¿

      Конференц-зал стремительно пустеет: усталые проголодавшиеся комбатанты группами и поодиночке вытекают за дверь в направлении столовой.       Гоуст же не торопится — потягивается, разминая затекающее после миссии и длительного бездействия тело: похрустывает крупнокостным позвоночником, плечевыми суставами, запястьями, мозолистыми пальцами. Гнёт шею, кося на Соупа у противоположной стены: тот поневоле запустил себя, ему стоит побриться, хоть русая кельтская борода придаёт пригожему лицу возрастной, угрюмой фактурности. Джонни оживлённо переговаривается с Прайсом и улыбается — не так широко и свободно, как ему, и это темно собственнически угождает личным аппетитам Гоуста.       Соскучившийся по ярким губам и глазам Саймон опрометчиво засматривается, но, будучи пойманным за наблюдением, решительно не отводит взгляда, не таит его чистыми от раскраса белобрысыми ресницами, не раззадоривая больше наигранной потупью. Внутренне смеётся, читая в темнеющей синеве, наверняка зная, как голоден и нетерпелив Джонни — молод, страстен, влюблён. Смесь амбиций и варварской прямолинейности, общая ещё не схлынувшая привычка к активной мимике и жестикуляции изнуряют его в моменты требуемого спокойствия — он моргает реже, дышит ровно и глубоко, не проявляя внутренних бурь; совсем немного подёргивает посохшие ловкие пальцы у карманов и пыльных ремней портупеи. Саймон видит всё это, потому что намеренно стал причиной бешеных, старательно подавляемых сейчас волнений. Саймону как лейтенанту приятно наблюдать, как он усмиряется и строжает к себе; как любовнику — как он мается...       Джон МакТавиш — благородный, инициативный и грамотный офицер: схватывает на лету и старается применить лучшее из потенциально возможного; не всегда утруждается рапортами. Может себе позволить — Гоуст уже не способен отказать ему в чём-либо, если уметь попросить. Джонни умеет.       Джон МакТавиш — эстет, прирождённый художник и амант, сумевший быстро и хитрó забраться под заскорузлую кровью и шрамами шкуру Саймона, — к самой сердцевине, — теперь смакующий пряное сочное содержимое.       Райли решает не ждать его: идёт к месту для курения один, прикрыв тяжёлыми веками сухие, терзаемые резями глаза. Обычно сообщений ему никто не шлёт, и, слыша вибрацию уведомлений, он уверен в личности вторгшегося в его личное пространство. Во всех смыслах. Стаскивает перчатки заинтригованный. "ты чёртов ублюдок. блядь и ублюдок, Саймон." Гоуст фигурально слышит жажду сквозь возмущение, — рык сквозь зубы, — насколько Джон, кажется, зол. Переводит взгляд выше от немногословного заявления — на фото: собственный зев — персиково-розовый, на вид здоровый, податливо-эластичный и раскрытый; ещё — упругий язык с нитями густой леденечным сахаром слюны к гладкому нёбу меж ровных зубов и красных от растяжения и полировки грубыми пальцами губ; ещë выше — слипшийся, сомкнутый до белого рот, по уголкам и напряжённым щекам натёртый, блестящий подсыхающим розоватым конфетным сиропом. Лейтенант удивлён и заинтересован переживаемым опытом: приучился обнажаться, — в первую очередь предпочтения, — демонстрировать себя, кожу, с разной периодичностью не получавшую солнечного света неделями. Временами по долгу службы Саймон не курил, жрал и пил через горловину балаклавы. В острых холодных скалах. Саймон не ссал двадцать семь часов. Отчитывался азбукой морзе. Когда-то.       