Политика — это грязно

      Макс впивается пальцами в край декоративного столика своего представительского люкса в Дес Индес до побелевших костяшек и, кусая нижнюю губу, поглядывает в зеркало, висящее прямо напротив, обрамленное резным красным деревом, стреляет глазами на то, как его размеренными движениями трахают сзади. И все это как-то невероятно унизительно что ли, потому что в отражении за ним зелеными глазами из-под прилипшей ко лбу челки наблюдает его собственный стажер.              Макс это, конечно, ненавидит в глубине души. Но когда тебе членом проезжаются по простате и хватают за короткие волосы на затылке, оттягивая назад и заставляя неотрывно смотреть на нагловатую ухмылку в этом ебучем зеркале, выражать свою ненависть получается не очень хорошо. Вот Макс уже добрые четыре месяца это ненавидит, но чуть ли не каждый раз выступает инициатором.              В отражении — все еще удивительно неприятная картина. Его помощник при полном параде: в идеально сидящем черном костюме с бархатными лацканами на пиджаке, с закинутым на плечо алым галстуком и, практически сохранившей свой исходный вид, укладкой. И он — Макс, выглядящий, конечно, тоже хорошо, но куда более растрепано и побито. А, точно. Это же его здесь ебут в жопу.              Парень сзади слегка ускоряется, запрокидывает голову и сильнее тянет Макса на себя, вынуждая прогнуться в спине и болезненно зашипеть. Его вторая рука обхватывает член и пытается двигаться вверх-вниз в такт со шлепками бедер о задницу. Макс зажмуривает глаза, сдавленно рычит и кончает, слыша где-то в посторгазменном тумане чужой гортанный стон. Из него выходят с характерным хлюпаньем, опираются руками на несчастное трюмо, прикусывая за шею, и ласково шепчут: «Быстро приводи себя в порядок, иначе опоздаем». Макс очень хочет выругаться в ответ, но, из-за утраты жизненной энергии и самоуважения (в который раз), только хмурит брови и злобно смотрит в зеркало. Как будто это он в очередной раз приполз в чужой номер рано утром с мольбами избавить себя от недотраха.              Периферийным зрением Макс замечает, как его помощник судорожно заправляет рубашку с галстуком в брюки и как-то невообразимо туго затягивает ремень с аккуратной серебристой бляшкой на своей тонкой талии. Они снова пересекаются взглядами через зеркальную поверхность, когда тот поворачивается, пытаясь привести в порядок кудрявые волосы, и Макс дергается, тоже начиная быстро одеваться.              Они выходят из номера, и весь путь по коридору до лифта Макс испытывает непреодолимое желание задушить вьющегося вокруг стажера, руки которого в активной жестикуляции мельтешат перед глазами, а вопросы сыплются нескончаемым потоком. В лифте, правда, тот стоит, вытянувшись по струнке, и нервно кусает губы, напряженно сверля взглядом позолоченную стрелку над дверьми, которая плавно движется в сторону первого этажа. Макс благодарит бога за эту странную боязнь лифтов, которой он награждает случайных людей без каких-либо на то причин.              — Шарль, господи, что это? — от скуки он рассматривает парня и через секунду морщит лоб, хватая того за галстук, на котором красуется изящный зажим с такой же, как и сам шелковый аксессуар, ярко-алой машинкой.              — А, — Шарль хлопает зелеными глазищами, а потом демонстрирует французские манжеты на рубашке с довольной улыбкой, — У меня еще запонки такие же.              — Шарль, это, мать твою, заседание Сената, — Макс просто негодует, и, самое главное, в его голове совершенно не укладывается, как этот, на первый взгляд, суматошный пацан с до милого детскими замашками, может так же оставаться непозволительно наглым и с практически больной жаждой власти, особенно, в постели. Почему он вообще анализирует характер неопытного стажера, если есть уйма куда более важных вопросов? — Ты же не первый день на практике, в конце концов.              — Ну они же милые, — он хватает Макса за рукав и смотрит так наивно-умоляюще, будто злой взрослый хочет отобрать его любимую игрушку.              Макс закатывает глаза, отдергивает руку и коротко резюмирует: «Да мне-то что». Лифт наконец-то останавливается, и он, не оглядываясь, выходит, широкими шагами меряя красный ковер, простирающийся до дверей на улицу, где апрельское солнце светит непозволительно ярко.              ***              Макса это все раздражает до чертиков. Он, значит, просто приходит в штаб-квартиру Партии Свободы одним чудесным вторником, заходит в кабинет начальства с целью стандартного приветственного рукопожатия, а ему демонстрируют нечто: один метр и восемьдесят сантиметров чистых юношеских амбиций с «безграничной заинтересованности в политике». Макс всю жизнь считал себя скептиком, но в тот день стал уверенным нигилистом, готовым, в первую очередь, отказаться от места в партии, чтобы не пришлось выносить это зеленоглазое чучело.              «Макс, в этом году будут выборы, и мы решили развернуть кампанию по стажировке молодых людей, разделяющих наши взгляды, — он просто слушал лидера с пораженно раскрытыми глазами, прикладывая титанические усилия, чтобы не распахнуть еще и рот, — ты, как опытный деятель и уважаемый член партии, должен будешь ознакомить его со всей системой изнутри и сопутствующими процессами, и, при определенном успехе, мы сможем включить его в партийный список для второй палаты. Это грамотное решение, если мы хотим воспитать преданных стране и делу граждан». Все что на него вылилось, было, бесспорно, действительно умным шагом, и Макс был бы дураком, если бы отрицал это. Но все, что он смог выдавить из себя — это: «В смысле, мы решили», все-таки ему казалось, что раз уж его член такой уважаемый, с ним можно было тоже посоветоваться.              Пацана попросили выйти и подождать за дверью, а Макса посадили в кресло для доходчивого разъяснения его новых обязанностей. Чудесно, просто, блять, чудесно. Ему для жизненного счастья не хватало только таскать за собой малолетнего активиста и разжевывать тому каждое слово, действие и принятое решение.              Из кабинета он вышел с таким грузом на сердце, будто случайная девушка только что позвонила и сообщила, что ждет от него ребенка и хочет либо замуж, либо алименты. А ведь Макс искренне верил, что гомосексуализм спасет его от подобных конфузов. Что ж. Видимо, хуй там плавал, и он где-то рядышком.              — Шарль Леклер, приятно познакомиться, — дверь с непрозрачным стеклом за спиной еще не успела захлопнуться, как Максу была протянута рука с подозрительно дорогими для какого-нибудь студента часами на узком запястье, которую он неохотно пожал, страдальчески смотря в горящие глаза цвета оливок.              — Ого, как официально, — про себя он подумал, что во-первых: «Приятного мало, — а во-вторых, — неужели выражение улыбаться во все тридцать два не крылатое, и такое действительно возможно», — Можешь звать меня просто Макс, фамилию ты все равно не выговоришь.              — Очень приятно, Макс. Куда мы теперь пойдем?              Максу, наверное, впервые в жизни очень захотелось заплакать. Вот прям упасть на пол, свернуться калачиком, закрыть лицо руками и зарыдать.              — Послушай, давай мы сейчас выйдем отсюда, сядем где-нибудь, и ты расскажешь мне все, что вообще знаешь о политической деятельности, иначе я сойду с ума.              — Хорошо, — Шарль, с энтузиазмом школьника на экскурсии в планетарий, накинул бежевый тренч и резво зашагал в направлении выхода. Макс, обреченно вздыхая, шел следом.              Рядом с работой у Макса было одно любимое место, куда он ходил на быстрые одинокие обеды, потому что коллег простая Венская Кондитория не впечатляла, а, ну, и потому что с коллегами он вне работы предпочитал не взаимодействовать. Небольшое уютное кафе с красными, мягкими стульями и небольшой террасой, с которой открывается шикарный вид на фонтаны озера Хофвейвер и привычный Бинненхоф — сложно, конечно, каждый раз впечатляться видом роскошного, старого замка, если стабильно ходишь туда на работу, но Макс старался. О, а еще там весь день подавали завтраки, а перспектива позавтракать в обед каждый раз казалась ужасно забавной.              Но немного не дойдя до желанного бейгла с курицей, огурцом и соусом ранч, Макс вспомнил, с кем и зачем он туда идет. Курс моментально сменился на сто восемьдесят градусов, и через минуту он уже придерживал Шарлю дверь, пропуская того внутрь бара. Зачем он придерживал Шарлю дверь? Ну, вы не подумайте ничего, он просто был воспитанным человеком, и это было актом обычной вежливости, ничего более. Они сели за столик у окна, пользуясь непопулярностью подобных заведений в середине рабочего дня. Макс поймал себя на мысли, что практически отодвинул для Леклера стул в приглашающем сесть жесте. Макс поймал себя на мысли, что его левый глаз нервозно задергался. Это либо магия очарования тонких губ и длинных ресниц, либо он всего лишь давно не ходил куда-то в компании. Подождите-ка, каких губ?              — Скотч, пожалуйста, — Макс сменяет гнев на милость, обращаясь к официанту. Ну да. Ситуация плачевная. Тут только виски во вторник, больше ничто не поможет. Он окидывает взглядом Шарля, сидящего напротив и удивленно пялящегося на него, и, ехидно ухмыляясь, кивает на того официанту, — и для мальчика какао.              — Макс, сколько тебе лет? — внезапно спрашивает Шарль, стоит им остаться наедине.              — Слишком много, чтобы ты мог на что-то рассчитывать, — Макс отшучивается, и это плохой знак, он привык говорить с людьми прямо, а не заумными хитросплетениями, но зеленые глазища, в которых слишком явно транслируются все быстро сменяющие друг друга эмоции, его очень забавляют, — двадцать пять мне.              — Господи, напугал, мне тоже, — Макс в ахуе и надеется, что его глазища испытываемые эмоции не транслируют. Макс надеется, что его хотят обмануть, потому как секунду назад был уверен, что общается с первокурсником.              — Ладно, Шарль Леклер, двадцать пять лет, расскажи что-нибудь о себе, как ты пришел к политике, каких взглядов придерживаешься, — Макс тяжело вздыхает и откидывается на спинку стула с только что принесенным напитком, он заставляет себя не думать, что все это похоже на дико тупое свидание.              И первым делом, он узнает, что Шарль — веган, потому как тот неловко и стыдливо прячет глаза в замысловатом узоре на плитке, рассыпаясь перед официантом в извинениях с просьбой поменять какао на «что-нибудь без молока, желательно, эспрессо». А потом следует получасовой монолог с совершенно бесполезным потоком мысли, касательно его общего восторга от возможности постажироваться с таким интересным человеком, как Макс Ферстаппен, и как он надеется в дальнейшем сидеть с ним бок о бок в Генеральных Штатах, и ничего конкретного, что хотелось бы услышать.              — Может, ты запишешь мой номер телефона? — Шарль облизывает губы, пересохшие от непрерывной речи, и с надеждой смотрит на Макса, — Ну, чтобы ты мог связаться со мной для следующей встречи.              — Когда я сказал называть меня просто Максом, я не имел в виду, что можно перейти на ты, — он честно пытается избавиться от идеи, что это отвратительно похоже на свидание, и зачем-то говорит то, что говорит, хотя последние полтора часа его это совершенно не заботило.              — Серьезно, Макс? — Леклер издевательски усмехается и закатывает глаза.              — Ладно, забудь. Давай свой номер.              Макс расплачивается за напитки — господи, да когда отпустит этот ебучий свиданческий синдром — прощается с Шарлем на улице и обещает написать в течение недели по поводу стажировки — видимо, не отпустит. Он сохраняет его номер в контактах без каких-либо опознавательных знаков, чтобы тот не маячил дурацкими именем и фамилией и забылся, как страшный сон. Если бы он мог предположить, что жалкие десять цифр после неизменного «плюс тридцать один» очень скоро накрепко засядут в памяти и запомнятся даже без глупых приписок.              ***              Зеленоглазое чучело, на деле, оказалось весьма проницательным. Макс понял это буквально на следующей же неделе.              Долг обязывал притащить Шарля на заседание в Сенате, ничего странного, они и так были открытыми и транслировались по телевизору на богом забытых государственных каналах. Еще на входе в Бинненхоф, того чуть не убило массивной деревянной дверью. Та уже практически захлопнулась за Максом, и, если бы он резко не потянул на себя резную, позолоченную ручку, остановившийся в проходе и завороженно глазевший в глубину здания, Шарль сломал бы нос, еще не дойдя до своей первой идеологической дискуссии. Макс емко выругался, и, схватив парня за локоть, потащил за собой через лабиринт длинных коридоров с высокими потолками и множеством дверей, чтобы возможности снова остановиться и начать что-нибудь разглядывать не было. В какой-то степени, он Леклера понимал, помнил свои впечатления, когда впервые попал в этот замок и с восторгом разглядывал каждый гобелен, тянувшийся с потолка по каменной стене, каждый бюст, стоявший в холле, и каждый витражик в маленьких окошках под потолком. Только Макс впервые был зрителем на парламентском пленуме в двенадцать, а не в двадцать пять.              