Человеческое тело все еще ощущалось знакомо. Казалось, что сколько бы ни прошло времени – минута или век, ему всегда будет легко и привычно разбираться в этом несовершенном и странноватом, но таком красивом механизме. В конце концов, человек всегда оставался его любимым созданием. Хрупкий, маленький, большую часть своего ничтожного времени на земле запутавшийся, но такой до смешного упертый, что даже он, Бог, задыхался от нежности. Каждое из этих созданий было разным, но все в них – тело, душа, дела и мысли, даже ошибки и пороки – трогало Младшего. Каждому из своих созданий он готов был быть и отцом, и матерью, и женой, и мужем, и сестрой и братом, и даже сыном или дочерью – если только это сделает возможным, наконец, вычерпать и подарить им всю эту божественную, несравнимую нежность. Однако в первую очередь он был создателем. Он был Богом, а значит, как бы сильно он не любил свое дитя, в первую очередь, он не мог ему позволить потерять его главный подарок – божественную искру, дававшую жизнь и душу. И если это значило строго судить и карать за ошибки, то он был готов и на это. Его любовь была абсолютной и безусловной, и иная любовь была ему неведома.
До того момента, как он не снизошел на землю. Нет, конечно, он и до этого несколько раз, тайком от Старшего брата, приходил на землю и любовался своими созданиями, присматривал за ними, веселился их радостям, плакал над их горестями и говорил с теми, кто мог его слышать, но сегодня впервые он полностью принял человеческое обличье. Божественный дух обрел плоть, и абсолютное чувство смешалось с сонмом крохотных песчинок-ощущений. Солнце теперь светило не просто по его воле, но и грело лучами и слепило глаза, трава щекотала босые ноги, грубая рубаха натирала плечи, и ветер доносил запах цветущей яблони. Мир впервые не был его Волей и Законом, а принял его новую ипостась в себя и позволил стать частью чего-то большего.
И будучи здесь, приняв подобие чего-то маленького и хрупкого, Младший встретил его. Вокруг чадили свечи, пар от мяса и брызги вина вмешивались в пряный мускус неуклюже голых тел и только его глаза смотрели неотрывно и покорно. Здесь, среди пьяняще-тянущих страстей и полумрака разлитых желаний, этот юноша боготворил его, узнав в нем Создателя, и отдавал себя всего на алтарь или на заклание. Его звали Генрих Бранте. Конечно, Младший знал его по имени, как знал всех здесь присутствующих, но увидев его на коленях, с едва дрожащими ресницами, он почувствовал этого человека. Словно внезапно пролившийся на выжженную землю дождь, молитвы Генриха всплыли в памяти, прошли сквозь его кожу и напитали его. Каждое слово, произнесенное этим юношей ему, было полно такой ласки и почитания, такого трепета и радения, что сейчас Бог мог бы поместиться на самом уголке его губ. Впервые Младший почувствовал жажду и впервые же утолил ее, прикоснувшись губами к его пальцам. От рук пахло чернилами и металлом, шероховатые подушечки дотронулись до груди и бережно, причастили к себе самого Младшего. Чувства стыда, влечения и невообразимого родства соединили их, и румянец что начинался на щеке одного, заканчивался на кончиках ушей другого, и шея юноши дрожала в унисон губам его Бога. Воздух, что выдыхал один, вдыхал другой, и не было больше между ними ни расстояния, ни тайны, ни страха.
Морок рассеялся. Шум, яркий свет и блеск от серебряных булл взрезали сумрак комнаты, прерывая таинство. Миг и помещение пусто. Другой миг и пуста земля. Младший вернулся на вершину столба и больше не желал смотреть на землю. Он был уверен, что оставив плоть, он оставит вместе с ним и мирские чувства, но изжить из себя мгновение человеческого единения оказалось сложно даже Творцу. Единожды приняв в себя слабость, единожды истинно посочувствовав своему творению, стало невозможным отстраниться от этого.
Сомнения – такие человеческие – захватили Младшего из Близнецов. Что, если Закон, положенный им неверен? Он есть Воля, Он есть Закон и Он есть Любовь. И пускай, Любовь отдана Старшему Брату – но как можно разделить единую сущность? Он сам объяснял это Изакису, но объяснял так, чтобы тот мог его понять. Даже если Бог может вместить человеческие чувства, человеческий разум все равно не сможет приять в себя всего Божественного замысла. Так, может, учение об Уделах, усвоенное Изатисом – чрезмерно? Быть может, до той поры, пока среди этих чудесных творений есть такие как Генрих, они смогут спасти свои души и без Уделов? Если действительно каждый из людей сможет также узреть Богов, то быть может они, наделенные и частицей Воли, смогут противостоять не только страданиям, но и искушениям?
Изнуренный лик Старшего Брата предстал перед Младшим.
Человеческое тело все еще ощущалось знакомо. Но теперь оно не управлялось его Волей. Единственный способный на это, Старший Брат, заключил его в худшую тюрьму, которую только можно представить и бросил на растерзание своему же творению. Его тело было женским – запястья были тонкими, грудь тесно стягивал корсет, мешая вдыхать, а сердце – сердце Жанны - колотилось как у крохотной мышки. Девушка сейчас была скованна так же, как Младший и так же не могла управлять собой. Неминуемый и неотвратимый замысел заставлял Младшего – или Жанну? – теребить край платка и поднимать глаза к застилавшим потолок грота корням Белого Древа.
От входа донеслись легкие шаги, и корсет показался еще более тугим. Он ломал позвоночник и ребра, вынуждая стоять слишком прямо и гордо. Младший обернулся - перед ним стоял повзрослевший Генрих. Черты знакомого лица стали острее и на щеках проступала щетина, но его глаза оставались прежними. Только теперь он смотрел на Жанну, а не на Бога.