Джонни любит, когда он расслабляется, допускает спонтанность, хвастает и старается. Только рад потакать учащающимся порывам, адаптируется к настроям: чешет эго и мозг тембрами, обращениями и формулировками; всегда с ясным непростым исходом — обставит свою прихоть так, чтобы Саймону понравилось, чтобы он возжелал обещанного удовольствия в предназначенных исключительно ему ласковых словах и чутких руках. "выкроил минутку поиздеваться, мудак?" Гоуст усмехается: он делает снимки в неудобные для МакТавиша моменты, но ведь тот намеренно раздел его и попросил баловать.       Саймон не видит своей вины, совсем наоборот — не стал же измываться с самого разъезда. Соуп расплодил в их животах павлиноглазок, бьющихся в брачной истерии, и сам же бурно реагирует даже на скромные фотографии рта. Райли хочет нескромные, — ловит себя на мысли, что дурачество и похотливость заразны, — не мог упустить возможность подразниться во время раздельных заданий. Джонни настроен миловаться и сношаться, лейтенант — потомить его в собственном соку, проверяя стойкость, подтрунивая его же силой. А экипированным не раз озвучивал и делал вещи, на которые сержант реагирует критично и тонко — при всём его залихватском напоре в равнодушном свете допросных комнат и внимательных глаз Гоуста голым до костей ныл, ссался и кончал в судорогах. "Не груби мне, мальчик. Влеплю дисциплинарное взыскание. Не составит труда." "простите, сэр. вспомнил, как Вы порочен и подл на самом деле.. невыносимо. я не буду терпеть." Саймон хмыкает, бравируя, но не выходит из начатого несколькими днями ранее, схватывая щекочущую гордыню и ожидание. "Любопытно было бы взглянуть." "я позвоню." Вызов идёт тут же.       Гоуст неспешно осматривается, убеждаясь, что один в тени угла, вкладывает в уши под балаклавой частные наушники и только потом принимает его. С пару секунд на экране вертящийся ламинатовый пол чьего-то кабинета, где Джон.. заперся ли? — Смотри, что ты вытворил, — шипит МакТавиш в гарнитуру, и Саймон может видеть вверх ногами, как он бегло расстёгивает куртку, ширинку и ремень. — Что с выдержкой, солдат? — усмехается Гоуст, заводясь ощутимее, острее от бесстыдства происходящего; подворачивает подшлемник, вставляя в зубы сигарету. Самому бы стоило ответить на этот вопрос, но задавать его себе не имеет смысла — он без того знает: целенаправленному хищному магнетизму и обаянию Соупа невозможно противостоять. Райли даже готов признать, что не был старателен в этом. Сержант цепляет полу кителя вместе с футболкой, оголяя сократившийся загорелый живот, дёргает жёсткие надпаховые волоски, тихо мыча. Лейтенант зажёвывает фильтр, пытается подкурить вслепую — его разгорячённый, давно изнемогающий Джонни запускает руку к белью, облегчённо качает бёдра. Саймон другой: очень редко ублажается — предпочитает выжать из возбуждения всё и перетерпеть эрекцию, если пошло — возобновлять её снова и снова. С Джонни — удача, если силы терпеть остались. Насколько он знает, Джон не трогает себя в одиночестве принципиально — действительное испытание и услада для его горячей чувственной натуры. — Уф.. Спасибо, что Вы здесь, лейтенант. Видео прекращается.       Саймон рассеянно, часто чиркает зажигалкой снова, наконец сделав сильный вдох, затяжку, закуривая; кидает телефон в карман, ухмыляясь дымом на его всколыхнувшуюся раздражением и удобным положением дел мстительность, внимательно слушает только звуки. — Я чувствую себя конченным спермотоксикозным болваном, — вновь недовольно рычит Соуп, звучно сплёвывает в руку, шуршит тканью, не подавляет блаженный выдох. — И это сносит крышу. Чёрт тебя дери.. Ты убиваешь меня, Саймон. Гоуст вслушивается в ритмичные заученные движения, — влажные, знакомые, — и поверхностные