Красное и чёрное

С тобою у меня один успех, —

Ты боль моя и мой тяжелый грех.

У. Шекспир

Матвей прислонился к ограждению. Не то чтобы это ему очень помогло, но всё же. Сегодня его последняя гонка, так что осталось совсем немного. Тем более, как всех уже достаточно просветили добрые люди, «отряд и не заметит потери бойца». Он, конечно, мечтал вовсе не о таком конце, если вообще мечтал. Как он, окружённый преданными болельщиками (ха-ха) и надёжными друзьями (трижды ха-ха), заявил бы о том, что его долгая и насыщенная, но успешная карьера подходит к концу. Как оказалось, не долгая, не насыщенная и не успешная. И чтобы найти его в финишных протоколах последних гонок, пригодилось бы поистине орлиное зрение. Нет, свою вину он в этом видел настолько хорошо, что та буквально резала глаза. Однако в том, насколько открыто ему указывали на дверь, было что-то неэтичное, что ли. Впрочем, именно это уже в такой степени неважно, что даже немного жутко. Матвей был даже рад, что его последняя гонка — эстафета. В личных гонках он был так откровенно плох, что уже даже стыда не осталось. А самое главное — он до сих пор не понимал почему. Медицина в его проблеме оказалась бессильна. Его партнеры по команде столь откровенно вывезли эту гонку, что было очень неловко. Вообще-то, это он привёз им минуту, чего совсем не должен делать хороший командный игрок, другое дело, что передвигаться быстрее Матвей не мог. Очень хотел, но не мог. Ощущение того, что всё было зря, накрыло словно приливной волной, пришлось стиснуть зубы и отчаянно пытаться выгнать его из головы. Выходит откровенно плохо. Потому что он сам вполне уверен, что и правда было зря, и теперь ему от всей души жаль молодости, силы и здоровья, отданных впустую. Было во всём этом ещё кое-что, а точнее, человек, который придавал его непреходящей боли совершенно особенный вкус. Буйвол, мать его, всея Руси. Эдуард, Эд, Эдик Латыпов. А если совсем откровенно, то просто родной и любимый. Бывший. Они оба были молодыми, амбициозными, по-хорошему глупыми и, наверное, в идеальной пропорции наивными. Это оказалась та самая идеальная смесь, что позволяла идти к своей цели напролом, при этом продолжая смотреть на мир доверчиво распахнутыми глазами. Сердце сжалось фантомной болью, стоило ему бросить мимолётный взгляд Эду в спину. Эд положил на него глаз едва ли не с первой встречи, сам потом признавался. А вот он понял всё только в декабре две тысячи пятнадцатого, когда они дружили уже почти два года. Этой медлительности было объяснение: тогда перед ним, как морковка перед ослом, маячил кубок мира. Получив очередной отказ от него, причём один из самых жёстких, которые только можно представить, Матвей вынужденно отступил и огляделся по сторонам. И наконец-то заметил долгие пристальные взгляды, полные тщательно скрываемого огня, разочарованно-обеспокоенные вздохи, когда он заговаривал с кем-то другим, слишком нежные для якобы случайных прикосновения. В груди кололо всё сильнее, в глазах нестерпимо щипало. Некую отправную точку он не назвал бы при всём желании. Вот ещё вчера он очень даже гетеросексуально сох по сокоманднице Ане, причём вполне взаимно, а уже сегодня проснулся с Эдиком в обнимку. И всё было так просто и естественно, как будто и не могло быть в реальной жизни. Матвей не знал, возможно, много позже Эд и раскаялся в их связи, которую было легко списать на молодость, неопытность и желание познать что-то новое и запретное. Ему не хотелось думать так, но, как выяснилось, он преступно мало знал о человеке по имени Эдуард Латыпов, чтобы с полной уверенностью заявлять хоть что-то. Теперь внутри словно копошились раскалённой кочергой, но он не мог оторвать глаз от своего палача. Хотя, пожалуй, они были счастливы. Даже убиваясь по восемь часов в день на летних сборах. Вместе лазали по горам, не слезали с велосипедов, огребали за нарушение режима и отчаянно старались закрепиться в почти мистической «основной сборной». Да и появление семьи, которую каждый из них всё-таки построил, не помешало. Тем удивительнее, что всё рухнуло от того, что кто-то и не посчитал бы заслуживающим внимания поводом. Однако именно в их ситуации это казалось логичным, что ли. Расстояния, порою в тысячи километров, когда во время сезона Латыпов оставался в России, а Елисеев уезжал в Европу, не стали чем-то непреодолимым, а вот диаметрально противоположные взгляды на тренировочный процесс — стали. Для любого адекватного человека такое звучало дико, но для фанатиков своей профессии всё было вполне понятно и объяснимо. Края раны, которую он сам постоянно растравливал, не