Мигрень

      — Тебя госпожи не потеряют? — Тихо усмехается Рам, пока Эрит задергивает шторы в его спальне. Плотная ткань перекрывает лучи солнца, укрывая комнату приятным полумраком, на фоне которого белое шервани Тхакура выделяется особенно сильно.       — Если и потеряют, то не расстроятся, — мягко усмехается он в ответ. — Я предупрежу слуг.       За ним мягко закрывается дверь, и следующие минуты Дубей проводит в одиночестве, пытаясь позволить прохладной стороне подушки успокоить раскаленную резь в висках. Получается не слишком успешно, и новый приступ тошноты заставляет его зажмуриться. Тихий шепот незримого звучит как шипящий гул, мешает сконцентрироваться, и Рам упускает момент, когда Эрит возвращается. Лишь щелчок замка, обычно совсем негромкий, но такой резкий для его слуха сейчас, заставляет его открыть глаза — один из них все еще сокрыт повязкой, но сейчас это совсем не помогает приглушить зов дара.       — Я объяснил прислуге, что их господину необходим покой и тишина, — полушепотом говорит Тхакур, тихо ставя на резной столик возле постели серебряный поднос, на котором, как и всегда, стоят обычные для таких моментов вещи: миска с холодной водой, графин, травы и благовония. На предплечье он держит отрез мягкой плотной ткани, расставляя все в одному ему понятном порядке.       — По этому набору все равно ясно, что я занемог, — хрипло отшучивается Дубей, но Эрит лишь пожимает плечами.       — Не их дело, зачем брахману вода и благовония. Отдыхаешь, концентрируешься на видениях, мало ли, что еще делаешь.       Рам не находит в себе сил возразить, но ему до сих пор забавно, как его друг заботится, чтобы о его мигренях лишний раз не ходили слухи. Каждый раз, стоило Раму начать говорить, что это не так важно, Эрит упрямо качал головой, поджимал недовольно губы и настаивал, что лишний раз не стоит прямо упоминать о подобном при слугах или чужих.       “Господину Вайшу или Дивии знать можно и нужно, но остальным? Ни к чему”, — кривился недовольно Эрит, и Рам уступал, поддерживая его тягу к скрытности. В конце-концов, если он так настойчив, то у него есть свои причины, а младшему Дубею не составит сложности промолчать при прислуге.       Аккуратные касания чужих пальцев к лицу возвращают Рама в реальность: Эрит осторожно снимает его повязку, а через несколько мгновений прохладная влажная ткань ложится на лоб. Новое яркое ощущение сначала напоминает о мигрени, будто тугой раскаленный обруч вокруг головы сжимается чуть сильнее, но спустя пару секунд спасительная прохлада уже обещает унести с собой хотя бы часть этой боли — Дубей сдавленно выдыхает, не скрывая облегчения.       Ткань частично накрывает глаза, так что он не открывает их, позволяя уютной темноте забрать лишнее напряжение, не дать пульсирующей рези с новой силой ударить в голову. Здесь и сейчас он может, наконец, расслабиться и отпустить контроль над собственным восприятием двух миров сразу.       По совсем тихому шороху Рам понимает, что Эрит старается не шуметь, когда раскуривает в дальнем углу комнаты успокаивающие благовония с травами от головной боли — он делает все достаточно медленно, чтобы неосторожным движением не создать громких звуков. Дубею в глубине души хочется его поторопить, чтобы скорее вернулся ближе, но он лишь вслушивается, пытаясь через смазанный шепот потустороннего различить, когда шорохи сменятся тихой поступью.       Мягкие шаги по ковру почти не слышны, и тем не менее, Рам не то улавливает их звук, не то чувствует, что Тхакур подходит ближе — через секунду постель прогибается под его весом, еще через несколько — шуршат богатые одежды на дорогих простынях. Эрит оказывается совсем рядом, устраивается привычно на подушках.       — Выпей настой, — потерявшая всю прохладу за эти минуты ткань пропадает с лица, и Дубей открывает глаза. Пробивающиеся из-за краев штор лучи яркого вечернего солнца раздражают немного меньше, а танцующие в полоске света пылинки даже завораживают.       На столике возле постели стоит полный стакан. Рам понимает, что упустил момент, когда Эрит его наполнил, и тянется за ним — по запаху легко узнается настой чабреца с мятой, а из дальнего угла спальни тянется тонкая неровная линия дыма от благовоний. Дубей провожает светлый дым в сторону открытых за шторами окон взглядом и делает глоток.       