вздохи, пока он готовит член. Кипяток возбуждения шпарит спину, льёт во внутренности, скручивает и плавит их, как тот брошенный в костёр целлофановый фантик; колени постыдно слабеют. — Я хотел твой блядский рот три блядских дня, — хамит Джон. Слышны шаги, он низко отчётливо шепчет: — Знали бы твои подчинённые, что ты прятал за стенами и темнотой. Знали ли бы они, какой ты грязный и мокрый под своей устрашающей маской, до этого трахающий рот пальцами от того, как сильно тебе нужен член. Лейтенант прикрывает глаза, затягивается. Неспешно тянет из памяти ощущение горьких въевшимся, кажется, навсегда металлом подушечек за щеками, на тончайших деликатных дёснах; грубых фаланг, распирающих горло за корнем языка, смазанных приторной, обволакивающей слюной, приятно мажущей ладони до костлявых запястий, капающей беспрепятственно на подбородок. — Будь по-твоему, Саймон!.. Мы поиграем, если ты просишь, — не стонет, но предвкушение его низкого голоса, невидные, но выученные Гоустом подрагивания ресниц, мимолётные напряжения горячих губ нагревают всё статичное твёрдое тело. Кровь и скованная кожа кипят. Лучше — вспоминать форму и цвет, шёлковость его полного сухого члена, силу желанных и требующих поцелуев бёдер и ног, тонких мышц живота, твёрдость ягодиц под пальцами. — Возьми его, детка. Вот та~ак.. Хороший мальчик. Саймон сглатывает, держа позу, безразлично оглядывается, подбиваемый к опрометчивым действиям выскользнувшим из самого маленького и тёмного уголка его сознания стыдом и впрыснутой в него похотью — негодной для мужчины его порядка усладой: Си хочет тереться промежностью о подставленную снисходительно голень, отсасывая так мокро и внимательно как только способен; бесстыдно хныкать и пускать сучьи пузыри от унизительного кайфа, пока Соуп бесцеремонно имеет его рот и похабно хвалит. — Любишь быть сладкой липкой сукой? — мурлычет Джон. Не пристреливается — бьёт сразу в десятку. Слышит, как крепко затягивается лейтенант, дышит ровно, но обличающе громче нормы. — Ну же. Я ведь и так знаю. Любишь, когда личико пачкают? Не стесняйся. Скажи мне, Саймон. — Да, Джонни, — шепчет лейтенант, закусывает губу изнутри, жмурясь и стараясь вернуться к относительному спокойствию. Нетерпеливо щекочет языком нёбо. — Когда ты. Воздуху тесно в груди: больно и приятно от жара — сигаретный дым едва ли успокаивает ток вожделения и ощущения опасности. Джон называет его по имени, — ублажая себя, обнажая его, — в общественном месте — Саймона показывают всем и никому. Никто не узнает, Соуп не позволит, оставит только им двоим. Заберёт и запрёт в черепах, не даст забыть, заставив раскрывать и обожать себя, свои тайные таланты на его глазах. Он видит Гоуста — безупречного солдата. ..натирающим пол коленными чашками и лодыжками, смущённого, слабого в любви и удовольствии. Гоуста, подрагивающего каждой жилкой под боготворящим и давлеющим взором Джонни — горящего, с готовностью отдающего гордость и прятанный ото всех нежный рот. — Прелесть, — урчит Джон. — Всё, что захочешь, сахарок. Если заслужишь, соответственно. Такой красивый... Безумно хорош на коленях. — Голым, — сипло тихо цедит лейтенант, подожжённый собственной смелостью, шершавым опасением и предвкусием — воспоминанием жестокой хватки в волосах, чёрных негой глаз, следящих сверху, поощряющих и просящих. — Перед тобой... — Только. — низко выдыхает Соуп. — Давно ждёшь меня? Жадный хитрюга.. Строил из себя недотрогу, а на деле?.. — Сукин сын, — Саймон жмурится, тянет табак коротко и часто. Чтобы угомониться, остаться там, где он есть, а не