Заседание проходило отвратительно — Макс орал (в пределах своих компетенций, конечно), на Макса орали. Обычные дебаты, когда ты в оппозиции, но рьяно готов доносить свою точку зрения, выгрызая победу зубами. Но это не уличная драка — никакого рукоприкладства, да и спорить можно, сколько душе угодно, все равно решение принимается голосованием. И Макс снова не в большинстве. Это выбивало каждый раз землю из-под ног, потому что вот ты вроде бы хочешь сделать, как лучше, а потом сидишь проигнорированным, думая, как на сей раз собирать по кусочкам уничтоженную мотивацию и растоптанное самомнение. Шарль тихо сидел на лавочке у стены, сжавшись, как побитый котенок, и, нервно кусая большой палец, метал внимательные взгляды то на Макса, то на остальных.              Ферстаппен спешил покинуть зал так быстро, как только возможно, поэтому при объявлении конца заседания подскочил и быстро зашагал к выходу, не глядя зовя Шарля за собой. Выйдя за двери, тот расслабился, как по щелчку пальцев, и изучающе оглядел политика: он тяжело дышал, сверкая глазами, и сжимал руки в кулаки. Казалось, что он собирается избить любого, кто подвернется под руку, а в крайнем случае — отпинать кирпичную стену на улице, безжалостно сдирая лаковую кожу с носков туфель.              Зеленоглазое чучело, на самом деле, оказалось не просто проницательным, но еще и находчивым. Макс понял это, как только его дернули за руку, заводя за угол на очередном перекрестке коридоров. Понял потому, что не успел он злобно скоситься на стажера, как оказался прижат к стене. Одна из рук Шарля шустро скользнула назад, упираясь в красный парчовый гобелен за спиной. Макс попытался недовольно шикнуть, но был тут же заткнут наглым, требовательным поцелуем. Макс еще не знал, что Леклер был остер на язык, но зато узнал, что тот умел с потрясающей убедительностью проводить заостренным кончиком по губам и заставлять беспрекословно разомкнуть зубы, позволяя скользнуть внутрь, чтобы медленно пройтись по острым резцам. Что-то невообразимое. Макс резко отшатнулся, стоило другой руке лечь на его бок, истерично уставившись на парня:              — Ты что, блять, творишь?              — Ты выглядел таким напряженным после всего, хотел помочь тебе расслабиться, — Шарль пожал плечами, он говорил с искренним непониманием, но нахальная улыбка, прищуренные потемневшие глаза и сведенные домиком брови говорили об обратном.              — Твою мать, — ну, Макс не нашелся, сказать больше он был не в состоянии. Он наскоро вытер рукой губы, морщась от ощущения на них влажности чужой слюны и развернувшись на пятках, стремительно удалился.              ***              А потом это случилось еще раз. На следующей же неделе. Тогда Макс убедился уже наверняка, что Леклер — натуральный пидор.              Снова крайне неудачное для сенатора Партии Свободы заседание, после которого Шарль, упираясь рукой в грудь, затолкал его в какую-то комнатушку с уборочным инвентарем и ужасно тусклой маленькой лампочкой под потолком, света которой едва хватает, чтоб разобрать окружающие предметы и силуэт Леклера. У Макса хотя бы было время осознать, что происходит, пока ловкие пальцы запирали за ними дверь.              Шарль обхватил ладонями его лицо, притягивая к себе, жадно впиваясь губами и нетерпеливо кусаясь, тут же нежно извиняясь и трепетно зализывая поврежденные места. Макс пораженно стоял, вытянувшись по струночке под натиском чужого тела, неловко позволяя просто вот так вот целовать себя как в последний раз, в окружении швабр и стеллажей с тряпками.              Шарль пахнет моднявой Марджеловской Репликой «Flower market» и ебучим кокосовым молоком из выпитого утром кофе. И так настойчиво сжимает его талию во время поцелуя, что Макс невольно сдается, плавясь под чужими касаниями. Ладно, он обмусолит эту ситуацию потом, ворочаясь с бессонницей. Раз думать он будет потом, поддаться можно сейчас.              Ну, он и поддается.              Шарль торопится и нервно сдувает намокшие, вьющиеся волосы со лба, пока возится с Максовой ширинкой, а потом, трясущимися от нетерпения руками, расправляется с ремнем и молнией на своих бордовых брюках.              Макс приглушенно охает, когда его одним движением разворачивают и заставляют прогнуться в спине. Стоять в каморке уборщика в гребанном замке со спущенными штанами, он находит страшно унизительным. Не потому, что у него никогда не было спонтанного секса, нет. Потому что его нагнул, мать твою, Леклер.              Шарль подносит ему руку ко рту:              — Можешь, пожалуйста… — Да, точно. Быстрый, грязный секс. Конечно. Макс не тупой, намек ему понятен. Он, с заботой о себе же, тонкой струйкой выпускает всю накопившуюся слюну, которая, слегка пенясь, стекает Шарлю на ладонь. Он буквально затылком чувствует, как два глаза, потемневших от возбуждения до какого-то невероятного изумрудного, пялятся на него из-под опущенных ресниц.              «Макс, молодец, поразительные наблюдения за сменой оттенка глаз своего стажера.»              Влажный палец примеривается сзади и протискивается внутрь. Макс шумно выдыхает и прикрывает глаза. Несколько незамысловатых движений и к первому присоединяется второй. Макс кусает нижнюю губу и хватается за рамы стеллажа. Третий длинный палец, и Макс с силой прикусывает язык, когда те касаются простаты.              — Золотце, если ты будешь стонать, нас кто-нибудь услышит, — Шарль улыбается то ли язвительно, то ли искренне. Макс не может сказать, потому что он не видит его глаз. Наглец. Осознает свое положение и пользуется этим.              — Завали свой поганый рот, — четко, с тактом, с расстановкой, но как-то слишком смело для человека с пальцами в заднице.              Шарль тянется за портмоне в кармане тренча и достает оттуда презерватив. Макс закатывает глаза, потому что кто вообще таскает презерватив в кошельке, они же не фильме из нулевых. Но в глубине души, он доволен, потому что бог знает, с кем там Шарль до этого трахался, а он, в целом-то, не бог и овладевать данной информацией нет ни малейшего желания.              Леклер наконец-то вынимает свои костлявые, длиннющие пальцы и приставляет головку к анусу.              «Если подумать, то у него не только пальцы такие, он весь какой-то тонкий и слишком аккуратный. Интересно, какой у него тогда член? Не, Макс, ну это пиздец. Хотя ты в любом случае сейчас узнаешь.»              