Подкаст

      Дрочить на подкаст, представляющий собой сборную солянку из городских легенд, теорий заговора и уфологии, приправленных историей — это как пробить дно. Дамиано точно знает это, потому что именно этим он занимается каждый вторник, когда на SoundCloud появляется новый выпуск ObscureSun, приносящий ему от сорока до пятидесяти пяти минут личного постыдного удовольствия. Каждый вторник чей-то бархатный, вкрадчивый голос пересказывает очередную историю, после чего его обладатель приводит факты как опровергающие, так и подтверждающие ее правдивость, но всегда оставляет слушателя без ответа на вопрос: «Вымысел или нет?»       С этим подкастом, выходящим в эфир шестой год, у Дамиано слушающего его шестой год (он отлично помнит те времена, когда подписчиков было меньше сотни, сейчас их количество перевалило за несколько тысяч, а ведь записи на итальянском) связан целый ритуал. Он меняет белье на свежее, чистое, глаженное с двух сторон и до поры до времени сложенное стопкой. То слегка ещё пахнет стиральным порошком и кондиционером, на этикетке которого стоит надпись «чувственность», но разнюхать что-то конкретное в этой химии никогда не удаётся. Ему нравится, человеку, что не так уж и редко делит с ним это белье по ночам, тоже, а что уж намешали создатели, пускай решают парфюмеры. Следом Дамиано заваривает чай. Залитая горячей, но не кипящей водой чайная бомба непременно раскрывается и превращается в красочную хризантему, бархатец или жасмин, танцует в прозрачном чайнике, что он ставит остывать на прикроватную тумбу вместе с такой же прозрачной чайной парой. Потом Дамиано достает наушники, разматывает длинный провод, водружает их себе на голову, забирается в кровать, кладет старый телефон (в быту он пользуется совершенно другим, и эта смена гаджетов тоже часть ритуала) рядом с собой и нажимает кнопку «плей».       Долгое время он пребывал в полной уверенности, что для того чтобы вести успешный подкаст нужно быть или актёром озвучки, или профессиональным радиоведущим в анамнезе или иметь хотя бы мало-мальски достойную дикцию и отсутствие дефектов речи. Решивший остаться анонимным автор «солнца» безбожно картавит. Язык его не словно не научился твердому раскатистому «р-р-р» и из раза в раз скатывается в мягко-французское урчание, какое издают только сытые и залюбленные хозяевами кошки. Но вот манера речи — в манере говорить есть явно что-то гипнотическое, будто сирена заманивает в свои сети, обещая все земные удовольствия разом, что уже минуты через полторы становиться совершенно все равно, о чем именно идёт повествование: о Розуэлльском инциденте, о Белой Даме или о химиотрассах.       Через три минуты, в очередной раз послав совесть к чёрту, Дамиано обычно запускает руку в трусы, уже зная, что получит оргазм ушами.       Голос как шелковое кружево самой тончайшей работы. Букву «е» тот выговаривает как «э» и букву «и» произносит протяжно. Так растягивают гласные слегка нетрезвые люди. Стоит об этом подумать и воображение тут же рисует бар, полный блюзовой музыки и клубящегося сизо-фиолетового табачного дыма. Рисует и наполовину отгороженный столик в дальнем углу и в качестве спутника рядом — вот этого человека, который может и будет говорить на самоё ухо, чтобы не мешать людям вокруг слушать и в то же самое время творить такое, что волосы могут встать дыбом.       «Она танцевала, цокая каблуками сангиновых туфель, и пышный подол ее алого платья вспыхивал отливами цвета вишни от каждого движения,» — выхватил Дамиано осмысленный фрагмент речи. Сатин. Красный сатин, танцовщица. Значит, верх предельно открытый, чтоб не сковывать в движениях. Воображение определилось. Поехали.       Дамиано почти чувствует, как чужие пальцы поправляют перекрутившуюся бретельку-спагетти на его плече, прослеживают изгиб, переходящий в шею, трогают серёжку — тяжёлую двойную спираль золота, обвивающую жемчужину, — заставляя ту качнуться, проводят за мочкой, и, наконец, заправляют совершенно не нуждавшуюся в этом прядь. Она слишком короткая, чтобы не вернуться обратно.       — Тебе по душе? — негромко, хрипло смеясь. В наушниках.       — Тебе нвавится? — спрашивает воображаемый в голове голос в той же манере, обдавая ушную раковину, а не поп-фильтр жарким и влажным дыханием, но ответ не требуется, лишь кивок. Конечно, нравиться. Все от и до. Иначе бы он не сидел бы тут и не льнул к чуждой ладони, как улитка к землянике, или, что было бы куда более точным сравнением, как сходящая с ума от желания королева бала выпускников к своему партнеру по танцам. А это всего-навсего намёк на то что будет дальше.       — Тогда не отвлекайся и займись своим ужином. А то скоро остынет.       Ризотто на самом деле уже остыло. Холодное, пресное, как и вся кухня в этой Америке, из специй знающей лишь перец чили, и переваренное, его с трудом можно оторвать от тарелки, а с вилки приходиться снимать зубами. И это смеют называть кухней, если не высшего качества, то близкой к нему. Да он подростком лучше готовил! Единственное, что спасло местного повара от возвращения блюда обратно и скандала, был внешний вид гостей — если кто-то признает в коротко стриженой женщине с орлиным профилем члена итальянской группы, чей нелепый кавер теперь звучит из каждого радиоприёмника по сотне раз на дню — у этого члена будут проблемы. Проблемы будут и у второго человека за столиком, если признают и его, поэтому Дамиано послушно принимается за еду, вслушиваясь не столько в «I put a spell on you», что узнаваема без слов, сколько в воркование парочек в узких кабинках по соседству — может из обрывков их разговоров можно будет поймать идею для песни. Так что в момент, когда на его колено опускается рука, он вздрагивает и роняет вилку. Та звенит, ударяясь о край тарелки. Звук громкий до неприличия — на нарушителя вязкой атмосферы тут же устремятся не менее, чем дюжина гневных взглядов. Дамиано в панике крепко сжимает ладонь между своих бедер.       — Милая, ну нельзя быть настолько неловкой.       Тон предельно обходительный и заботливый, но Дамиано все равно считывает умело скрытую насмешку прежде чем покорно отпустить добычу из капкана своих ног и позволить себя трогать на глазах всей этой почтенной публики, что значительно старше их двоих.       На самом деле это он сам почти невесомо ведёт подушечками пальцев по своему бедру: как-то так должна ощущаться собираемая складками ткань. В воображаемых прикосновениях уверенности должно быть куда меньше, так что Дамиано заставляет себя имитировать эту нерешительность. Рука медленно скользит вверх.       — Раздвинь, пожалуйста.       Он подчиняется. Пальцы трогают ластовицу трусиков. Сквозь журчание музыки Дамиано различает тихий вздох, от которого у него по спине с тщательно замазанными каким-то почти магическим тональным стиком татуировками (будь благословенна Шанталь, которая даже ухом не повела, когда у нее спросили есть ли способ скрыть наколки, он бы точно пошутил про набитый на лбу член) бегут мурашки. Вздыхать должен он — в реальности и вздыхает — но внутри вымышленного мира все другое.       «Не двигайся!» прибывшее из подкаста ударяет прямо в солнечное сплетение, и воображаемый Дамиано бросает косой взгляд на своего спутника. Самодовольная усмешка ничуть не потускнела, хотя глаза немного остекленели, как они стекленеют от печного жара у рыбы, что готовят с головой. Не двигайся, так не двигайся. Дамиано хмыкает и решает ещё повоевать со своей порцией. Рука просто лежит там, между ног, а он сидит с задранной юбкой прямо посреди одного из самых фешенебельных мест Лос-Анжелеса.       Поправка, она сидит. Если уж предаваться фантазированию, то на полную катушку, пускай это и очень опасные воды. А вот член Дамиано, в отличие от его головы, так не считает и в ответ на эту смену местоимения заинтересованно дергается. Так что надо срочно решать, что именно прячется в белье: вагина и все ей сопутствующее или же заклеенный по всем правилам дрэг-квинов член. Первое — проще, второе — больше похоже на правду, хотя и извращенней. А ещё Дамиано точно знает, что стояк, когда яйца заправлены в паховые каналы, а всё, что невозможно заправить, приклеено к промежности пластырем в три-четыре слоя — это то, что хочется избежать по мере возможности, потому что банально больно.       Дамиано зависает на пару долгих секунд, поставив мысленное порно на паузу. Очень не вовремя, потому что теперь он слышит слова и то, что действительно говорит голос не шибко способствует принятию решения, скорее намекает, что он совершеннейший перверт.       «Она смотвера на меня пустыми глазницами из зевкальной глади: на голове венок из давно засохших цветов, в куске твяпки обнимавшем ее гниющую обесквовленную плоть с трудом опознавалось то самое платье.»       У него на удивление не падает. Не встаёт сильнее — уже радость, потому что Дамиано знает, что его тело может его ещё удивлять и не всегда это хорошее удивление вроде того, как когда он обнаружил, что щекотка усиливает оргазм.       Так что главное сейчас — отделить тембр от слов. Потому что отдельно от легенды-ужастика о призраке танцовщицы тот может заставить одного конкретного человека краснеть, бледнеть, кусать губы и придушенно стонать, а ещё кончать без рук, если поставить два выпуска вот этого подкаста подряд — лишь на звуке, ласкающем слух, и воображении.       Дамиано позволяет мыслям скатиться к простому, с возможными последствиями он потом как-нибудь разберётся. Как будто в первый раз он воображает то, что не следовало бы.       — Если хочешь, то я не буду. Одно твое слово.       Дамиано облизывает вилку, но это не недостаток хороших манер, а рассчитанный жест, молчаливое: «Продолжай!» И продолжение следует, когда подушечки надавливают прямо на кружево и начинают поглаживать. Дамиано втягивает воздух через нос и мысленно хвалит себя за выбор этой дорожки: раз он сегодня полноценная женщина, то можно позволить себе и гучьи трусы, а не утяжку.       — Ну же, не зажимайся, я уже ласкал тебя там. Помнишь?       Персональный демон подаётся вперёд и прислоняется губами к уху.       — И не только пальцами, но и ртом, но тем не менее мне все же кажется, что ты, моя дорогая, отдаешь предпочтение моему члену.       Бёдра дёргаются, когда, сдвинув призрачную преграду, палец ныряет внутрь, чтоб собрать смазку. Всего одна фаланга, но этого достаточно чтобы едва слышно взвыть. Дамиано точно не знает, что именно сейчас отражается в его глазах, но увиденное им явно удовлетворительно, потому что его целуют в кончик носа. Жест почти невинный, но именно этот контраст — сильное почти вызывающее боль давление на клитор и сухое целомудрие в зоне видимости выше пояса — подстёгивает возбуждение.       Дамиано с силой проводит кулаком по своему члену. Суховато, но сплевывать в ладонь или, упаси боже, вставать и искать смазку совершенно не хочется. Обойдется. Голос так приятно мурлычет в наушниках, что не хочется вообще ничего, только плыть на волнах интонаций. А переправить мысленно текст ничего не стоит.       — Тебе нравится, когда я усаживаю тебя на свои колени, чтоб мы были лицом к лицу, и вхожу тебя. Ты всегда в этот момент закатываешь глаза, приоткрыв рот в безмолвном стоне. Такая тугая, будто мы не ебемся как кролики при первой же возможности.       — Это потому, что кто-то отрастил себе анаконду вместо хуя, — пытается парировать Дамиано, но выходит скорее даже не комплимент, а простая констатация факта. Да он и не хочет на самом деле скандалить, просто огрызается по привычке быть ещё той сучкой. Которая сейчас ещё и течная в равной степени и от картавящего прокуренного голоса, и от того, что клитор оглаживают по кругу, царапают тупым ногтем с предельной аккуратностью, крутят и сдавливают.       Дамиано почти подлетает над матрасом, когда забывшись, что он совсем не женщина, насухую проталкивает в себя палец. Мышцы сопротивляются вторжению, но он пережидает первый шок (ладно, не первый, первый за сегодня), делая вид, что тот человек безжалостно пропихнул в него («в нее!» — тут же исправляется Дамиано) все три. Пальцы крупные, длинные, сильные, они точно знают, что делать, и, метко выцеливают скрытый нерв внутри.       — Я бы хотел поднять тебя сейчас на ноги, нагнуть над столом, закинуть этот длинный подол тебе на спину и взять тебя сзади. Показать всем этим ханжам кому именно ты принадлежишь. Хотел бы заставить тебя скулить на соль седьмой октавы, мять скатерть и хвататься за край стола. Ты бы крепко охватывала бы меня пока я бы долго и размеренно насаживал тебя на свой член. А потом я бы кончил внутри тебя, чтобы почувствовать, как ты стискиваешь меня ещё сильнее, когда финишируешь вместе со мной. Я знаю, что ты бы позволила мне сделать это. Позволила бы надеть на себя обратно это издевательство над словом белье и вместо того, чтобы позволить вернуться и принять душ, отвести в театр…       Внизу живота уже собираются искры. Дамиано бросает взгляд на горящий экран. Четыре минуты до конца записи. Он кончит раньше.       — … и не просто в театр, а на оперу на немецком. Я бы потащил тебя на «Золото Рейна». Думаю, что тебе понравится Вагнер. Может быть лишь самую малость меньше, чем ощущение вытекающей и превращающейся в корочку, похожую на корочку крем-брюле, спермы.       Оргазм уже никуда не может от Дамиано деться, но едва слышный щелчок языком, прорвавшийся через набат крови в ушах, ускоряет его наступление. Голос в наушниках продолжает говорить, но Дамиано видит галактики и туманности, звезды и планеты, кометы и спутники — всю сияющую бездну открытого космоса, устремляется в нее без права на вздох, когда наслаждение захлестывает с головой. В космосе не бывает звука, и ни единый не срывается с губ… Гребанная привычка, выработавшаяся от того, что рядом всегда кто-то есть: члены команды, фанаты-сталкеры, просто соседи по отелю. «Тише, тише, нас могут услышать,» — прерывистым и шершавым шепотом звучало так часто, перемежаясь с попытками закрыть рот поцелуями, что сейчас, когда можно орать в полный голос, даже свист умирает в горле.       Дамиано все еще пытается вернуться на землю, но в ужасе распахивает глаза, когда его живота что-то касается. Требуется лишь мгновение, чтобы, сфокусировав взгляд, радостно улыбнуться, пускай и Итан, смотрящий сейчас с высоты своего роста, выглядит… хитрым.       — Привет.       — Привет, — одними губами, зачем говорить, если все равно не услышат из-за наушников?       Итан отправляет два пальца, перепачканные в собранной с кожи сперме, в рот и подмигивает. Дамиано кое-как выпутывается из проводов, но прикрываться не спешит, лишь слушать.       — Подкаст? — в итоге все же спрашивает Итан.       — Подкаст.       — И как тебе выпуск?       Дамиано рукой показывает на себя, расхристанного на кровати. Призывно раздвигает все ещё ватные ноги.       — Мне понравилось. Очень.       — Мне иногда кажется, что я могу начитать инструкцию по сборке шкафа из Икеи, а результат будет тот же.       Дамиано вздёргивает бровь. На смех у него ещё пока нет сил. Манера произношения, картавость и ещё куча мелких деталей — все это давало возможность лихо предположить, что подкаст записывают где-то на севере Италии. Итан отлично умеет запутывать следы. За шесть лет никто так и не обнаружил его «вторую работу», или не сообщил об этом во всеуслышание. И Дамиано не провёл бы параллели тоже, если бы однажды Итан не поймал его в номере отеля за тем же за чем поймал сейчас. Но теперь он знает…и Итан, усаживающийся на край кровати, знает.       — Так мне отменить бронь на столик? Завалимся и ничего не будем делать?       — Лежать и смотреть в потолок между репетициями я мог и в Риме. Дай мне перевести дыхание, и я весь твой.       — Ты бы полегче с такими заявлениями.       Дамиано мотает головой. Кто бы говорил. Из них двоих Итан второй месяц отращивал бороду и постил исключительно консервы, чтобы они могли выбираться в город и не тухнуть на вилле. Выглядит он нынче как пират из «Наш флаг означает смерть», только без бешеного количества татуировок и без седины, и все же еще не настолько обросшим. И посимпатичней. И вообще не похож Итан на Тайку Вайтити, но сериал хороший. Дамиано для конспирации хватает женской одежды и умения молча хлопать накладными ресницами, повиснув на чужом локте.       — Не буду.       — Одевайся тогда, нам через час выходить и еще петлять по городу, чтоб следы замести.       И Дамиано потрошит шкаф в поисках спрятанного в коробку платья, и после быстро ополаскивания под холодной водой застегивает сотню пуговиц на рукавах, прячет кадык под газовым шарфом, обмазывает свежевыбритое лицо толстенным слоем тонального крема и половиной пачки пудры прежде чем нарисовать размашистые стрелки. Он столько раз пытается придать им одинаковую толщину, что все веки становятся черными. Но когда Дамиано смотрит на себя в зеркало прежде чем застегнуть пряжки на туфлях и покинуть комнату, он твердо может сказать, что его не узнает даже мама (и не дай бог узнает!). Они с Итаном уходят в ночь вторника… Дамиано старается не думать, о том, что будь его воля — он бы остался в образе синьоры Сальваторе навеки. Ничего необычного, самый обычный вторник в городе ангелов.