Не сходиться, не прощаться

В Золотую ночь, впрочем, как и в любую другую ночь Излома, бывшему оруженосцу ныне покойного графа Килеана-ур-Ломбаха, а теперь фульгату Эстебану Колиньяру не спалось. Крестьянский дом, куда молодого офицера вместе с двумя однополчанами распределили на ночлег, был тих. Насколько вообще мог быть тих рассохшийся сруб, поставленный, кажется, в самом начале третьего столетия Круга Скал, переполненный топотом мышиных лапок, бесконечными пространными шорохами и потрескиванием. Несмотря на растопленную печь, холод в отведенном Эстебану углу стоял жуткий. Даже не холод — зябкая сырость, какая обычно соседствовала с саркофагами предков в фамильных склепах. Где-то с час промаявшись на несвежих, местами погрызенных молью — а может чем похуже — простынях, Эстебан рывком сел, прижал колени к груди и обнял себя руками. Уснуть мешал крупный озноб, который вот уже второй год обрушивался на него в ночи празднования изломов. Эта напасть не имела ничего общего с лихорадкой или какой иной известной врачевателям хворью. Все было куда проще и вместе с тем печальнее: в ночи изломов к маркизу Сабве повадился заглядывать мертвец. Вторя тревожным мыслям о неупокое, ночную тишь оборвал далекий птичий вопль: надрывный, жуткий, похожий на детский плач. Едва он смолк, порывом ветра ударило в ставни, в сенях скрипнули половицы. Над изголовьем зловеще зашуршал хозяйский венок, сплетенный из кровавца и гроздей рябины, словно тронул его кто — и все утихло. Нехорошей тишиной, тягостной. Эстебан стиснул зубы, подрагивая уже не столько от холода или обрушившегося со всех сторон неуютного безмолвия, а — осознания: ты здесь не один. Не нужно было поднимать голову, чтобы знать наверняка — Эстебан остро ощущал мучительно гнетущее присутствие. Именно то, когда точно знаешь, что в темноте притаился некто, не сводящий с тебя ощупывающего голодного взгляда. Когда набитый свежей соломой тюфяк захрустел, прогибаясь под весом еще одного тела, крохотные волоски на руках и загривке встали дыбом. — Опять ты. — Опять я, — отозвалась темнота голосом покойного Ричарда Окделла. От бархатных, почти мурлыкающих нот внутри неприятно сжалось. Так съеживаются молодые, едва распустившиеся листочки полные жизни и зелени под натиском внезапно нагрянувших морозов в дни Весенних Волн. Эстебан неторопливо повернул голову, укладываясь щекой на сгиб колена: бледная, словно бесплотная кожа, мягко сияла в густом полумраке. Если бы не этот мягкий, потусторонний свет, то ничего не стоило бы принять мертвеца за живого. Уж слишком тот походил на прежнего Ричарда — скромного печального юношу с севера. — Как летит время, — протянуло наваждение с той долею тоски, с какой скорбят об утекших мгновениях седоголовые старцы, но никак не погибшие юнцы, вернувшиеся выходцами — или какими иными тварями. К несчастью, Эстебан так и не сумел разобраться, чем неупокоенный герцог обернулся после смерти. — Думается только вчера праздновали Летний излом — а вот ведь пора Золотой ночи! Так и до Великого Излома недалеко. Однако, целое лето с нашего короткого свидания — почти вечность. Весь истомился в ожидании сегодняшней ночи, а ты? Скучал по мне? — Ричард кокетливо склонил голову к плечу, теряя всю схожесть с собой прежним. Этого Ричарда Эстебан не знал и, если быть совсем уж честным, опасался. — Создатель упаси скучать по мертвецу, — через силу выдавил из себя Эстебан лишь потому, что не имел ни малейшего понятия, что будет, если не ответить. Злить Окделла и узнавать не хотелось. — Собственноручно убиенному мертвецу! Первое убийство почти как первая любовь: пылко, нелепо и навсегда в памяти, — Окделл улыбнулся почти нежно, улыбкой королевского дознавателя-садиста. — Ты же не забыл? Эстебана будто плетью хлестнуло. Так нестерпимо больно и гадко вдруг сделалось, что захотелось по-детски зажмуриться и закрыть уши ладонями, чтобы не видеть и не слышать, убедить себя, что безумие вокруг — не более, чем