понестись дурным, как текущая малолетка, с зажатым в белье стояком к сержанту. Он боится облажаться: кончить от морального давления, от одного только трения — в тот миг, когда Джонни посмотрит на него с самодовольной обольстительной улыбкой, взятый румянцем на скулах и вяжущим наслаждением дрочки и победы. — В чём дело? Ты осторожен? — блюдёт Соуп, выдыхает протяжно. Знает, что это безапелляционно так, но напоминает, что они не наедине на самом деле. Позволяет себе едва слышный стон — достаёт из Саймона такой же. — А, чёрт... Так мечтаешь быть моим мальчиком? Тебе придётся хорошенько попросить. Гоусту неприятно в трущей крупные мурашки экипировке, с давящей на член молнией штанов. Он вздрагивает плечами, натянутый, как струна, временит, не забивая куревом возникший на языке солоноватый привкус предэякулята и чистой кожи. Отступает ещë на полшага, натыкаясь лопатками на стену позади, понимая, что забился в угол, как мышь, и недостойно потерян от перевозбуждения — это не останавливает: из угла только один выход. — Пожалуйста, — хрипит пересохшей горлянкой и пусто сглатывает. Едва ли получается достаточно твёрдо. Соуп слышит. Соуп возвращает ему мягкий шёпот: — Отлично, Си. Дай мне ещё. Люблю, когда не прячешься. Ты не должен. Чёрт возьми, я сделаю всё, чтобы слышать это. Тебе же нравится быть таким, да?.. — Нравится, — тянет Гоуст на грани придыхания, запрокидывая голову, уставившись в серое пасмурное небо, но не видя хода и ряби облаков. Красный и уязвимый, кажется, всем телом: уже не легированный сплав, вовсе не металл — тростниковый сахар. Он сам не догадывался, насколько покорён и слаб к властности в действительности; не думал, что умеет издавать сладкие, жалкие звуки, — идеален тот факт, что Джонни на самом деле почувствовал это с самого начала, что Джонни ждал показать это самому Саймону. — Признаюсь честно.. хочу отыграться. Ты доставил массу неудобств, — ужесточается Соуп, шурша тканью немного быстрее. Говорит громко, пугая и разнося на атомы и без того гибнущего Райли: — Может, не разрешить тебе? — Не посмеешь, — отзывается зычно. Пальцем тушит стлевшую сигарету, смешивая физическую боль с подкравшимся очарованием и пугающей безвольной потребностью просить здесь. — Мы оба хорошо знаем о неудобствах. Не так ли, Джонни? — О каких неудобствах ты толкуешь? — играется Джон, клацает зубами и мычит от удовольствия, видимо, пережимая член у основания. — Неудобстве неозвученного и недостижимого. Из нас двоих ты — неспособный к удержанию собственной кончи щенок, — шипит Гоуст. Лживо унижает: Саймон и сам бывал на грани, гордый, восхищённый и пресыщенный способностью довести Джонни без стимуляции. — Если об этих.. Из нас двоих только один ворует ношенные трусы. И это — не я, — смеётся удовлетворённо сержант. Рычит негромко, очевидно сжимая крепко яйца. — И не я давился ими, пробравшись ночью и трахая себя в моей постели. Мог ли я знать, что тебе нужно так много?.. Или мало.       Гоуста окатывает ледяным неподвластным малодушием: он коротко вздыхает, уличённый в том, что скрывал и принимал за наибольшую из своих слабостей с Джонни. На начальном этапе из упрямства и наработанной образности сохранял определённую долю выдержки — следил за амплуа, зацепившим МакТавиша изначально. А теперь Джон наглеет, грубит и небрежно бросает скрываемые столь длительное время козыри, и Саймон не дурак, давно уразумев — не хочет отбиваться, вспыхнувший с мощью пульсара в ностальгии терзаний, игр в других людей и жаркого стеснения; при мысли, как проделывает подобное, уже почти невинное спустя