Dear Sæunn

Она вытащила его на берег как облезлую, замученную морским народом, русалку. Его тело покрывали синие-синие полутрупные пятна, что жадно тянулись к шее, бёдрам, рукам и лицу. Он был слишком большим, чтобы Море его держало, но слишком маленьким, чтобы Оно утянуло в свои укромные объятия, к другим спящим принцам и принцессам, которые носят жемчужные вставные зубы, вместо волос — водоросли, а наряды у них из пузырьков воздуха и пения подводных сирен. Он был слишком маленьким по духу для Моря, слишком ничтожным в своих желаниях и мечтах. Она это знала, так как была такой же. Поэтому Море не церемонится, Оно выплёвывает инородную призракологическую субстанцию в виде оболочки мужчины на берег, к скалам, серому техногенному песку и к ней. К Суонн. Или всё было не так? Она почти брезгливо (или нет?) выплёвывает синь и серебро, чтобы отдышаться после незапланированной вылазки в волны, лезет своими волосами цвета мышиного позолоченного золота в воздух, разрезая этот густой солёный навар, и почти сердито сопит. Она не понимает Его. Не тело, что распластавшись сейчас на песке хрипя и задыхаясь, откашливает слизь и мерцание тысячи плавников. Она не понимает Море. Почему тех, кто отчаянно желает раствориться в Нём Оно отторгает, угрожает долголетием и здоровьем вечнозелёного клёна, на котором висел Отец Суонн (она клянётся всем, что Мать действительно зачала её от старца с чёрным глазом и седой бородой). Море не любит её, Оно желает ей только жизни, но та, на которой вырезана печать Хель не может находиться в слое пустой реальности, где из всего есть только шум волн и крики чаек. Нет даже пения чешуйчатых девиц с чёрными волосами-плетьми, нет страшных великанов или колдовства. Суонн нужно спуститься вниз, к своей сводной сестре, преклонить пред ней колено и попросить, чтобы та её расщепила. Но больше всего ей хотелось, чтобы её расщепило само Море — сумрачное, цвета яшмы варево, над которым всегда клубится туман. Море ласково приняло к себе густобородых, медных, как статуэтки мужчин, что плыли на добротном хищном драккаре в налёты, где отхватили бы себе золотые косы, белые платья и пышные испуганные бедра, что скрывались за кусками ткани, и которые бы так сладко трепетали от прикосновений натруженных пальцев. И богатства, огромные богатства, которые тратятся на срубы, медовухи, кровавые жертвы и прочее, что пригвождает всех смертных без остатка к суглинку земли. Единственный, кого Море пожалело (или наказало как сказала бы Суонн) — это вот эта ужасно громкая, большая масса в виде рук-ног и слепящих рыжих волос, что, казалось, растут на каждом лоскуте кожи, делая из лежачего осколок холодного полуживого огня. «Слишком яркий для Тебя», — думает Суонн, молча волоча тело по земле, бывшее в сознании и назойливом движении, но в тоже время слишком ослабленное, чтобы оказывать какое-либо сопротивление. — Ты… — тело подало голос, «нежный» как скалы у залива, как заунывная песнь ведуний — промозглый и мрачный голос, — кто ты? — Я твоя смерть. Хоть над чьей-то жизнью будет дана мне власть. — С этими словами вокруг него образовалось озеро волос, что лезли в рот, нос, уши и глаза. Среди мрака насмешливо глядели радужки — одна бледно-бледно-серая, другая молочная, заволоченная пленкой и безжизненная. Он понял, что безжизненность — это то, из чего состоит женщина, смотрящая на него.

