Если я проглочу солнце

      По мере распространения пламени заставлять себя дышать становится все тяжелее с каждым обжигающим нос и горло вдохом, но он продолжает смотреть на мертвое тело матери, в свои последние мгновения почему-то упрямо тянувшей руки к нему навстречу. Всю жизнь до этого она оставляла его без внимания: их взаимодействие сводилось только к вечно отведенному в сторону взгляду, спрятанным в рукавах ладоням или вовсе виду тонкой спины с зачесанным затылком. Они никогда даже не говорили лично, потому как вместо собственного дитя для нее существовали заботящиеся о том слуги, вместо имени — обезличенные местоимения, вместо слов — слова слуг. Почему же перед смертью мать внезапно поменяла мнение? Разве ей не было стыдно за существование Сукуны?       Треск огня становится сильнее, и жар уже начинает опалять ему кожу, но Ремен все равно не сходит с места. Он не сожалеет о содеянном: вид изломанного тела вызывает в его груди не раскаяние, а тянущее чувство, похожее на ощущения от нависшего серого неба над головой в осенние холодные дни, в этот раз возникшее из-за мысли, что у него был шанс коснуться чего-то нового. Сукуна пытается разглядеть в стеклянном взгляде матери и ее скрюченных пальцах, почему напоследок та, хоть и хотела, все равно не решилась дать ему ничего. Почему даже причину, по которой ей хотелось коснуться его, она забрала с собой, словно ее сын не заслужил получить от нее ничего больше, кроме появления на свет.       Вспышка злости на оставшиеся навсегда без ответов вопросы воплощается кривым порезом на дощатом полу над головой матери. Но радость от того, что его способность воплотилась без жеста, оттесняется тем, что это не заставит окровавленное тело раскрыть тайну, которое оно упрямо хранит. Скользнув взглядом по мертвым глазам, Сукуна разворачивается и уходит прочь из комнаты, переступая через лежащего у порога отца. Всю жизнь того ослепляла недальновидность, так что Ремен решил добавить хотя бы какого-то вкуса его смерти, сдернув плотную пелену и показав ему собственную глупость. Атакуя, он специально постарался нанести порез как от изогнутого лезвия тати — отец предпочитал лук и стрелы мечам и клинкам, считая те бесполезными, как и пренебрегал сыном.       Сукуна неспешно направляется по коридору в синдэн, где когда-то собирались его родители и их гости и никогда сам он. Позади со скрипом рассыпаются балки, перекрывая окончательно доступ к павильону и погребая под собой тела его семьи. Ремен даже не оборачивается на грохот. Слуги мельтешат перед глазами, стража что-то кричит — но все звуки сливаются в один большой приглушенный гвалт. Он не замечает, что подбегающие к нему падают на месте замертво с перерезанным горлом — тело движется само по себе, а в его голове, несмотря на душное ощущение разрушения вокруг из-за жара огня, царят абсолютные ясность и спокойствие как никогда до этого.       Сукуна разрезает фусума, снося последнюю грань его роскошной изоляции от внешнего мира. Ему не позволялось входить в главное помещение, однако сейчас он прорубает путь в комнату сам — и с неприкрытыми слоями одеяний четырьмя руками, широко распахнув четыре глаза. Пасть на животе довольно скалится. Ремен был чужаком всю свою жизнь, несоответствующим ожиданиям, потому отвергнутым и запертым, так что теперь, стоя в главном здании в одиночестве, он ощущает, как вместе с охватывающим постепенно всю резиденцию огнем приходит долгожданная свобода от оков.       Зал пуст и идеально чист. Сукуна пробегается взглядом по рисункам на ширмах и уложенным татами, освещаемым только холодным светом луны. Ему не составляет труда представить сидящих тут родителей, подобранных, аккуратных, в противовес им разваливаясь с раскинутыми конечностями во все стороны. Родись он обычным, состояла бы его жизнь из таких посиделок с чтением вака и обсуждением новостей и сплетен? Возможно. Пасть на животе вытягивает губы, и Сукуна легко чешет ее, чтобы подбодрить. Родись мы обычными, у нас не было бы силы.       