Вкус настоя так же привычен, как и все, что сейчас делал Тхакур. Это не первый и не второй раз, когда друг помогает Раму справиться с тяжелой головной болью. В какой-то момент у Дубея возникла идея скрывать от него приступы мигрени, но он не учел тогда, что даже если Эрит не является обладателем мучительного дара, как у него самого, его друг — все еще брахман и способен почувствовать и понять больше обычного человека.       Особенно когда речь заходит о Раме.       Он продолжает молча пить травянистую жидкость, искоса наблюдая за тем, как Эрит откладывает ткань — они оба прекрасно понимают, что в такую жару вода слишком скоро перестанет быть хоть сколько-нибудь прохладной, но почему-то Тхакур всегда пытается в такие моменты сделать как можно больше. Если бы связь с незримым могла охладить снова эту воду, Дубей бы поверил, что его друг сам заработал бы себе мигрень, пытаясь это сделать.       Пожалуй, хорошо, что ему не нужно ничем подобным жертвовать, чтобы ему помочь. Будто жертвовать своим временем недостаточно.       Мята в настое приносит толику облегчения сразу же, снимая душащую тяжесть жары, пусть и ненадолго. Прикрыв глаза, Рам отмечает, что боль перетекла от висков к затылку, но небольшая надежда на то, что все уже проходит, тут же рушится о новый спазм и подкатывающий к горлу приступ тошноты сразу следом. Он глухо кашляет, слишком резко ставит стакан на столик, и стук металлического донышка о резную поверхность окончательно убеждает его, что боль еще не близка к отступлению.       — Иди сюда, — голос Эрита такой спокойный, почти умиротворяющий. Как и положено брахману, но Рам все чаще думает, что дело не только в этом. Брахманов он знает и других, но почему-то именно слова друга обладают таким влиянием. Почему-то…       Будь на его месте кто-то другой, Дубей бы не вынес и звука, потому что каждый лишний шум вызывает новую вспышку боли в голове, раздражает и сбивает с толку, но негромкий голос Эрита, напротив, помогает — мысли становятся чуть яснее, а боль на толику отступает.       Рам шумно выдыхает, жмурится снова, но следует привычному порядку действий — он бы солгал, если бы сказал, что не ждал этого момента. Благо, никто и не спрашивает, а значит, не придется ни лгать, ни открывать правду. Но Эрит ждёт, откинувшись на подушки, и в его руках легче, спокойнее и проще. Как будто он наконец-то по-настоящему дома.       Опустив голову на чужую грудь, слушая мерное дыхание Тхакура, Рам снова прикрывает глаза. Холеные руки мягко касаются его лба, убирают пряди с лица, зачесывают назад. Кончики пальцев мягко касаются висков — прикосновение столь выверенное, что он бы удивился, если бы не привык давно, с тех пор, как Эрит перестал чинно сидеть за его спиной, массируя ему голову, и стал позволять себе забраться на постель. Светлая ткань под щекой — и та мягкая, гладкая, будто друг заранее знал, что у Рама заболит голова, что придется лежать вот так и снимать чужую боль, и заранее выбрал одежду, чтоб не раздражала фактурами или вышивкой.       — Не думай, — по-прежнему тихо советует Тхакур, — отпусти на время мирское.       — С чего ты взял, что я думаю о мирском? — Дубей даже находит в себе силы слегка усмехнуться, открывая один глаз, и видит тонкую усмешку в ответ.       — По лицу вижу, — легко отвечает Эрит, с лёгким нажимом проводя пальцами по его лбу. Остановившись у висков, добавляет: — Или просто знаю.       Знать, что у Рама на уме, никому не дано. Кто осмелится сказать, что понимает избранного Темной Матерью, когда ее шепот сводит с ума каждую секунду жизни, а глаз, отмеченный богиней, видит как наяву сокрытое от обычного человека?       — Незримое тоже отпусти, — беззлобно усмехается Тхакур, пропуская его пряди через пальцы, проходясь самыми кончиками по коже головы. Тесный обруч боли медленно разжимает тиски под выверенными касаниями. Эрит откуда-то знает. — Не думай. Спи.       Сказать легко, но… но все очевидные “но” растворяются в уже потеплевшей от жары воде, рассеиваются в дыму благовоний, тают под прикосновениями мягких рук, и Рам сам не замечает, как на него наваливается блаженной пеленой дремота. Не замечает, как чужие пальцы касаются нежнее, когда он засыпает, и как меж его бровей оставляют, едва коснувшись губами, осторожный поцелуй.