Селфхарм — отстой, неспелые мандарины — тоже.

***

Громкий вдох носом, воздуха в легких так много, что голова кружится. Шумно вдыхать - это у него с Сэкби привычка. Только ящер перед тем, как сморозить ерунду, воздуха набирает, а Алфедов пытается успокоить кровь, бешено бегающую по венам. Вдох, выдох, вдох… В голове каша из мыслей, рой носится в черепной коробке и резко затихает, сознание уплывает, и веки тяжелеют. Такое давно забытое состояние животного страха нахлынуло, что крик боли вырывается сквозь слезы, и тошно становится от собственной слабости. Алфедов размышляет, белыми пальцами по коленям водит, круги вырисовывает, словно Джаст, который всегда успокаивать может. Но нет Джаста, он далеко, он не поможет, пейджер давно не читает, потому что занят. И Алфедов его не винит, он и так каждый день хлопот доставляет. Снеговик на спину перекатывается, на холодный пол ему плевать, на перевалившееся за 3 ночи время тоже. Состояние такое, что не уснуть, не делами заняться. В груди сердце колотится, в ушах стоит гул шальных мыслей. «А если мне…» «Почему я…» «Что делать дальше…» «Почему я хочу воткнуть нож себе в бедро?» Эта мысль громче всех, она стучит разъяренно по железным стенкам разума. От шума хочется закрыться, забыться и заставить ее замолчать, но он ее слушает, он думает об этом. Что-то где-то должно было остаться. Джаст прятал, но все равно от Алфедова все спрятать не получится, он взрослый и сам может решить. Но сейчас он винит демона за то, что все острые предметы не были изъяты. Маленький канцелярский ножик в верхнем ящике возле раковины. Желтый с черными вкраплениями, его Алфедов хорошо помнит, да и Джаст, вырывавший лезвие из рук рыдающего гибрида, тоже. На ватных ногах до кухни в темноте добирается, включает только настольный светильник и садится на стул. В руках крутит давно забытое неприятное. Кисть сама тянется к оголенному бедру под футболкой. Штрих, штрих и еще один. И вот капли крови уже собираются возле свежих ранок, дорожками скатываются вниз и капают на пол под стулом. Алфедов только шокировано смотрит. Нет, себя не испугался, боли не испугался. Только удовольствие это больше не приносит. Ни кровь, ни боль, ни вид. Только удивление и холодность прокатываются по выражению лица альбиноса. И он, кинув нож в привычный ящик, шагает, держит рукой кровоток и идет в ванную мочить полотенце. От махровой ткани тепло и щипит, но это его плата за безрассудство. Он еще потом заплатит Джасту, когда тот по бледным бедрам руками проведет и наткнется на шероховатости новых шрамов. Пристально в глаза посмотрит, спустится и расцелует каждый порез порхающими поцелуями, словно бабочки приземлялись с шрама на шрам. Из ванной выходит в смятении, растерянности, глаза от слез давно высохли. Он достанет рандомный йогурт, вытащит из пиалки мандарин и пустыми глазами перед собой уставится. Вроде и хочется демону написать, удивить, проставить перед фактом, что: вот, мне больше не нравится. Но Алфедов молчит и только дольку мандарина в рот закидывает. Безвкусно, только семечка на зубах скребет. Кошмарно. Селфхарм — полный отстой, неспелые мандарины — еще хуже.