давая зажить, снова разошлись. Эдуард убил его быстро, одним ударом, почти без крови. За это он был почти благодарен. Но то, что это было предательство из того разряда, которые невозможно перешагнуть и сделать вид, что может быть как раньше, никуда не исчезло. Он мог простить Эду почти что угодно, вплоть до намеренного завала на дистанции, но насмешка и надругательство на его, Матвея, главными жизненными принципами — никогда. У них, наверное, всё же к лучшему не было и не могло быть общего будущего. Тогда они вполне довольствовались прошлым и настоящим, которые теперь тоже по-своему полосовали его уже неживую душу, но вот в самый решающий момент отсутствие будущего даже сыграло Матвею в плюс. Если бы он тогда терял ещё и это — не задумываясь пустил бы пулю в висок. Сердце в очередной раз болезненно сжалось, и эта, уже совсем не фантомная боль заставила Матвея приложить руку к груди и выдохнуть через стиснутые зубы. Что это — давно надоевшая болячка, которая его и прибила, или просто осколки разбитого сердца — выяснять давно уже не хотелось. Карим махнул ему рукой ещё издали. Он надеялся, что этим всё и кончится, но бывший товарищ по сборной явно хотел что-то сказать. К тому же именно с ним Елисеев ещё худо-бедно поддерживал товарищеские отношения, полностью обрубив связи с остальными. — Не жалеешь? — Карим испытующе посмотрел ему в глаза, когда они отошли в сторону. — Мне до инвалидности один прыжок. Я похож на человека, которому ещё что-то светит? — горько хмыкнул Матвей. — Если бы я мог хотя бы ползти, я бы остался. Он, наверное, и правда исчерпал всё, что было в нём. По крайней мере, все возможные плинтусы по результатам точно пробил. Пожалуй, следующей жертвой на алтарь профессионального спорта могла стать собственная жизнь. И он остановился. — Не решил почитать, чем тебя проводили в последний путь? — поддел Карим. — Как будто я не знаю, — скривился Матвей. — А теперь уже и разницы нет, что обо мне говорят. Он знал, что Халили с ним в корне не согласен. Возможно, всё дело было в желании его младшего товарища понравиться как можно большему количеству фанатов биатлона. Матвей считал это вполне похвальным и ни разу не осуждал, но сам о таком понятии, как «народная любовь» имел весьма смутное представление. Карим, в свою очередь, вёл себя совершенно иначе. Нет, он, безусловно, не прогибался под аудиторию, не шёл у неё на поводу, прекрасно осознавая, что такое будет иметь только отрицательный эффект. Он подстраивал своё поведение под то, чем его хотели видеть, так виртуозно и при этом совершенно не кривя душой, что Матвей мог этим лишь восхититься. — Ну, Каминский тебя от всей души приложил, — хихикнул Карим. Елисеев развёл руками, показывая, что ничего с этим не может поделать, так сказать, «не он такой — жизнь такая». Он знал, что его юный и амбициозный товарищ во многом разделял его собственную неприязнь к уже бывшему для обоих наставнику, а тот отвечал им обоим горячей взаимностью, что отчётливо проявлялась, стоило Юрию Михайловичу открыть рот. — Когда меня рядом нет, меня могут даже бить, чего уж теперь. Карим посмотрел со своей вечной восточной проницательностью и непринуждённо выдал: — Я это обязательно учту. Может быть, ты просто и так знаешь, что он ничего не скажет. — И кого же ты имеешь в виду? — Матвей, я, между прочим, не угол между девяноста и ста восьмьюдесятью, — Карим усмехнулся. — В смысле? — В смысле, не тупой. — Карим осклабился. — Вы два года с Эдиком выяснить отношения не можете. Но тебе всё ещё очень важно его мнение. — Важно, — отпираться и юлить не было уже никакого смысла, — но он в любом случае ничего не скажет. — Но ты всё равно надеешься? — Мечтать не вредно, — улыбнулся Матвей. Карим сообразил, что от него вежливо отделываются, и быстро распрощался, за что Матвей был искренне благодарен. Сам он развернулся в другую сторону и отправился искать транспорт до гостиницы. На церемонию награждения оставаться не хотелось. Чего он там не видел, в конце концов? В начале (где-то лет в восемнадцать-двадцать), они все видят завершение своей карьеры одинаково: со связкой золотых медалей в одной руке и опционально хрустальным глобусом в другой. Но медалей и глобусов на всех не хватит. А вот понимание этого может прийти только в самом конце, как случилось и с ним. Раньше, уже как будто в другой жизни, Матвей, правда очень любил всё, что включал в себя биатлон. Поэтому и дал себе возможность разлюбить окончательно, чтобы ни о чём не жалеть хотя бы потом. По-хорошему, он закончился ещё двадцать первого декабря две тысячи двадцать первого года.

