХ, каким он его запомнил, а теперь, возвращаясь в настоящее, чтобы всмотреться в знакомые-незнакомые черты, будто пытаясь найти что-то или кого-то, Хантер приходит к выводу, что, в общем-то, почти не сожалеет. Избавиться бы только от пары-тройки побочных эффектов, да, видно, не судьба. Слишком много крови пролил, чтобы заслужить снисхождение. Выжил — и за то уже должен кланяться судьбе в пол. Справедливо, конечно, хотя и погано. Ведь смерть была бы милосерднее.
А вот Артём, кажется, так не думает. Когда их глаза встречаются всего на миг, длящийся для обоих вечность, Чёрный замирает, словно олененок в свете фар, а Хантер тут же отводит взгляд, поворачивает голову так, чтобы уродливый шрам от ожога на щеке не бросался в глаза. Поджимает губы, говоря без слов, но при том с отчетливым раздражением в немой интонации: «здесь не на что смотреть, Артём.» Снова обижает, ненамеренно, не со зла, а потому что с этим парнишкой, он, кажется, просто не умеет по-другому. Артём понимает все до последнего слова, понуро опускает голову и растворяется в толпе.