Шарль входит на половину и двигается на пробу. Убедившись, что Макс не издает никаких звуков кроме громкого неровного дыхания, он начинает размеренно покачивать бедрами, постепенно погружаясь до конца. Время у них жестко ограничено, поэтому он ускоряется, практически сразу переходя на быстрый, сбивчивый темп. Макс сильнее впивается в бедный стеллаж, и его колени чуть подрагивают.              Шарлю сейчас для разрядки нужно немного, он все-таки не на соревнованиях по выдержке. На грани оргазма он дергано дрочит Максу, даже не пытаясь попасть в ритм толчков, и за пару минут утягивает их обоих за грань.              Ферстаппен выпрямляется, хрустя позвонками, уворачивается от поцелуя и натягивает брюки, заправляя в них рубашку. Нахмурив брови, он неловким движением убирает волосы Шарля, падающие на глаза, потяжелев от влаги и перестав пушиться, держа тем самым форму. Тот снова тянется его поцеловать, но в ответ Макс снова отворачивается.              — Выйдешь через пять минут после меня, не раньше, понял? — сухо комментирует Макс и открывает дверь кладовки, бросая на выходе короткое и почти неслышное: «До встречи». Шарль лишь кивает ему в спину, стоя, прислонившись к стеллажной раме, и зарываясь пальцами в волосы.              ***              В следующий раз это происходит снова. Та же причина: Макс психует на заседании, получая замечание от спикера за слишком эмоциональное, непрофессиональное поведение. То же место: неприметная, тесная комнатушка со слабым освещением. Макса туда точно так же затаскивают с мокрым поцелуем и точно так же ставят раком.              На сей раз он не уходит, а опять приглашает Шарля на кофе. Ну, надо проконтролировать, как его новоиспеченный помощник усваивает информацию. Да и было бы неплохо дать для начала эту информацию. Потому что трахаться в подсобке и ловить взгляды в спину на заседаниях, конечно, здорово, но задача изначально стояла другая. Хотя кому, как не Максу, знать, что политика — это ничто иное, как омерзительно грубое порево, в котором ты всегда оказываешься снизу.              По дороге Леклер, активно жестикулируя, что-то очень эмоционально несет про начало декабря, ощутимую зимнюю прохладу и рождественское настроение. Макс думает: «Какая к черту прохлада, если погода весь год примерно одинаковая, а сейчас даже солнце соизволило выползти и осветить обычно мрачные Гаагские улицы и величественные старые здания, вынуждая всех гуляющих нацепить темные очки».              — Как тебе на стажировке? — Макс прерывает бессмысленную болтовню.              — Мне нравится, — Шарль задумчиво поднимает взгляд к небу, а потом запускает пальцы в волосы, превращая их в еще большее спутанное безумие, и хитро щурится, поворачиваясь к Максу, — Но хотелось бы, конечно, больше практики, больше разнообразия.              «Ага, сейчас, конечно. Ты же в политической партии практикуешься, надо не только в Генеральные штаты сходить, но еще и в цирк, и в зоопарк для полноты картины», — Ферстаппен язвит про себя, а вслух отвечает:              — Справедливое замечание. Я думаю, в ближайшее время показать тебе и другие свои обязанности, как только подвернется возможность.              — Макс, а ты гей вообще или нет?              Он резко тормозит и медленно поворачивается к Шарлю всем корпусом. Макс ошарашенно пялится на него глазами с пятицентовик, не моргая, сжимает кулаки и по-рыбьи открывает и закрывает рот, пытаясь что-то сказать, но не находя слов. Гаденыш, что, считает, что выглядит настолько соблазнительно? Настолько, что перед ним любой гетеросексуал, не задумываясь, встал бы на колени?              — Извини, блять? — шепотом переспрашивает Макс, и в его тоне слышится истерика.              — Я просто решил уточнить, ну так, на всякий случай, — легко поясняет Леклер, беззаботно улыбаясь. У Макса все внутренности перемешиваются и меняются местами: «Просто уточнить после того, как трахнул меня два раза?»              — Леклер, а какой ответ ты ждал, стесняюсь спросить? — он шумно дышит через нос, выравнивая сердцебиение, и на подсознании чувствует, как голос срывается в нервном смешке, — Думал, я скажу, что у меня жена и двое детей, но я не смог устоять перед возможностью пососаться со смазливым стажером?              — Я смазливый? — Шарль будто пропустил мимо ушей все, кроме самой незначительной ерунды, чтобы зацепиться именно за нее. Шарль вообще слышал, что сам сказал? Он вообще слышал, что Макс ему ответил?              Ферстаппен испускает беспомощный стон и запрокидывает голову. Ведь действительно: Шарль не был смазливым. Симпатичным — да. Красивым — да. Его можно было назвать утонченным, ухоженным, модным, даже умным — использовать практически любой другой лестный эпитет. Но не смазливый, нет. Будь он проклят, Шарль Леклер.              — Нет, ты не смазливый, — Макс все-таки собирается с духом. Люди любят его за честность, что ж, ему не сложно ответить честно. Он с уверенностью поворачивается и смотрит в зеленые глаза, вся напыщенность моментально улетучивается, и он тонет. Твою мать, это нехорошо. Это, блять, очень плохо. — И да, Шарль, я гей, как ты мог заметить. И еще ты мог заметить, что партия, в которой я состою выступает в поддержку ЛГБТ сообщества, даже если все это в рамках политики гомонационализма. Мы живем в двадцать первом веке и не должны допускать таких пережитков прошлого, как гомофобия, — это объяснить гораздо проще, чем «несмазливость» Леклера хотя бы потому, что он регулярно выступает с речами о партийной программе на публике. Даже если Макс придерживается консервативных взглядом, он дает отчет текущей современности. Даже если Максу свойственно было бы противиться культу толерантности к небинарным персонам, сам, будучи геем, он выглядел бы идиотом.              — Вот такой информации на стажировке тоже хотелось бы больше, — Шарль смеется, его собеседник тяжко вздыхает и хочет застрелиться.              В этот день Макс узнает, что у Шарля с блестящим профессионализмом получается доводить его до оргазма, истерии и мыслей о суициде.              Ферстаппен собирается побыстрее остаться наедине с собственными мыслями, но Шарль бесстрашно хватает его за рукав и тянет куда-то дальше по тихой дорожке сквера, что-то тараторя про обещанный кофе и настаивая на заказе навынос, потому что тогда напитки будут в картонных стаканчиках с милым рождественским рисунком, а не в скучных керамических чашках.              ***              Через два дня Макс вертится, лежа в кровати в своем номере в Дес Индес. Бессонница доставала. Не то, чтобы он нервничал перед чем-то или волновался. Просто дела шли через жопу, они явно теряли избирателей и поддержку, а в текущем году это было недопустимо. Макс мало что мог сделать, но мог лежать и убивать себя рефлексией, пропуская через мозг сотни совершенных ошибок и беспочвенных мыслей в духе: «а что, если». Макс злится на себя, потому что за столько лет не научился справляться с грызущим изнутри страхом, что ничего не получится, и он вылетит с нынешней должности, как автомобиль вылетает с трассы на крутом повороте, потеряв управление и загремев в кювет.              И он зачем-то звонит Шарлю. Только зачем? Макс не придумал оправдание своим действиям. Неужели нельзя позвонить кому-то среди ночи и попросить приехать, объясняя это коротким: «Ну, просто». Как там говорят? Лучшая защита — это нападение?              Макс сидел на краю кровати и добрых пять минут косился на телефон, лежащий на прикроватной тумбочке, кусая губы. Потом схватил его, пролистал список контактов в самый низ, ища нужный номер по последним четырем цифрам, и нажал кнопку вызова, беспомощно закрывая глаза ладонью. Трубку подняли через пять мучительно долгих гудков, слушая которые, Ферстаппен чуть не сбросил раз двадцать. Леклер на другом конце провода очень сонно и удивленно поздоровался, несколько раз прервавшись, чтобы зевнуть. Мило. Да, Макс, ты потрясающе мило разбудил случайного человека в третьем часу ночи.              — Без лишних вопросов. Я не могу уснуть. Не хочешь приехать…? — он продолжал терзать зубами щеку с внутренней стороны, потому что не было понятно, какую реакцию ожидать. Шарль молчал несколько минут, Макс подумал, что тот уснул, и готов был скинуть, а потом соврать, что обдолбался травкой. Но Шарль снова зевнул и чуть более оживленно спросил, куда ехать.              В ожидании Ферстаппен нарезал круги по периметру спальни, продолжая пилить себя уже другими мыслями. Он вслух чертыхнулся и позвонил на ресепшн, попросив бутылку красного сухого, а когда ее принесли, жадно отпил четверть прямо с горла. Голову не покидало паршивое чувство, что он на ужасном свидании. Снова.              Прошло около получаса, прежде чем в дверь неуверенно постучали, и Макс резким движением распахнул ее. Шарль неловко переминался с ноги на ногу, пытаясь привести в порядок спутавшиеся волосы, которые были в таком состоянии, как если бы его телепортировали в тускло освещенный коридор из положения лежа вместе с одеялом и подушкой. Макс торопливо затягивает его внутрь за ворот толстовки, закрывая дверь его же спиной и сразу прижимаясь к губам. Леклер непонимающе моргает, а потом отвечает, хватаясь за широкие плечи и притягивая Макса ближе.              Макс в менее выигрышном положении хотя бы потому, что из одежды у него только серый махровый халат на голое тело, зато желания — через край. Он дергано скользит руками вверх по теплому телу от самых бедер, запускает руки под толстовку, с силой сдавливая тонкую талию, и одним движением разворачивает Шарля, толкая к кровати.       Сонный Леклер с покрасневшими губами и взъерошенными волосами на белой простыне выглядит, как крайне блядское произведение искусства, спорить было бы глупо. Макс ведет языком по линии челюсти, шее, обводит дергающийся кадык и прикусывает тонкую кожу на ключице, тут же покрывая ее поцелуями и шепча ласковые извинения. Шарль не пахнет цветами и кокосовым молоком (недавно, узнав запах соевого, Макс поменял своей взгляд относительно ебучести всех остальных), только явно женским фруктовым шампунем и чистотой — это вызывает диссонанс. Шарль впервые не выебывается, только следит помутневшим взглядом и почти невесомо перебирает пальцами светлые волосы — это вызывает диссонанс.              Макс теряется, потому что откуда-то появляется навязчивое желание быть нежным и чутким, желание быть сверху и демонстрировать, что он умеет доставлять удовольствие. Потому что секс с Шарлем на кровати и без спешки, у него язык не повернется назвать «потрахались». И все это так странно. Странно с самого начала.              Во время оргазма Леклер стонет его имя с каким-то невероятным французским акцентом и обессиленно раскидывается на постели, тяжело дыша, пока покрасневшее лицо возвращает привычные оттенок, а по виску медленно соскальзывает капелька пота. Макс замирает и удивленно смотрит на него:              — Ты чего?              — В смысле? Это было хорошо, — Шарль с придыханием отвечает и приподнимается на локтях, смотря в глаза голландцу.              Макс быстрыми шагами преодолевает комнату, берет со столика бутылку вина, наполняет бокал и осушает его одним глотком. Сегодня он узнает, что Леклер без зазрения совести растоптал его правые убеждения.              — Ты типа неместный?              — Ты о чем?              — Ты не из Нидерландов? — Макс сверлит его взглядом, зрачки сужаются, и светло-голубая радужка приобретает холодный, остекленелый оттенок.              — А… — Шарль облегченно выдыхает и легко улыбается краешками губ, — Я родился в Монако, но моя семья уже давно живет здесь. Не переживай, я не лез бы в политику без гражданства, это бессмысленно.              В ебучем Монако. У Макса опять начинает дергаться глаз. Его стажер из ебучего Монако. Ну, конечно. Они же просто так двенадцать лет пытаются остановить поток иммигрантов и проносить идею национальной обособленности в массы. Что вообще в голове у Леклера? Что в голове у его лидеров?              Партия Макса — это мысли Макса и идеи Макса, они существуют в полюбовном тандеме и идеально дополняют друг друга. Шарль — это буквально воплощение всего того, с чем партия Макса борется, и совершенно не понятно, кто его туда пустил.              — Должен сказать, ты прекрасно владеешь языком и маскируешь акцент, — Ферстаппен усилием воли успокаивается и обратно надевает халат, который до этого сполз с края кровати и лежал на полу рядом с одной из подушек.              ***              В следующий раз они встречаются только через три недели. Столько времени потребовалось Максу, чтобы отойти и переварить идею того, что ему не позволят послать стажера без последствий. Одно дело — личные проблемы, другое — рабочие обязанности.              