***

В своём несчастье одному я рад,

Что ты — мой грех и ты — мой вечный ад.

У. Шекспир

Эд ждал. С одной стороны, ему хотелось, чтобы Матвей появился поскорее, отчего казалось, что минутная стрелка ползёт, как черепаха. С другой — страх увидеть его был едва ли не сильнее подобного желания. Стук в дверь раздался ровно в одиннадцать, и когда он открыл, страх резко перевесил. Это явно издержки того, что всё это время он старался держаться как можно дальше. Додержался. — Пустишь? — губы человека, которого Латыпов последнее время предпочитал видеть на расстоянии как минимум пятидесяти метров, изогнулись в слишком хорошо знакомой усмешке. По-хорошему, самое правильное, что только Эд мог сделать сейчас — с силой захлопнуть дверь, по возможности от всей души прищемив Матвею нос. Ему, между прочим, даже пошла бы лёгкая горбинка. Эдуард глубоко вдохнул и сосчитал до пяти. Он знает, что напускная неприязнь ничем не поможет, стоит только Матвею, его Матвею, переступить порог. И всё же почти радостно кинулся в омут. — Проходи, — проговорил Эд сквозь зубы, всё ещё старательно играя неприязнь. — Но только потому, что я не хочу скандалов на ночь глядя. Матвей взглянул насмешливо, подчёркнуто наивно хлопая длинными загнутыми ресницами и, похоже, видя его совершенно насквозь. Казалось, что он слегка пьян, уж больно лихорадочно и развязно блестели его глаза. — Уже отметил освобождение? — Я стёкл, как трезвышко, между прочим. Он видел Матвея разным: ласковым и жестоким, радостным и серьёзным, даже скучным и печальным. Только жалким и беспомощным не видел никогда. И не увидит — характерное смягчающее «р» в голосе говорило об этом куда больше чем слова. Не давая ни себе, ни ему опомниться, Эд запустил холодные руки под его футболку, целуя жадно и напористо, словно надеясь, что так Матвей не стал бы его отталкивать. Однако это его не спасло. Бывший возлюбленный ощутимо и даже болезненно его отстранил: — Ну зачем так быстро? — Помучить хочешь? — А почему нет? — Матвею эта мысль, кажется, пришлась по душе. — По-моему, то, что мучаюсь только я, очень несправедливо. Тебе тоже не помешает. — Ты из меня всё равно душу вынешь? — Эд и хотел бы отвести взгляд, но не может. — Не просто выну, а высосу, — Матвей облизнулся. Он резко и неожиданно опустился перед Эдуардом на колени и потянулся к резинке спортивных штанов. Замешательство от догадки на лице бывшего любовника его даже развеселило: — Да не бойся, самое дорогое не откушу, — и в противоположность словам Елисеев явно специально щёлкнул зубами. — Не устраивай театр одного актёра. Эд старался сохранить хотя бы остатки спокойствия, но дыхание уже предательски перехватило. Матвей это легко заметил и непринуждённо подкинул дров в пламя под котлом, в котором черти будут поджаривать Латыпова, когда он уйдёт: — Здесь ведь мне самое место, правда? Во взгляде из-под полуопущенных ресниц ни капли покорности. Только огромное осознание собственного достоинства и совсем немного язвительной насмешки. — Ну, если ты сам так считаешь, — Эду слишком трудно отказать себе в том, чтобы взять его за подбородок и заставить посмотреть на себя, — то кто я такой, чтобы возражать? — Вот и не возражай, — Матвей, не теряя времени, наконец справился с завязками на его штанах. Последнее слово, которое Эду очень хотелось оставить за собой, застряло где-то в горле, как только мягкие губы обхватили головку члена, и он погрузился в горячий рот. Движения ловкого языка вокруг уздечки доставляли дразнящее, но совершенно недостаточное удовольствие, так что он вцепился в волосы любовника, мигом забывая, что вообще-то был против. Матвей выпустил член изо рта, при этом ощутимо, но не болезненно