До его слуха доносится грохот обрушивающихся крыши и балок, говорящий о том, что пламя наконец доходит и до главного павильона. Он неспешно встает и вытягивает ладонь перед собой, чтобы напоследок широко разрубить проход к хисаси, как чувствует чью-то хватку на своей талии и резкое ощущение пустоты под ногами.       Растерявшись, Ремен наотмашь бьет по ладони нижней парой рук и пытается укусить пальцы вторым ртом, прежде чем осознает, что над ним простирается ночное небо, а вместо дощатого пола — влажная земля.       — Юному господину больше ничего не угрожает, — раздается над ухом мягкий знакомый голос, и Сукуну отпускают. — Но этот не смог найти больше никого из господ.       Он оборачивается к человеку загнанным зверем и вскидывает все четыре руки. Луна серебрит волосы, при свете солнца отдающие самым нежным оттенком сакуры, и подсвечивает бликами глаза, напоминающие по цвету необработанный сякудо. Тот, кто вытащил его из горящей резиденции — это лекарь, время от времени приходивший к нему и, пожалуй, единственный человек за всю его жизнь, смотревший на него без страха или отвращения. Губы мужчины трогает привычная мягкая улыбка вопреки всем ожиданиям, несмотря на то что от его внимания точно не могли ускользнуть брызги крови на светлой ткани верхнего платья и хакама Ремена. Сукуне не хочется его убивать, и он с удивлением ловит себя на том, что надеется, что не придется.       — Ты ведь знаешь, что произошло, — настороженно говорит он, не отводя взгляда всех четырех глаз от взрослого и отступая на несколько шагов назад.       — Этого не было, когда начался пожар, — раздается уклончивый ответ, в котором не звучит никакого обвинения. — Однако, — добавляет лекарь со вздохом, — этот всегда предупреждал достопочтенных господина и госпожу о том, что юного господина нельзя сдерживать. Случившееся было неизбежным, несмотря на всю трагичность, исходом.       Прежняя забота в голосе немного успокаивает, но Сукуна не опускает рук, неуверенный в правдивости чужих слов, которые, как и поведение, необычны для человека, точно понимающего ситуацию.       — Объяснись.       — Юный господин родился особенным, что только подчеркивается внешностью, и совершенно здоровым ребенком. В обычных лекарях не было надобности, но этот способен исцелять сущности более тонкие, чем смертная плоть человека, и сразу же увидел особенность юного господина. Тем не менее, достопочтенные господин и госпожа были обычными людьми и потому не могли понять всего, что этот пытался им донести.       Сукуна сужает глаза. Ему не с чем сравнить, из-за отчужденного образа жизни и ограниченного круга общения, ответ. И все же особенный захватывает все его внимание и распаляет немного угасший от испуга голод до свободы; ведь если лекарь не лжет, то тогда это — первый знак принятия от мира, всю жизнь до нынешнего момента отрицавшего его. Он решает устроить проверку.       — Твои силы исцеления… того же толка, что и мои? — Ремен сосредотачивается на траве под ногами мужчины, который восторженно — без толики испуга — выдыхает взметнувшимся вверх пучкам зелени и комьям земли.       — Именно так, юный господин.       Титул режет слух, оставаясь связью с жалкой жизнью изгоя – связью, становящейся тоньше с каждой обрушенной стеной дворца. Пожар уничтожает его семью – буквально и образно, делая его совершенно новым человеком, лишая прежних статуса и привилегий. Сукуна переводит взгляд на небо, озаренное огнем.       — Ремен Сукуна, — бурчит он, самостоятельно отсекая свое прошлое. — Избавь меня от обращения. – И смотрит снова на мужчину. – Тогда я хочу, чтобы ты научил меня использовать эти силы, которыми я наделен.              Лекарь только кивает головой, будто – возможно – зная, что подразумевает Сукуна, и безбоязненно подходит ближе.       — Это будет не просто, Сукуна-кун. Ты уверен? Может, лучше…       — Мне все равно некуда идти, — обрывает чужие слова Сукуна, понимая, к чему те ведут.       