Он приезжает в офис вечером в пятницу, накануне Рождества. Партийный корпоратив, который их команда заслужила после напряженного года. Потом целая неделя праздничных каникул, и вместе с началом нового года неизбежно пора будет приступать к следующему сложному периоду — тщательной разработке и воплощению предвыборных кампаний и программ в обе палаты. Макс грезит о Европарламенте, но, с учетом нынешних дел, придется постараться, чтобы сохранить даже сенаторский пост.              На входе к нему сразу подлетает поддатый коллега и умоляет надеть идиотские оленьи рожки по случаю праздника. Макс замечает в толпе Шарля и усмехается мысли, что олень тут кое-кто другой.              Он стоит в небольшой кучке сотрудников, которые наперебой хвалят друг друга за проделанную работу и кичатся тем, как хорошо прошел этот год. Ферстаппен твердо убежден, что можно было и лучше. На периферии зрения постоянно маячил Леклер в тематическом галстуке с красными и зелеными полосками, постоянно смеялся с каким-то парнем — вроде бы тот не так давно к ним устроился — шутил и слишком часто обновлял фужер с приторно-сладким шампанским. В конце концов, у Макса руки зачесались тоже добраться до спиртного. И это точно не потому, что он ревнует и считает, что Шарль мог хотя бы подойти поздороваться.              — У нас есть брют? Не хочу давиться сахарным сиропом, — он абстрактно бросает вопрос в круг собеседников и, получив утвердительный кивок в сторону одного из столов, оставляет компанию.              Кто не рискует — тот не пьет шампанское, а Макс за год нарисковался по самые гланды, поэтому теперь с удовольствием наблюдает чудодейственную силу пузырящейся жидкости. Желание подходить к каждому, чокаться и поздравлять с продуктивным годом появляется само собой.              Макс пьет уже бог знает какой по счету бокал шампанского, когда к нему, слегка пошатываясь, подходит Шарль. Поздравляет с Рождеством, пьяно улыбается и торжественно стукает его по лбу ножкой фужера, залпом выпивая содержимое. Его праздничный галстук заметно ослаблен, верхние пуговицы белой рубашки расстегнуты, а волосы взлохмачены и превращены в подобие вороньего гнезда. Макс продолжает облизывать монегаска взглядом, ненадолго задерживаясь на покрытых легким розовым румянцем щеках и каких-то невозможно узких брюках с острыми стрелками, скрывающих длинные ноги. Что ж, надо сказать, что он весь сейчас выглядит невозможно.              — Ты меня избегаешь? — у Шарля глаза блестят и улыбка до ушей, но звучит он как-то озадачено.              — С чего бы мне, — Макс нервно облизывает губы, он сейчас совершенно не настроен на серьезный разговор. Тем более, когда Шарль стоит напротив и выглядит так... Так, как выглядит.              — Ты не писал мне три недели, — Леклер говорит об этом, будто они год в отношениях.              — Было много дел.              — Разве задача не в том, чтобы знакомить меня с этими делами?              — Ты бы только мешался, — он с довольной улыбкой смотрит, как Шарль дуется, и, подумав, добавляет, — Но сейчас, как видишь, я не тружусь в поте лица.              — Конечно. Год закрыли сегодня утром, — монегаск, очевидно, оскорблен до глубины души и выглядит, как ребенок, которому отказали в походе в парк развлечений.              У Макса слишком хорошее настроение. И он слишком хочет слизать остатки приторного шампанское с недовольно сомкнутых губ. Макс осматривается по сторонам и, наклоняясь к Шарлю, шепчет, едва касаясь вспыхнувшего ярко-красным уха, чтобы услышал только он:              — Что я могу сделать, чтобы ты не дулся на меня?              Леклер замирает, а потом переводит на него хитрый взгляд светящихся и моментально потемневших глаз.              — Тебе придется постараться, — заговорщическая, наглая улыбка Шарля слишком очевидна и понятна, — И сегодня я как-то не в настроении обжиматься в туалете на вечеринке.              Макс полминуты смотрит на него, а потом берет со стола открытую бутылку средненького корпоративного брюта и молча направляется к выходу.              На улице темно, ветрено и моросит противный дождь, пронизывающий разгоряченное выпивкой тело. Голландец легко дошел бы до гостиницы пешком, но, кинув взгляд на дрожащего Шарля, ловит такси и быстро называет адрес. В машине Леклер забирает у него бутылку и делает несколько жадных глотков. Макс, спохватившись, склоняется над монегаском, опираясь тому на бедро, отодвигает его руку ото рта и припадает к губам, старательно проходясь по ним языком и посасывая. Проклятье. Он так и не попробовал сладкое шампанское — Шарль все испортил.              Леклер не очень твердо стоит на ногах и удивленно осматривает номер, то ли дежавю, то ли он уже был здесь.              — Деньги налогоплательщиков реально позволяют тебе снимать номер в пятизвездочном отеле на «поебаться»? — Шарль смотрит на него с усмешкой, — Макс, разве это профессионально?              — Придурок, — он разливает остатки шампанского по бокалом и протягивает один Леклеру, — Я живу в Амстердаме, а сюда приезжаю по делам. Тем более, отель — наш спонсор и позволяет мне жить бесплатно.              — Ты живешь где? — Шарль делает глоток и непонимающе хлопает глазами, — Здесь же буквально все, что связано с твоей работой, не легче просто переехать?              — Я хочу работать здесь, но не жить. В столице гораздо веселее, — голландец пожимает плечами. Макс понимает, что много всего знает о Шарле, но тот совершенно ничего не знает о нем. Хоть какой-то безопасный плацдарм в общении с этой занозой.              ***              За неделю отпуска Макс сходит с ума. На Рождество он добросовестно съездил к тетушке, которая каждый год приглашала родственников к себе, в Хасселт — спасибо Бенилюксу за легкое пересечение границ — но на следующий же день ввернулся в Амстердам дневным поездом. Хотелось отдохнуть и вспомнить, каково это — дышать полной грудью. Правда Макс быстро понял, что сложно вспомнить то, чего никогда не знал. Что же, отдыхать можно не только духовно, а еще, например: тупо разлагаться, лежа на диване; тупо разлагаться в баре; тупо разлагаться в кресле на балконе с косяком — то есть делать все то же самое, что и до отпуска, но без спешки и нервов.              Он сидел на диване с тарелкой креветок в сливочно-чесночном соусе и смотрел новости. Первое января еще никогда не казалось таким спокойным и легким, потому что вчера он поленился идти куда-то, а просто выпил стакан чего-то из домашнего бара и лег спать сразу после полуночи.              