***

Он трогал её под тысячей обрубков-отрезков ткани, разморённое после горячей воды, белоснежное тело статуи — далёкой и неизведанной. Он мог прикоснуться к любой точке её тела, но в голову залезть не мог. Что скрывали эти недовольные брови, слеповатые глаза, эти обкромсанные локоны, которые она каждый день стрижёт всё короче? Она никогда его не целует, никогда не прикасается губами. Она вообще ничем не дотрагивается до своего лица. Только иногда, когда он, нарыбачившись вертлявых прозрачных хвостов, жарит их во дворе маленького сруба (до которого сузился его мир после крушения), тогда иногда, совсем редко, когда она не смотрит вечными часами на Море, тогда он видит как она, его дорогая Суонн, идёт в грязно-бирюзовую воду, что обхватывает её стан железными тисками и загоняет в прочный пелагический гроб. Тогда и лицо погружается в сыпучий, зовущий омут. Она — Его рыбка, она — Его русалка, она — Его вечная пленница, с которой Оно играет не по правилам. Но у Моря нет правил, есть лишь божественная бессознательность, непонимание всего, что Его окружает — что Богов, что людей, и огромная плотоядная ширь. Каждый раз она возвращается ни с чем, каждый раз почему-то улыбается всё шире. Каждый раз ему всё нестерпимее смотреть на неё.

***

Он нашёл её у мшистой скалы, на самом краю острова. Её мягкие ступни слегка касались песка, покачиваясь и шурша чем-то неизведанным, выслащивая мёдом воздух вокруг. «К нам её, к нашим сёстрам», — слышалась в воздухе шипящая просьба морских дев. Нет. Теперь она будет принадлежать только чему-то более несравненно великому, чем он, чем сирены, чем Боги. Даже Отец, горько усмехнувшись из златого чертога, не сможет забрать её. Море заберёт, только лишь Оно. Где-то на задворках сознания появляется вопрос, а точно ли Оно возьмёт её к себе, но ответ страшно представить. Могучие горящие руки снимают рукава и подол платья с дерева, невзрачного и сухого. Как могли эти веточки выдержать молодое крепкое тело? Видимо она заговорила, слёзно просила их вытерпеть. Они послушались. Могучие руки несут её к ладье, к единственной лодке на десятки тысяч альнов. Погребены будут не только она, но и он. Она — в бесконечном тумане, он — в конечных землях. Её волосы совсем короткие — маленькие кисточки, обрамляющие голову, как пёрышки у птенцов. Такая одинокая и далёкая сейчас. Такая близкая к границе вечности. Он решил не заматывать её в саван, а положить на засмоленные доски так, лицом ко дну, чтобы она в первые секунды почувствовала на себе ласковые водные поглаживания и солёные поцелуи. Он не решается поцеловать её сам, даже такую несопротивляющуюся, тряпичную детскую куколку. Кладя тело в ладью, он лишь завязывает на ладони кусочек ткани из своего пояса и слегка проводит рукой по оперенью головы. Прощай… Уже вдали, когда лодка вот-вот накинется на скалы и разобьётся, он натягивает упругую непослушную стрелу, и слизав со своих рук немного огня мощным ударом разит в самое сердце ладьи. Дерево вспыхивает, вспыхивает и тело. Обломки-огрызки пропадают с горизонта. Море её поглотило. Прощай, моя дорогая… Идя по каменистой дорожке обратно к срубу, он осознает, что Море не поняло, что приняло её. У Него нет разума, лишь тонкие усики чувств, которые отличают живую материю от неживой. Ему нужна лишь пустая оболочка, даже если тело остается движимым. Он слышал, как греки говорили про великана Талоса, который мог жить только с помощью божественного ихора, а без него падал замертво и никогда не вставал. Греки лгали. Все люди, которых поглощало Море были Талосами без ихора, пускай даже самыми большими и великими. А она не была Талосом. Она была человеком. Слишком человеком для нечеловеческого, необъяснимого и неописуемого Нечто, что люди назвали простыми понятными буквами. Боги, да они же даже не знают, что Это на самом деле! «Не знают, но всё равно любят, как любят животных, которые так же одинаково далеки от человека», — вторит хитрый голос внутри того места, где находятся лёгкие, которые после смерти должны стать жабрами. Он улыбается себе, улыбается камешкам и свинцовому бархатному небу, которое вот-вот зальётся слезами. Уже в срубе, прижимая к себе украденный локон её ещё длинных волос, он закрывает глаза и представляет, как умирает сам. Становится спокойнее. Становится лучше. Море за прорезями стен умиротворённо и насыщенно-серо, как гнилая кровь чудовищ. Оно молчит в честь неё, в честь единственного человека, попавшего в Его сети, пускай от человека к тому моменту уже ничего не было. Море и он молчат об одном и том же: Прощай, моя дорогая Суонн…