задев головку зубами, и предупредил: — Без последних волос оставишь. Это явно значило, что управлять процессом ему не позволят. Что-то вроде «сиди и не рыпайся». Он и не рыпался. Однако, когда это издевательство повторилось, и Матвей снова взял лишь головку, а затем быстро выпустил, Эд не сдержал разочарованного стона. Эдуард снова сделал попытку вплести пальцы в его волосы, чтобы направлять, но это ему вновь не удалось. А вот взгляд карих глаз, пронзительный и насмешливый, несмотря ни на что, только подталкивал к краю. Матвей резко заглотил почти до середины и обхватил свободную часть рукой, довольно грубо, но от этого лишь более чувствительно. Ему явно нравился этот взаимный контроль, и он мог продолжать ещё долго. Однако Эд нетерпеливо толкнулся в горячий влажный рот, надеясь поймать накатывающее наслаждение, пока Матвею не взбрело в голову ещё что-нибудь издевательское, но не успел. Всё резко прервалось, когда он прекратил ласки и отстранился, нарочито медленно разминая явно затёкшую челюсть. Впрочем, Эд не готов ручаться, что это и правда было слишком долго. Матвей довёл его до почти невменяемого состояния: в ушах словно вата, чугунная голова прямо сейчас должна перевесить и притянуть к земле, а язык не делает даже попытки пошевелиться, несмотря на недюжинные усилия. И это ещё далеко не конец. Эд непроизвольно пригнул его голову обратно к своему члену, и от распутной искры в глазах и едкой усмешки на губах бывшего стало ещё хуже, хотя казалось, что уже некуда. Мягкие и нежные губы Матвея снова сомкнулись вокруг головки, а вот порядком загрубевшие руки властно обхватили ствол. И тут всё сложилось удивительно складно, и он вцепился мёртвой хваткой в полностью эгоистичном желании только своего удовольствия. Искры у Эда из глаз всё же не посыпались, но запитать от него парочку адронных коллайдеров определённо можно. Вместе с тем ему так поразительно легко, что он вот-вот выйдет из собственного тела. Теперь он уже был в силах сосредоточить внимание и на стоящем на коленях Матвее. Тот неожиданно послушно проглотил всё, а отстранившись, даже медленно и провокационно облизнул губы. И Эд, наплевав с высокой колокольни на гигиену, поднял его с колен, наконец-то целуя, как сразу и хотел: сначала закусывая нижнюю губу, затем верхнюю и, наконец, проникая в рот языком. Жадно, глубоко, немного грубо и до умопомрачения сладко. Так, как могло быть только с ним и точно никогда не будет ни с кем другим. Эдуард проверял. В полном безмолвии с обеих сторон Матвей отстранился и скрылся за дверью ванной. Когда он показался обратно, Эд невольно сразу приковывается к нему взглядом. Он обнажён до пояса, и Латыпов никак не мог разглядеть мифические «лишние десять процентов», на которые он совсем недавно сетовал в интервью. Он скользнул взглядом по широким плечам, разлёту выступающих ключиц и крепким жилистым рукам. Какая-то особая осанка Матвея, горделивая и расхлябанная одновременно, придавала всему этому особый шарм иррациональной привлекательности. На губах любовника играла сытая удовлетворённая улыбка, так что Эд сразу понял, что он удовлетворил себя сам, не дав и шанса прикоснуться. — Я у тебя футболку позаимствую. Голос Матвея словно доносится откуда-то издалека. Эдуард даже не успел кивнуть, как тот полез в шкаф. Когда Елисеев невозмутимо натянул чёрную футболку, нельзя было не отметить, что чёрный шёл ему не меньше, чем красный. — Почему именно сейчас? Эд, пожалуй, слишком хорошо осознавал, что задавать этот вопрос сейчас не нужно, но не задать — выше его сил. — Ты мои последние результаты видел? Да и нет больше сил видеть ваши довольные рожи. — Матвей приподнял бровь. — Я удовлетворил твоё