Звонок в дверь не был чем-то странным и тревожащим. Макс, конечно, никого не ждал, но, когда живешь в центре города, в стране, где легализованы легкие наркотики, к тебе периодически ломятся «заблудившиеся туристы» или перебравшие местные, тем более, в праздничные дни. Кому-то пришлось нажать несчастную кнопку у входа четырежды, прежде чем Макс выругался и неохотно подошел к двери, потягиваясь после долгого пребывания в сидячем положении, и открыл ее.              — Привет, Макс! Отведешь меня в кофешоп? — за дверью максимально внезапно оказался Шарль. Макс был готов увидеть короля Виллема-Александра, но не Шарля.              У голландца в голове было слишком много мыслей и вопросов, и пока слишком мало ответов на них. Начиналось с простого: «Что этот придурок тут делает?», заканчивалось забавным: «Этот придурок что, никогда не был в кофешопе?».              — Ты что здесь делаешь? — Макс решил зайти с самого очевидного, и так как ему предстоял долгий допрос, он вальяжно оперся плечом о косяк в дверном проеме и смерил монегаска оценивающим взглядом: тот стоял запыхавшись, будто бежал сюда из самой Гааги, с привычно растрепанными волосами и дурацкой улыбкой.              — Мне было скучно, я захотел покурить, — Шарль начинает объясняться и активно жестикулировать, — А потом вспомнил, как ты сказал, что в столице гораздо веселее.              — И приперся в Амстердам, чтобы я сводил тебя в кофешоп? — губы Макса расползлись в умиленной улыбке, ну что Леклер за наивный ребенок.              — Ну да, — Шарль косится на него недоверчиво, — Ты же должен знать места, раз живешь здесь.              Ферстаппен громко смеется и просит того подождать за дверью, пока он переоденется. Что ж, возможно развлечься в последние дни отпуска будет неплохим решением.              Макс ведет Шарля за собой по набережной канала и слушает его болтовню про поезд, надоедливую женщину с ребенком и забитый людьми общественный транспорт. Макс с недовольством осознает, что скучал по этому всему. Макс осознает, что скучал по Шарлю. И это очень плохо. Очень плохо, Макс.              — Как ты узнал, где я живу? Недостаточно ведь просто города.              — О, это было проще простого, — Леклер самодовольно ухмыляется, — Ты публичное лицо, так что в интернете просто масса информации. СМИ, кстати, явно переоценивают размер твоего члена.              Макс смотрит на него в упор и хлопает ресницами:              — Чего?              — Лапушка, они считают, что у тебя три ноги.              Макс проглатывает все: и ужасное обращение и шутку. Шарль сам виноват, что приехал. Он заставит его еще раз убедиться на практике, о чем врут и не врут в сети.              — Ты когда-нибудь был в кофешопе?              — Нет, — монегаск смешно качает головой.              — Господи, Шарль, ты хочешь быть депутатом в Нидерландах, но никогда не пробовал того, чем они знамениты во всем мире? — Ферстаппен искренне смеется, потому что все это кажется ему абсурдным, — Ты хотя бы просто пробовал траву?              — Конечно. Было несколько раз.              — Ну хоть что-то, — он смеется еще больше и останавливается у стеклянной двери в старом здании с неоновой вывеской, фасад которого обклеен выцветшими на солнце наклейками без единого пробела, — Добро пожаловать на борт, пристегните ремни безопасности, мы взлетаем, — он пропускает монегаска внутрь, втягивая носом характерный запах гашиша.              Шарль курит и очень много говорит. Без остановки что-то говорит. Макс тоже курит и не особо вникает, вроде бы, тот ведет словесную перепалку с самим собой о важности демократии и либерализма. Максу просто забавно. Он внимательно смотрит на Леклера, который крутит между пальцев косяк с удивительным профессионализмом для новичка, и абсолютно не слушает, что тот тараторит. Они тратят свой лимит в пять грамм достаточно быстро, и голландец ведет их в следующее заведение дальше по улице.              Шарль укуривается, кажется, вусмерть, и на вопрос Макса, забронировал ли он гостиницу, отрицательно машет головой. Он вываливается из двери очередного кофешопа и обхватывает Максово лицо ладонями, чтобы жадно впиться в губы влажным поцелуем, прижимаясь вплотную и практически падая в чужие объятья. Макс отстраняется, закатывает глаза и тормозит такси.              На заднем сидении Леклер бессовестно к нему пристает, норовя залезть в штаны прямо здесь. Макс усилием воли его останавливает, перехватывая за запястье, а секунду спустя тянет не себя и мокро целует, запуская руку во вьющиеся волосы на затылке. Шарль теряет опору и почти заваливается на Макса, но нидерландец перетаскивает его ногу, позволяя сесть к себе на колени. Шарль победно ухмыляется и опаляет дыханием ухо, прикусывая мочку, притирается промежностью и заползает руками под футболку. Макс блаженно прикрывает глаза, ведет языком у Леклера за ухом, инстинктивно зажимая тому рот ладонью и, очевидно, не зря, потому что тот дергается и жалобно поскуливает. Ферстаппен сжимает узкую талию и активнее насаживает Шарля на себя, продолжая смазано целовать. Петтинг на его памяти еще никогда не был так хорош.              Оставив сконфуженному, но не особо удивленному водителю внушительные чаевые, Макс вытягивает монегаска из машины и тащит за ворот свитера к лестнице на второй этаж. Свитер Шарля за несколько минут вытирает все стены, к которым того успели щедро приложить спиной, преодолевая ступени одну за другой. Макс недооценил то, как сильно по этому скучал.              Он просыпается рано утром от громко сигналящих машин на улице. Шарль лежит рядом под одеялом, тихо сопит и морщит аккуратный маленький нос, когда его щекотят волосинки, выбивающиеся из растрепанной челки. Это странно. Вызывает странные чувства. Макс еще никогда не просыпался с Леклером в одной постели. Он в принципе не помнит, когда последний раз просыпался с кем-то в одной постели.              Вчера Макс понял, что секс с Шарлем в своей квартире под травой, наверное, лучшее, что он когда-либо испытывал.              ***              Макс ради своего положения со школьной скамьи буквально зубной щеткой чистил внутренний двор злоебучего Бинненхофа, юниором ходил на все возможные экскурсии и практики, занимался сраным волонтерством и обращал на себя внимание общественности всеми правдами и неправдами. И все для того, чтобы попасть в партию, чтобы она разглядела в нем потенциал и включила в список кандидатов. Десять лет постоянной работы, чтобы в итоге стать сенатором сраных Генеральных Штатов. А потом еще четыре года нервотрепки, постоянных споров и продвижения своего мнения в Первой палате. Макс лез на стену, и это приносило свои плоды. Когда его в восемнадцать избрали депутатом, никто не поверил. Хоть это и было законно, таких молодых людей уже лет сто даже не выдвигали. Но он смог. Он смог сразу после этого избраться представителем в сраных двадцать два года.              