многое пройденное, при нём. Но будет: — Кто знает.. В любом случае, это только в твоём воображении. Соуп урчит недовольно, тяжело туго подрачивает, не глуша хлопков кулака о пах. Вздыхает шумно, молча доводит себя, приоткрыв нетронутые в порывах, хранимые для Си губы. Лейтенант наливается вязкой смоляной алчностью к его откровенности и злости из таза до самой диафрагмы, царапает зубами искусанную нижнюю губу, зализывает. — В моём воображении ты кончаешь мне под ноги, утрамбованный спермой под завязку, неспособный удерживать её в дырке. Затраханный, заплаканный. Такой покорный, послушный мне. Весь до последнего потрошка мой. Мой.       Саймон теряет силы, скрипит зубами, свистом выдыхает через зубы. За ремень тянет брюки выше, обеспечивая хоть какой-то нажим, не принесший ни малейшего успокоения. Становится хуже: в черепе нарождается давление, спазмы; белки глаз лихорадочно горячие, словно запылённые, не спасшиеся частым морганием. Гоуст опускает веки, голову, балаклаву, промокнув ею выступившие болезненные слёзы. Глухо констатирует: — Это — воспоминание. Джонни по ту сторону прекращает всякое движение, оперативно-знающе выравнивает дыхание через нос. — Всё хорошо, Lt. Я буду ждать у себя. Поговорить с тобой? Саймон слышит, как он собирается и мундируется обратно. Щёлкает замок, коридор гулко отражает скорые чёткие шаги.       Райли польщённо улыбается, направляясь перпендикулярным ходом в их пункт А. Его несёт автоматично, вкроенным в память маршрутом, пока мысли и образы скачут между горячечной похотью и елейным умилением. — Послушай вот, — весело начинает Джонни, приняв молчание за тяжкое переживание ментального столкновения. — "Человек утром просыпается и вдруг видит — комната вся розовая: кровать розовая, стены розовые, стол розовый..." — Твоё обычное утро, м? — бормочет Саймон. — Детство с сёстрами, — беспечно констатирует Соуп под звон комнатных ключей. Пыхтит, неудобно стаскивая разгрузку. Гоуст хмурится, одёргивает себя от неуместных дум, тянется душой к бодрому приятному голосу, приходя в покой. — "Выходит на улицу, а там: небо розовое, дорога розовая, деревья розовые. Идёт дальше и видит розовый ресторан, а из ресторана выходит синий мужик. Человек спрашивает у него: "А почему всё вокруг розовое, а Вы синий?" Мужик отвечает: "А я из другого анекдота."       Джонни замолкает, перемещаясь по спальне, быстро освобождаясь от экипировки, ожидает какого-либо комментария, но улавливает только чужие голоса на фоне, пока Гоуст мерно пробирается по части к офицерскому крылу, игнорируя оклики. — Это какая-то аналогия? — наконец хмыкает Саймон, с каждым шагом неосознанно ускоряясь подобно собственному предвосхитившему сердцу. — Патология, — в тон ему буркнул Джон, отдаляясь от устройства. — Офтальмологическая, — шутит и признаётся лейтенант очень тихо. МакТавиш, услыхав, сожалеюще вздыхает, не впервой сталкнувшись с периодически обостряющейся аутоагрессией лейтенанта. — Когда ты возобновил курс? — Позавчера. — Господи, Саймон, ты должен сообщить Прайсу, пока не осл... Ты осёл. Спасибо, что дождался, но я надеялся отчитать тебя в другом контексте, — нудит и злится Джонни; Райли передёргивает плечом, но глупо отрицать любовный трепет, кардинально отличающийся от пошлого желания обладать и дарить.       Он делает пару глубоких вдохов почти у нужной двери. Соуп окончательно прерывает поток обвинений, интимно смеётся в микрофон, выдыхает, бархатно и соблазнительно басит: — Я здесь, Си. Я очень жду тебя. Гоуст достаёт наушники, ненароком задев горящие ушные хрящи. Он несколько месяцев кряду возвращается в эту спальню без стука как в свою.