Голос звучал надломано, Жанна говорила сбивчиво и измученно, теперь она приносила себя на плаху, она вверяла себя палачу, пусть и божественным принуждением, и от того становилось горше.
Младший чувствовал, как спинка языка изгибается
Я, как кончик едва касается зубов
ТЕ, как губы раскрываются с легким вздохом
БЯ. Язык упирается в нёбо
ЛЮ, губы дрожат
Б, и снова нёбо, с силой
ЛЮ.
Я-ТЕ-БЯ-ЛЮ-Б-ЛЮ.
Я люблю тебя, как каждое свое творение и еще вечность сильнее, я готов быть распятым за тебя и вознесенным вновь, я наградил тебя вечной частью себя, только чтобы ты мог вернуться ко мне снова. Я слышу каждое твое слово и каждую мысль, там где ты роняешь одну слезу, я проливаю тысячи, там где ты получаешь шрам, мою спину раздирают сотни ударов и где ты теряешь каплю крови, я оставляю ее всю. Я заранее горюю по каждой твоей ошибке и болею с тобой каждой страстью, я умираю с тобой каждый раз, когда умираешь ты. Я стою с тобой на коленях, когда ты молишься, я растерзываю свою душу с тобой, когда ты терзаешься грехами. Я был с тобой до твоего рождения и буду после смерти. Я никогда не оставлял тебя и не оставлю. Вот что значит – я люблю тебя.
Только человеческий язык никогда не сможет вместить этой любви, и человеческое сердце не создано, чтобы ее понять.
На лице перед собой Младший видит, как растерянность и отрешенность сменяются на желание. Вожделение дымной пеленой застилает ясные прежде глаза – он всего лишь человек и не может сопротивляться Любви, вложенной Старшим Братом. Его сухие губы вжимаются в искусанные губы Жанны, и божественное отступает, оставляя место человеческой страсти. Опустевшая душа как кипящим железом заполняется похотью, насильно толкающей их друг к другу, и Младший не в силах остановить этого. Он же и не в силах оставить это тело и избежать алчных прикосновений или отстраниться от них. Нет, теперь кожа этой девушки – его кожа, и касания шершавых ладоней, не отданные ему, теперь ему причастны. Мужчина действует резко, гораздо резче, чем в первую физическую их встречу – его больше не сковывает ни смущение, ни поклонение, и скоро тугие одежды падают на пол. Инквизитор разворачивает хрупкое женское тело спиной и тянется к завязкам корсета – дышать становится будто легче, но Младший начинает захлебываться воздухом. Генрих исцеловывает выступающие лопатки на белой спине также истово, как прикладывался к иконам, но эти поцелуи не принадлежат и не могут принадлежать Богу, но он не может этого не позволить. Он позволяет грубо сорвать с себя платок и запустить руку в прическу, оттягивая до боли у корней волос, позволяет расцарапывать шею и проходить языком по соскам, позволяет целовать себя до нехватки воздуха и еще немного дольше, позволяет сминать тонкую талию и продавливать, кажется, до самых костей, мышцы на бедрах. Он полностью отдает себя в руки своего служителя и, что снедает больше, отвечает на каждый его вздох. Он сам гладит твердую, вздымающуюся грудь, сам запрокидывает голову, только чтобы удобнее подставить не-свою шею под жадные укусы, сам облизывает протянутые не-ему пальцы и всем телом прижимается к чужой, покрытой испариной коже, когда эти самые пальцы с силой проникают в него. Чтобы хотя бы устоять, приходится цепляться за плечи не-своего любовника, оставляя на лопатках красные полосы ссадин. Мужское и женское естество воссоединяются, сливаясь, сплавляясь и познавая друг друга. Пальцы ног поджимаются до судорог в вытянутых икрах, бедра отзывчиво дрожат и с каждым толчком из пересохшего горла вырываются стоны, растворяющиеся на чужих губах. Жажда, голод и тяга, удовлетворяясь каждую секунду, с каждой новой усиливаются вдвое, вчетверо, в десятки раз, выходя за пределы вместимости и существования. Время истончается, стираясь, и Младший не может сказать, сколько длится их слияние – он весь поглощается и исполняется чужим и своим вожделением, которое разрывает на части его всесильную сущность. Сейчас, под Белом Древом – подарком Старшего Брата, он принимает в себя все людские чувства, страсти и пороки, пресуществляясь в человека. Его заходящееся сердце разбивается ревностью и обидой, исходит невыразимой болью от украденного у этой девушки наслаждения и счастья. Он есть Закон. И ему не положено законом испытывать этого. Он не имеет на это права. Он наделил этим недосягаемым для себя пылом свои творения, но сейчас, преступив и Волю, и Закон, и Любовь – украл его и теперь его мучения подобны человеческим. И теперь он сам себя обрек на страдание и это нельзя исправить.
Генрих, проведя пальцами по животу Жанны, отошел от нее. Одевались они молча, и, пусть с меньшей охотой, но в такой же спешке, как и оделись. Ощущение тепла еще не прошло, как их лица прояснились. Нерешительно глядя на мужчину исподлобья, девушка хотела была сделать шаг к нему, но тот отстранился. Слезы перекатываясь через края век, жгли щеки и свободно падали под ноги. Она не хотела, да и не могла их остановить.
- Это была ошибка.
Младший падает на колени, внезапно оказавшись на вершине столба, и продолжает также истошно рыдать, вытирая лицо. Перед ним высится огромная фигура его Старшего Брата с уже занесенной плетью. И, одновременно со свистом замаха, звучит его приговор.
- Не смей нарушать свой Удел.
Я. Есть. Любовь.