ночной кошмар. Сейчас он проснется, и все будет как прежде: безветренная лунная ночь, вопящие под окнами дикие коты и никакого мертвеца рядом в постели. Однако Эстебан был далеко не ребенком, чтобы наивно полагать, что если он спрячется в ладошках от чудовища, то чудовище не заметит его. — Эстеба-ан, — позвал Окделл, недовольно дуя губы и гримасничая. Вкупе с ледяным, далеко не игривым взглядом вышло до мурашек пугающе. — Помнишь как было? Не дожидаясь ответа, Окделл потянул руку к лицу. Со щелчком пальцев мир перед глазами померк, вспыхивая образом минувшего: …Ноха, удар колокола, острие шпаги входит в мальчишескую грудь гладко, как нож в подтаявшее масло. Рука почти не чувствует сопротивление плоти. Ричард в последний раз вскидывает свой упрямый взгляд — теперь мутный, рыбий — и валится набок. Эстебан, совсем того не ожидавший, зажал рот ладонью, едва удерживаясь от вскрика. Слишком живо, слишком ярко, вставшее перед глазами. Он видел все ровно так, как было тогда, словно время обернулось вспять для него, возвращая в тот ранний утренний час: синий колет, вымокший на груди в черный, водянисто-серые глаза, невидяще распахнутые вдаль, и желтый, много-много желтого. Утро выдалось необычайно солнечным в день смерти Повелителя Скал, будто в насмешку над глупым мальчишкой: посмотри, посмотри какая дивная жизнь! А ты мертв, убит рукой того, кто тебя… неважно. Отняв дрожащую руку от лица, Эстебан едва слышно выдавил: — Зачем? — Ты не ответил. Я ненароком подумал, что ты забыл, потому решил напомнить, — Окделл пожал плечами так, словно не произошло ничего худого и особенного. — Зачем? — Устало повторил Эстебан без привычных задиристых нот. На языке отчетливо ощущался солоноватый привкус — кровь капля по капле сочилась из прокушенной щеки. — Это наказание, да? Напоминание о том, что прощения мне нет? Я без твоей глумливой рожи знаю, что всё так. Хочешь мести? Вот он я, — Эстебан развел руки в стороны, — весь перед тобой. Делай то, зачем пришел или убирайся! Показалось, что Ричард взглянул оценивающе, с интересом, словно до слов Эстебана ни о чем таком не думал, и в то же время брезгливо, с неясной досадой, кривящей уголок губ. «Ты так ничего и не понял, — говорила эта улыбка, — глупый, вздорный Эстебан». — Годы тебя красят, но ума не прибавляют, — вздохнул Окделл, придвинувшись ближе. Прохладные пальцы легким движением смахнули пряди волос со взмокшего лба. — Нельзя целовать покойников, Эстебан. Точно не в церкви и точно не в ночи. С несколько мгновений Эстебан сидел не шевелясь, и все вокруг оставалось недвижимым вместе с ним. — Тише, не бледней так, — шепнул Ричард и обхватил ладонями щеки, подаваясь вперед. Рта коснулись холодные, как у мраморной статуи, губы. …в поцелуе нет ненасытного вожделения, только соль и горечь. Эстебан никого и никогда не целовал с такой чуткой осторожностью, едва цепляя губами губы. Он никогда и ни с кем не прощался — так. В полумраке под сводчатыми арками храма, как последний из безбожников, склоняясь над утратившим искру жизни телом. Украдкой, в ночи, боясь быть застигнутым в слезах и вдрызг пьяным возле того, кому не осмелился признаться, кого сам же по дурости погубил. Эстебан рванул в сторону, вскакивая с кровати, дыша прерывисто и часто. Обхватил себя руками, бесконтрольно трясясь от силы того, что пробудилось внутри. Тщательно замурованное, похороненное в самых темных уголках души и сознания, оно рвалось наружу, как зловонная гнойная жижа из вскрытого нарыва. Эстебан поднял взгляд. Ричард Окделл, его постыдная тайна, не отболевшая первая влюбленность, молча и невозмутимо наблюдал за его метаниями. На гладком, как посмертная маска, лице сухо обозначилось снисходительное всепонимающее выражение. — Ты хотел меня еще в Лаик. Желал со страстью никогда не остывающего первого чувства, — вкрадчиво начал Окделл. Сердце испуганно притихло, затем, пропустив удар, забилось с небывалым усердием, оставляя синяки на изнанке