***

      Джон прямо напротив, обнажён. Молча улыбается, наблюдает, как впечатлённый, забывший о смущении Райли спешит закрыть дверь, за которой обозначаются сослуживцы, на ключ; улыбается шире, видя, насколько он возбуждён и темноглаз, в который раз покрывается мелкими нескрытыми формой мурашками в его внимании. Лейтенант не отрывает взгляда от труженного, расслабленного в безопасности Джонни — привычно и приятно загорелого и в зоне белья, матово-серого пыльными полосами вдоль линий неплотно прилегавших воротника и манжетов.       Святые небеса!.. Гоуст вымоет его до скрипа от макушки до пят: близкого и благодарного, сбрасывающего с мышц натяжение, пропаренного до помутнения сознания — оставит кажущиеся болезненными следы от мочалки, чтобы сержант довольно порыкивал, подставляя бока и широкие лопатки; отдыхал, запрокидывая голову от удовольствия, жарко вздыхал, нагло, издевательски надрачивая, самостоятельно вымывая пах, пока Саймон драит и массирует ноги. Остро и сладко от представления, что наговорит ему тосковавший, млеющий и развязный Соуп. Гоуст не позволит полотенец и одежды, сцелует каждую чистую капельку с усталой кожи, мягчающих мускулов, разложив осоловелого от купания и показушно не достигшего оргазма Джонни в их свежей постели.       "Я люблю тебя." — тайно, нежно думают, вздрагивают оба. Джонни блестит глазами, удовлетворённый очевидным эстетическим наслаждением Гоуста, смотрит прямо, громко скребёт отросшую ошутимо щетину. — Ты похудел, — замечает лейтенант, оставаясь также у двери, намеренно игнориует его сочный готовый член, тем не менее перекатывая по языку накопившуюся слюну. — Естественно, я ведь не таскаю на штурмы конфет, — низко, смешливо соглашается Джон, уверенно широко шагает, обдав завороженного Саймона запахом бетонной крошки и пота, заметно ведёт носом и шумно тянет слабый аромат тления и костра от кителя, горклость табака от маски, урчит: — Какой вкус предпочитаете, сэр? Ягоды, бабл гам? Гоуст подаётся к нему, но не касается, не целует, мучая обоих. Грудным голосом задевает его нутро до расфокусировки зрения и дрожи ресниц: — Ты же знаешь, какой вкус я предпочту всегда, Джонни, — наконец опускает глаза на блестящую эрекцию, думая, что Джон не вытерпит и прижмётся к одетому шероховатому бедру, облегчённо муркнув; стащит балаклаву, зацелует и вылижет рот. Сержант стойко не двигается с места, только закусив губу, обхватывает член, кидая крепкий кулак к основанию, но медлительно и невесомо гладит обратно к головке.       Саймон вот-вот опадёт назад, чтобы устоять: играет желваками, рефлекторно качается ближе, сдвигая брови. Соуп совсем теперь ненасмешливо шепчет: — Потерпи, — упрашивает и себя в том числе, снова ловит вопросительный взгляд и не может ничего объяснить как следует. — Ты, счастливчик, успел обмыться, а мне нужно в душ. Он очень уязвим, натерпевшись, на самом деле ожидая чего-то. Гоуста наполняет понимание, жалостливость вперемешку с грозным садистским желанием возмездно изгаляться, пока не доведёт до отчаянной мольбы — Саймон бы искренне постарался выдержать. Честнее же: ни за что не даст себе сделать больно, если Джонни не просит об этом. Не сейчас.       