любопытство? — Вполне. Его слова неприятным горьким осадком опустились глубоко внутри, но возразить Эду нечего. Безусловно обидно, что всё вышло именно так, хотя это совсем не его, Латыпова, вина. Он здесь совершенно не при чём. Однако Матвей явно считал, что очень даже при чём, потому что никак иначе его следующие слова Эд объяснить не мог. — Ты можешь с ног до головы этими ёлочными игрушками увешаться, — он кивает в сторону медалей Спартакиады, — но тебе даже себя не убедить, что они действительно чего-то стоят. — У тебя и таких нет, — Эд сам понимал, что звучало довольно глупо. — Так меня на роль спасителя российского биатлона никто и не выдвигал. Латыпов поморщился, признавая, что на этом поприще он Матвея не переспорит. Да и как бы ни было неприятно признавать — он прав. Эдуард, наконец, дорвался до заслуженного внимания, и что-то в нём навсегда изменилось. Совсем не факт, что в лучшую сторону. Он всё же сделал попытку отбиться: — Да и я сам себя не выдвигал. — Но тебе это всё очень нравится. Эда категорически не устраивала правота Матвея, но сделать он с этим ничего не может, кроме как уколоть его, и так истыканного, словно после сеанса иглоукалывания. — И как тебя только Аня терпит? Это был удар ниже пояса, и перекошенное лицо Матвея только свидетельствует об этом лишний раз. Король служил своей королеве, словно самый что ни на есть последний рыцарь — преданно и самозабвенно, позволяя вить из себя верёвки. Раньше Латыпова даже ранило, что его так любить не будут, и, как ему казалось, он довольствовался объедками с богатого стола. Теперь он был бы рад и отсутствию отвращения в глазах напротив. В своё время даже пришлось привыкнуть, что их всегда будет трое: он сам, Матвей и Аня. Изначально было жутко самоуверенным попытаться отбить Матвея у его первой любви, но он хотя бы попытался. Да и судить бывшего откровенно не за что — Эд тоже создал семью и считал это самым правильным решением из всех принятых. Эд честно старался его забыть. Два года старался, потому что теперь отсчёт точно можно вести заново. Сначала он просто силился найти его внешние черты: те же глаза, «смеющиеся» мимические морщины, форму носа, а когда находил — отшатывался в ужасе. Тогда ему в голову пришла «гениальная мысль» искать не внешнего сходства, а внутреннего. Здесь всё оказалось ещё хуже. Безбашенность «как у Матвея», предстала глупым ребячеством, внутренний свет «как у него же», — жалкой керосинкой. Ещё спустя некоторое время его осенила почти гениальная мысль, что этим он только убегал от Матвея и никак иначе. И если результатам это как будто даже способствовало, то вот реальной цели не достигло. Это слишком похоже на правду, чтобы не быть ею хотя бы отчасти. Он сам в своё время поставил Матвея на божественный пьедестал, что, конечно, величайшее кощунство само по себе, а уж для такого, как он, вдвойне. И за это ему, как еретику, полагался костёр инквизиции. Эдуард даже верил, что Пекин был в какой-то степени этим костром. Хотелось, чтобы всё выстроилось в одну линию. Да и чувство предательства, как бы он его ни гнал, уходить не спешило. Он снова всмотрелся в лицо того, кому почти поклонялся многие годы, и смотрел не иначе, как снизу вверх. Но он не видел больше привычного света в глубоко посаженных глазах, осознал, что ласковая улыбка давно осыпалась пеплом, а всё, что осталось его скинутому с пьедестала божеству — бесконечная, нечеловеческая усталость. Тем не менее, он уже не мог противиться гораздо больше, чем дьявольскому искушению, что шепчет немедленно обнять Матвея и поцеловать. От поцелуя в губы ощущение, словно Эд засосал пресловутый оголённый провод под высоким напряжением. Его пробрало до костей, и, к