В этом году были парламентские выборы в обе палаты. Макс снова баллотировался в Сенат. Положение было шаткое, в сравнении с позапрошлым сроком, они потеряли половину мест, а значит и половину избирателей. Над предвыборной кампанией они провели уйму времени, работая день и ночь. И сейчас, в начале мая, пришло время претворить их труды в жизнь. Макс даже на стажировку Шарля подзабил болт, хотя это было бы крайне полезным опытом. Макс был слишком занят своей кандидатурой и развернувшейся кампанией, потому что все шло хорошо, результат был положительным, они снова набирали голоса.              Макс был слишком занят, и когда наконец-то руки дошли, чтобы посмотреть на фактические действия других партий, он искренне охуел. Он сверлит взглядом экран телефона, и пальцы неосознанно сдавливают устройство до побеления костяшек. Сказать, что Макс зол — не сказать ничего.              «Партия Демакраты66 в этом году решила неожиданно поменять список кандидатов накануне выборов» — с фотографии в статье на него смотрят знакомые зеленые глаза с длиннющими ресницами: «Сигрид Кааг отмечает, что не важно, как давно человек является членом партии, важно, как тесны его взгляды с ней и как сильны его амбиции в достижении высот вместе с ней. На пресс-конференции политик пояснил: “Мы же с вами в Европе, истиной колыбели либерализма, и то что у нас новый кандидат обусловлено лишь желанием подчеркнуть единство и равноправие в современном обществе, которые как раз полностью воплощены в Шарле Леклере”».              У Макса темнеет в глазах и ноги подкашиваются. Он не понимает, когда политика стала веселой шуткой для всех, кроме него.              Мы же в ебучей Европе — политик может ебаться с мужиком хоть на центральной площади Гааги, объебавшись травой. Да что уж там, политик может ебать себя хоть ножкой стула и кричать, что это его несовершеннолетняя трансгендерная кошко-жена, на центральной площади Гааги, объебавшись травой.              Мы же в ебучей Европе — политик может получить стажера из оппозиционной партии.              Мы же в ебучей Европе — политик не обязан быть уроженцем свой страны, слава Папе Римскому, хотя бы гражданство все еще необходимо.              Макс невероятно зол. Зол на себя. Он позволил наглому засранцу подползти к себе слишком близко. Он, черт возьми, позволил себе что-то испытывать к нему. Он полгода не без чувств трахался с человеком, который влез в самые закрытые части его жизни: в его политическую деятельность и в его душу. Он был готов найти Шарля и убить. Это было невыносимо больно почему-то. Его предали самым наглым образом, так с ним еще никто не поступал. Было чертовски неприятно, чертовски пусто внутри. А его собственный лидер ничего по этому поводу не сказал, лишь пожал плечами.              Макс старался не думать о Шарле, не думать о том, как легко тот вытер об него ноги. Он выступал на публике, продолжал предвыборную кампанию. Он абстрагировался от новостей и заблокировал монегаска в мессенджере. Это помогало. Помогало до одного момента.              Началась гонка. Гонка, в которой избиратели голосуют, накручивая тем самым скорость любимым кандидатом. Потом шел второй этап — самый важный. Региональный вопрос — это всегда сложно. И Макс получил его. Получил свое место в Сенате еще на один срок.              А следом он увидел общий результат выборов. «Шарль Леклер с поразительной неожиданностью получает кресло». Шарль Леклер, который пришел к нему на стажировку с горящими глазами семь месяцев назад, будет членом Парламента наравне с ним. Это несправедливо. Это чертовски несправедливо. В жизни не все должно даваться легко.              Он ненавидит Шарля, но еще больше он хочет выпасть из мира и рыдать, лежа на кровати с своей спальне. Он и раньше знал, что монегаск поразительно легко может довести его до истерики, но никогда еще это не было так реально. Макс даже упускает, что спикером палаты представителей становится человек из его партии, а это играет очень важную роль, что уж, они давно не были так близки к доказательству собственной важности.              На первые числа июня назначено первое заседание нового созыва. Макс не знает, как идти на него. Он просто не сможет теперь не пересекаться с Шарлем. И Макс правда готов задушить его. Он не знает, как себя вести при сложившихся обстоятельствах.              ***              После первого же заседания его ловят за локоть на выходе из Бинненхофа. Макс может не оборачиваться — он и так знает, кто это. Он хочет инстинктивно отдернуть руку, но замирает на месте.              — Макс, пожалуйста, — Шарль берет его за предплечья и разворачивает к себе лицом, как неподвижную куклу, — Макс, пожалуйста, давай поговорим.              — Нам не о чем говорить, — он собирается с мыслями, скидывает чужие руки и отворачивается.              — Макс, пожалуйста, мне нужно объяснить, — Леклер хватает его ладонь и смотрит так виновато и с сожалением, что у Макса все внутри сжимается. Гордость требует послать Шарля куда подальше, но эмоции сильнее — у Макса часто эмоции сильнее, но обычно они играют с ним в одной команде, а не против.              — У тебя есть двадцать минут, чтобы сказать все, что ты хотел, прежде чем я забуду, как тебя зовут.              Шарль ковыряет ложкой свою ебучую веганскую панна-котту, сидя напротив, за столиком на террасе Венской Кондитории. Свежий летний ветер с озера доносит до них холодные брызги воды и путает леклеровскую челку. Ферстаппену на секунду кажется, будто ничего не изменилось за последний месяц.              Шарль смотрит вниз и наконец-то говорит тихим дрожащим голосом::              — Макс, прости меня. Ты правда мне нравишься.              — Ага, — Макс не смотрит на него. Ему будто воткнули нож в печень и трижды повернули.              — Нет, Макс, правда. Мне очень жаль, что так получилось. Я правда влюблен в тебя, я хотел бы встречаться с тобой, но ты сам постоянно говоришь, что политика — это грязно, и я поступаю в ней так, как считаю нужным, но я очень хотел бы любить тебя, если ты позволишь, — Шарль поднимает на него глаза, полные сожаления и надежды.              У Макса екает сердце и наворачиваются глупые слезы беспомощности на глазах:              — Я тоже хотел бы любить тебя, но ты повел себя, как самый законченный мудак.