Сейчас лейтенант длинно чешет голый торс от ключиц к лобку, кивает. Его руки слишком низко, близко, и Джон прикладывает серьёзное усилие, не вскидываясь к ним членом, прикусывает язык, степенно не застонав расстроенно. Гоуст улыбается ему, утыкается носом во впалую щеку — короткие жёсткие волосы колят и щекочат через плотную ткань; чих удаётся подавить. Саймон жмётся лбом к виску, целует и отходит чуть дальше запланированного, обещает: — Хорошо, я выкупаю тебя, — на секунду тает в его радости и предвкушающей искре под тёмными ресницами, быстро возвращается. Джонни тянется к балаклаве и замирает. — Но. Для начала я должен узнать, чего мне ждать. Чего ты хочешь больше. Джон скалится, комментируя на шотландском, отходит и ловко опускается на колени. Ищет незамедлительную вспышку похоти, раздвигая бёдра, чтобы заключить в ладонь тяжёлые текстикулы. Саймон влюблённо, любопытно смотрит: у него не сразу получилось так развязно, но МакТавиш его ни разу и не торопил, только навязчиво подстрекал. — Я хочу видеть это, Саймон. Я хочу смотреть. Я буду.       Соуп едва гнёт стан, раскрывая плечи, широко открывает велюровый розовый рот, пытливо глядя в глаза — в душу. Тянет наружу острый кисловатый с давнего перекура язык, небрежно отпускает густые белые капли быстро скопившейся слюны по нежнейшей ложбинке, не препятствует её унизительному току с кончика на вздымающуюся грудь. Слишком открытый, грязно-самодовольный, с трудом не теряет полноты раскрытия рта и не мигает, старательно подавляющий ухмылку и ждущий. С беснующимися, развращающими Саймона до своего подобия чертями в чёрных глазах; блядски нетерпеливый, страстный, зовущий всем видом, но борящийся и не смеющий — вслух. Это адово пламя окутывает и сжирает всех крупнокрылых, поселённых во внутренностях Гоуста, вмиг, не дав им глупым осознать агонии вспыхнувших, истлевших конечностей и кишок.       Лейтенант проталкивает в глотку тяжёлый ком, решительно отказывающийся терпеть это — раздирает ремень, ширинку с треском. На ходу вынимает измождённый скользкий член, впихивает его в распахнутый, ожидающий, но всё же не настолько готовый рот до упора, вторгаясь неаккуратно, но осознанно не раня стеночки горла. Рычит, захватывая отросший, подвиваюшийся грязный ирокез на макушке. — Я хочу чувствовать это. Я буду?.. Соуп дёргается рефлекторно, жмурит заслезившиеся глаза, но одёргивает вскинутые, чтобы оттолкнуть, руки. Заправляет их за спину, сцепляя предплечья. Смотрит снизу обиженно и согласно в вырез балаклавы, разлепив влажные ресницы, ощущая, как внимательно наблюдает Райли: расслабляется, мягчая плечами и оседая, обхватывает губами ствол, умудряется ворочить языком. — Моя сука, — урчит Гоуст, нетерпеливо задирая маску на нос, легко протяжно выдыхает, подаваясь из несбереженной терпкой мякоти. Трахает осторожнее — медленнее, но глубоко, резковато, всматриваясь сверху, запечатлевая открывшийся приятный вид выгнутого, возбуждённого вкрай, переживающего собственные влажные нетайны Соупа. Соупа, удостоверившегося, насколько Саймон жаждет предложенного; решившего удовлетворить и ублажить — решившего, что поступит с ним зеркально. — Сладкая, — шепчет лейтенант, за волосы отдирая его от паха. Прихватывает член у основания и дрочит коротко, прикусывая губы при виде и неге демонстрируемых полизываний и посмактываний головки. С чавкающим звуком забирает и мажет ею по неухоженным щекам, подбородку и носу, похлопывает по прикрытым для отдыха губам: — Липкая. Нежно поглаживает затылок, чешет за ухом, лащет пальцами хрящики и мочку. Замечает освобождённую руку, ботинком отталкивает тянущуюся к болезной эрекции ладонь. Надменно и зло выдыхает, снова втискиваясь в жар рта, ткнув носом в коротковолосый лобок: — Сука. Джонни глядит умоляюще, робко застонавший, пустив по телу Саймона крупную дрожь, вынудив тихо высоко выстонать: — Бесстыжий. Гоуст чувствует бархатную эластичность наученного ловкого рта, проворную игру языка, не смеет не замечать предоргазменного подрагивания век и всего натянутого ожиданием тела. Отталкивает голову и падает на колени перед ним, больно стукнувшись о пол, за голые бёдра подтаскивает к себе, накрывая, вжимаясь пахом в его.       