ребер. — В том трактире хотел. Я помню, как ты был взволнован и взбешен только потому, что сам надумал себе невесть что. Никогда не забуду, как ты на меня смотрел — на меня никто никогда так не смотрел. Тогда мне показалось, что с ненавистью, по юной наивности ее так легко спутать с ревностью, правда? — Прекрати. — На дуэли — хотел; и после тоже. До сих пор мучаешься, даже на войну сбежал, лишь бы не думать, не вспоминать. — Хватит. Пожалуйста, — едва размыкая губы, взмолился Эстебан. Перед глазами все дрожало и плыло в поволоке стыда или слез — не разобрать. Ричард словно кромсал его тупым ржавым ножом, запускал внутрь руки и вытаскивал на свет всю ту гадость, что Эстебан столь старательно прятал в себе, разглядывал сам и представлял Эстебану будто редчайшую из диковинок. Каждая мысль, каждый уголок подлой мелочной души становился Окделлу вéдом, и не существовало ни единого способа прекратить эту людоедскую пытку. — Должен признать, страдания тебе к лицу, — Ричард оказался рядом, совсем-совсем близко в одно мгновение, словно появился прямо из воздуха, и прижал широкую ладонь к груди, точно над трепещущим сердцем. Он вдруг замолк ненадолго, склонил голову к плечу, прислушиваясь. Уголки губ дрогнули в полуулыбке: — Болит. Правильно, так должно быть, но ты не бойся. Есть вещи хуже боли и хуже смерти. Ты скоро поймешь, увидишь своими глазами. — О чем ты? — Всему свое время. Не торопи его, не надо, Излом без того слишком близок. Лучше поцелуй меня, как всегда хотел, — предложил Ричард. На бледном угловатом лице вспыхнули серебристые глаза. Почему-то на миг показалось, что вспышка отдала лиловым. Эстебан замешкался. А Окделл в то время прижался тесно, сдавил всем собой так, что не вздохнуть, весь твердый и холодный, как снежная лавина, и вскинул голову. Лицо вдруг его сделалось несчастным и больным, словно тяжко ему было без поцелуев и человеческого тепла. Эстебан немедленно прижался к его губам. Внезапная волна жара прокатилась от рта до кончиков пальцев рук и ног, вернулась обратно, взрываясь до слез ослепительной вспышкой боли. Тело затрясло. Добровольно целовать Ричарда становилось подобно мазохистскому ритуалу, однако Эстебан не спешил прекращать. Он желал напиться болью, принять все, что заслужил, искупить собственным страданием невинную кровь, пролитую из злобной мелочной ревности. Наверное, у него получалось, потому как в голову вступило так, что казалось, она вот-вот лопнет, ноги свело судорогой, а перед глазами встала густая бордовая пелена. Эстебан не без преувеличения подумал, что умирает, вот он бесславный конец, то, как должна закончиться его никчемная пустая жизнь. Подумал — и провалился в темноту без страха. Эстебан открыл глаза, не помня, чтобы их закрывал, и уставился в дощатый потолок. Тотчас за окном заверещал петух; Эстебан вздрогнул. Тело показалось тяжелым и неповоротливым, однако боли как таковой не было, лишь губы пульсировали. Эстебан прижал к ним ладонь, удивившись насколько горячими те были на ощупь — и вспомнил. Рванув, он приподнялся на локтях, подминая под себя подушку, и оглянулся — в убого обставленной комнате было пусто. Все стояло на своих местах, ровно так, как он оставил, когда гасил свечи перед отходом ко сну, однако кое-что все же выбивалось из общего порядка: хозяйский венок из кровавца и гроздей рябины — оберег от нечисти и зла у суеверных крестьян, — накануне полный жизни и цвета, истлел до черноты. Эстебан лег обратно, прижав к груди краешек колючего одеяла, и с силой сжал пальцами переносицу — не приснился и не привиделся ночной гость. Всю душу вытряс, раны разбередил. Лучше бы в Закат утащил, на вечно пылающий погребальный костер, чем оставил так, выпотрошенной едва дышащей оболочкой. В безмолвном саркофаге своего отчаяния Эстебан лежал неподвижно, силясь собраться с духом, чтобы встать и пережить этот день. Затем еще один, после следующий, и так до самого Излома, до обозначенного неизбежного визита.