Другим аристократическим кланам, с которыми состоял в кровном родстве, он тоже не был нужен, а значит, окажись на их пороге, то оказался бы убит сразу же или в лучшем случае провел бы жизнь снова упрятанным прочь от мира монстром. Ремен вырывался из тесноты скуки не для того, чтобы оказаться снова увязшим в ней.       — Что ж, тогда тебе нужно будет начать меня называть по-другому, —мужчина довольно кивает своим мыслям и со смешком продолжает: — Учитель Итадори. Неплохо звучит, а?       Сукуна молчит, перекатывая на языках непривычные слова. Не то чтобы они нравились ему или нет, это просто оказывается странным – признавать кого-то выше себя.       — Но как бы я не хотел, я не смогу обучить тебя всему в одиночку. Есть школа для таких, как мы. Предлагаю тебе пойти туда.       Где-то возле сердца словно возникает тугой комок, стягивающий весь воздух в себя. Пасть выражает недовольство и обиду предложением до того, как он успевает остановить ее. Она кривит губы: «Нет» и после, к его неожиданности, высовывает язык, мгновенно сводя на нет любые будущие попытки выглядеть опасным.       — Что мешает им избавиться от меня сразу же, как только вы уйдете? — Ремен, стараясь не показывать своего расстройства хотя бы основным лицом, сжимает нижние ладони в кулаки, а верхние сцепляет на груди. — Я хочу видеть вас своим учителем или никого.              Потому что он – все же – расстроен. Мир никогда не давал ему ничего, а Сукуна и не просил, несмотря на свою жадность, в которой его, тогда нескладного большеголового ребенка, обвинил отец: о том, что он пришел в жизнь в одиночестве вместо двух детей только из-за своей нечеловеческой жадности, проявившейся еще до рождения. Проклятый плод. Ремен не понял его слов тогда, но жадность запомнилось ему. Повзрослев, он признал, что это было верное описание. Жадность подходит ему, потому что они с ней одинаковы: на первый взгляд – неотличимы от прочих чувств или людей, при близком рассмотрении – уродливы в своей пародии на них, и потому все стараются скрыть их подальше и не смотреть.              Мир никогда не давал ему ничего, а Сукуна и не просил, несмотря на свою жадность, потому что позволил себе надежду, остатки которой сейчас догорают в пламени. Признание может быть, в самом деле, возносящим на небеса ощущением, как описывается в моногатари и тека – он не знает наверняка, но знает то, что отказ в признании режет по сердцу сродни ударам наточенных ножей. О таком не пишут. О недостойных не пишут. Ремен не считает себя недостойным и потому, чтобы не оказаться снова вытесненным миром муравьем, ему нужна сила. Итадори может привести его к ней. Сукуна не собирается позволить лишить себя возможности получить то, что хочет. В конце концов, это его жизнь.              Он напряженно смотрит на мужчину, но тот лишь опускает руку ему на голову, принимаясь трепать волосы. Если Ремен сейчас поднимет любую из своих, то с легкостью сможет отсечь ладонь Итадори… все зависит от ответа.              — Я тоже в ней состою, Сукуна-кун, — на чужом лице пролегает неясная эмоция: несмотря на улыбку, Итадори выглядит совершенно не радостным. — Я не оставлю тебя.              Дернувшиеся, было, сложенные пальцы замирают, а фантомный комок в груди разрывается, выпуская наружу нечто неопределенное – смесь эмоций, перемешавшихся между собой. Разум освещает вспышка осознания: а может быть, Итадори уже воплощение благословения от мира? Следствие того, что существование признало проклятого ребенка за проявление силы, подобно тому как признало его право на жизнь, когда он в утробе поглотил второй плод…              Мужчина тем временем убирает ладонь с его волос и протягивает ему.              — Это мое обещание тебе.              Сукуна усмехается. Причина, по которой его отчаянно старались вытолкнуть, становится совершенно понятной: он полностью противоестественен своим постоянным голодом и неисчерпаемой жадностью уже жадному миру. Ремен пожимает чужую ладонь. Вызов принят.              Итадори – его благословение и новое испытание. Однажды наступит день, когда Сукуна превзойдет того, подобно тому, как сегодня превзошел родителей.