Джон поощряюще стонет, хватает в объятия, елозя бёдрами, членами друг о друга. — Быстрее. Я устал, — рычит, стаскивая грубо маску, не знамо куда выкидывает её и наконец целует. Жаждуще и сладостно мурча, задыхаясь, стараясь влезть языком до самых гланд и втереться в любимого, дабы стать ближе насколько возможно в эту секунду. Райли бесхитростно откровенно стонет в грязные губы, стискивает его ягодицу, приникая и царапая голое тело замками и ремнями, обхватывает их обоих идеально прочно, удовлетворённый наконец ощущением своего члена на его, обилием уместной слюны на пальцах. Подталкиваемый угукаеньем Соупа смазывает и берёт довольно быстрый темп, прикрывая от удовольствия глаза, обласканный по затылку и шее мозолистыми ладонями. — Мой Джонни. Мой терпеливый мальчик. Долго ждал меня, — едва слышно посмеивается, глядя в искрящиеся наслаждением и лаской радужки. — Я люблю тебя. Так люблю, Джонни. Они приходят вместе, разом кончив в избытке чувств взаимности и облегчения. Пачкают форму Гоуста, больше — потный торс Соупа, не отдыхают, продолжая целоваться и ласкаться в захлестнувших новой волной эйфории эмоциях. Пощипывают друг друга за волосы и бока, широко оглаживают руки, грудины и шеи, кратко и пылко сталкиваются губами и языками. — Я скучал по тебе, Саймон, — выдыхает, опадает на его грудь Джон; зевает в горячее плечо, укладывается щекой. — Выкроил минутку? — смеётся лейтенант, поглаживая его талию, неловко подвигается и разочарованно мычит, когда Соуп, чувствуя его неудобство, отстраняется и встаёт. Не отрицает и не подавляет вновь зарождающееся глубоко внутри вожделение, медленно оглядев его невыбритый пах и мускулистый мазанный спермой стан снизу, но Джонни ухмыляется ему, потрепав по волосам, и скрывается в дверном проёме сан.узла. Саймон провожает любовным взглядом перекаты мышц в нетвёрдой утомлённой походке; раскидывает руки, потягиваясь, и ленится сразу вставать с прохладного пола. Джонни ждёт его в душе, но они только что неплохо выдрочились, хоть и не нацеловались — этого должно хватить на пару десятков минут, не говоря о том, что Гоуст тоже обозначился в части всего несколько часов назад.       Соуп возвращается почти сразу, на ходу смахивая воду с ресниц и бровей; полощет рот и глотает ополаскиватель, параллельно грея в ладонях пузырёк капель для глаз. — Ты дурак, Lt., — легко склоняется, и Саймон перед тем, как прикрыть глаза от поцелуя в лоб, успевает заметить тоску в его взгляде. В груди больно и тепло. Джонни нежно целует краснеющие веки и жжёные ресницы, трёт большим пальцем угол челюсти и щёку. — ..для меня. Саймон доверчиво распахивает глаза, позволяя несколько капель, вздыхает блаженно и умильно, проморгавшись и бодаясь в его плечо. — Ванна? — просит он смущённый и неясно пристыжённый, обхватывая талию, пряча лицо в сгибе его локтя и списывая слезливость на лекарство. — Вместе, — почухивает его предплечье сержант. Поднимает голову за подбородок: — Я люблю тебя, Саймон. Так люблю. А ты? Гоуст не прячет глаза, не прячет грусти и любви. — Всегда, Джонни. Поцелуй едва ли страстный — простой, но весомейший из всех бывших ранее: равнозначно болезненно-тяжкий и награждающий невесомостью душ и тел. Трепетное соприкосновение губ и сердец.