большому для него несчастью, это слишком долгожданное и незабываемое чувство. Матвей обнял его за шею и прошептал на ухо жарко и ядовито: — Ты же понимаешь, что гореть в аду будет тот из нас, кто в это действительно верит. — И это не ты, — выдохнул Эд, упираясь в его плечи. — Умница, — за поощряющую улыбку Матвею очень хочется съездить по лицу. Впрочем, это чувство выветрилось, не задержавшись, оставляя только желание обладать. Тем более объект обладания, кажется, совсем не против, что ясно выразилось в жадном, до прикусывания его губы, ответе на поцелуй. Матвей послушно позволил ему опрокинуть собственное тело на кровать и нависнуть над ним. Он поднял глаза к потолку, открывая шею, и Эд немедленно прикоснулся к ней, мягко выцеловывая нежную кожу. Руками он проникает под футболку, поглаживая холодное, словно мрамор, тело. Матвей закинул руки на его плечи, а затем стиснул их пальцами, когда Эд почти укусил его в шею. Это неожиданно и даже немного больно, но парадоксальные импульсы удовольствия распространились по всему телу. То, что они сейчас переспят, было бы и самым правильным, и самым неправильным одновременно. И Матвей осознал это первым именно потому, что уже привык обходиться без надежды и Эдуарду не хотел бы её давать. Причём совсем не из жестокости, скорее наоборот. — Нет, — Матвей проник взглядом пугающе пустых и оттого как будто бездонных глаз прямо в душу, заставляя отступить. Эд перестал нависать над ним, но не отпустил полностью. Он мучительно всматривался в безжизненные глаза, пытаясь рассмотреть хотя бы призрачный след привычных живости и яркости. Матвей смотрел, не отводя взгляд и почти не мигая. И Эд не выдержал и сдался первым. Он отвернулся в сторону, даже немного съёжившись, настолько его вывернула бессмысленная пустота. — Отпусти, — его голос звучал совсем бесцветно, но Эд подчинился беспрекословно. Латыпов отодвинулся на другой край кровати и молча наблюдал, как Матвей медленно выпрямился, спустил ноги на пол и вцепился пальцами в волосы. Он сидел так, обратившись в памятник самому себе, пока наконец не произнёс: — Я, пожалуй, пойду. — Останься. — Нет. — И что ты хочешь? Эду кажется, что всё в конце концов подошло к чему-то определённому, вот сейчас Матвей скажет, что ему нужно, он это сделает, и всё волшебным образом станет как раньше. — Уже ничего, правда, — Матвей покачал головой. — Если бы я ещё чего-то хотел, я бы остался. Эд наблюдал, как он словно в замедленной съёмке подошёл к дверям, и у него вырвалось: — И это всё? — Ну да. — Матвей усмехнулся. — Я правда был счастлив с тобой. Но это в прошлом. — А сейчас ничего нельзя сделать? — Уже нет, — похоже, он и правда на секунду задумался. — Чтобы вернуть всё как было, мне придётся сделать лоботомию. Не то чтобы это стало для Эдуарда откровением, но и, честно признаться, сложить два плюс два он до этого тоже не пытался. Даже сейчас настойчивость не относилась к числу его неоспоримых достоинств. Кажется, он просто опоздал. Да и смотреть на него снизу вверх, как он сам когда-то, Елисеев точно не будет. Это слишком очевидно. — Прощай, — Матвей обернулся в дверном проёме. — Ты уверен, что мы больше не увидимся? — Почти. По крайней мере, я на это надеюсь. Дверь за ним плавно и почти бесшумно захлопнулась, и Эд почувствовал себя полностью опустошённым. Тем временем Матвей с другой стороны двери хотел скорее уйти, но понял, что силы его окончательно оставили. Он медленно сполз по стене, стискивая пальцами виски. Хотелось просидеть так всю ночь. В принципе, он мог себе такое позволить. Он ведь не такая звезда, как Эдуард. В рекламе не показывают. Когда-нибудь они непременно выкинут друг друга из головы. Но не сегодня.