Божество молчит, герой внемлет

Баал – Отец, – редко внемлет её молитвам. Она убивает во славу Его день ото дня – город утопает в крови, что она пускает из чужих трепещущих вен. Кровь заливает улицы, подобно дождевой воде, стекает в канализацию, наполняя священную утробу Его храма. Словно исполинское, ненасытное чудовище, он плывёт сквозь подземье, и Орин кормит, кормит, кормит его с улыбкой на губах. Ведь лишь так Отец принимает преданность своих детей; лишь так она исполнит Его мечту о красном мире, бездыханном мире, мире без всякой жизни, мире алого солнца, горящего в пустоте. Каждая смерть, что она выгрызает, вырывает, высекает из беспомощных мягких тел, принадлежит Ему. Старший брат насмехался – над алчностью её клинков, над бесстыдной жестокостью, с какой она выставляет трупы: на потеху тем, кто не причастился великой милости убийства – пусть созерцают, пусть ужасаются. Не этого желает Баал, говорил он; ты позоришь себя, глупая сестра, неужели твои бледные глаза не видят того, что прямо перед ними? Равнодушие твоего господина. Его презрение, злость, разочарование. Но теперь старший брат распластан у подножья его – её, – постели. То, что когда-то было им, стало месивом из костей и мяса. Она держит его в центре пентаграммы, лицом вниз, в извращённом поклоне, но ей нравится вспоминать, как она выцарапывала его глаза, чтобы отныне он был слеп. Он принимал сестру за уличную псину, но был беспечнее, чем думал о себе. Не учуял волка под собачьей шкурой. Забыл, насколько шейпшифтеры хороши в игре. Ему игра не давалась. Мир был для него чересчур реален, и он пересекал его в своей плоти, привязанный к собственным чреслам и страстям; не жаждал мира красного, бездыханного, без всякой жизни, где есть лишь алое солнце, горящее в пустоте. Не желал даровать Отцу мир, что должен был вырезать, выпотрошить, изувечить – и преподнести Ему, как Избранник, Дитя Гибели, в знак своей неисчерпаемой любви. Поэтому кинжал Орин настиг его, словно жало. Быть может, так Отец испытывал её; быть может, ради неё Он и создал своего предателя-сына – чтобы она умылась братской кровью, доказав свою верность. Нет жертвы более могущественной, чем кровь семьи. Орин знала. Она цедила её в кубок и пила, пока та не начала свёртываться, даже тогда сохраняя терпкий, дымчатый вкус полубога, свергнутого и истоптанного, осквернённого собственной слабостью. Слабостью, у которой есть имя – Энвер Горташ. Энвер Флимм, чьё уязвимое горло так легко вспороть – достаточно когтя, плавно входящего в артерию. Орин не ненавидит его – как можно ненавидеть мальчишку, что смёл защиту её брата, оставил его отвлечённым, размякшим? Позволил ей взять его голову. Его святилище. Его алтарь. Его предназначение. Она вовсе не зверь и умеет быть благодарной, а ещё – подчищать следы, когда требуется. Однажды Энвер Горташ умрёт. Она дарует ему ласку своего ножа, усладится его последней песней, розовой пеной, шипящей у него во рту, и густыми пузырями, лопающимися в его гортани. Устроит тело, изломанное судорогами, у себя на коленях, и не вытащит лезвие, пока то не затихнет. Из сладкого маленького лорда получится прекрасная жертва – та, что не смог принести сам Сын Баала, но смогла Его Дочь. Мыслями о ней Орин убаюкивает себя, зарываясь в простыни, липкие от карминного, бордового, киноварного. Она будет осторожна и беспощадна. Ведь Горташ – Чёрная Рука Бэйна, заклятого соперника её Отца. Тот, кто умел играть – и победил бы, если бы не Орин Красная. Он будет её извинением за никчёмность её брата. И она обещает Отцу – все внутренности маленького лорда, всё содержимое его черепа, вместе с мыслями, разбрызганными по гранитно-обсидиановому алтарю. Простираясь перед Его ликом, выточенным в скале, она клянётся быть тем, чем не стал старший брат. Но каменные очи, глубокие и всевидящие, не зажигаются божественным пламенем; не устремляют взор на Его одинокое дитя. Взывая к Отцу-Баалу, она слышит лишь молчание, густое и звенящее, как погасшее эхо. Поднимаясь с колен, она не чувствует ничего, кроме истощения. Смеётся: «Я буду стараться лучше!» – и бурей захлёстывает Врата Балдура. Меняет маски, просачивается в каждый угол, каждую щель, и знает больше, чем известно даже ветру, налетающему с моря. Идеальная нечестивая убийца; стилет, выкованный по Его заветам. А затем появляется Тав. Шёпот о ней доносится до Орин прежде, чем они встречаются лицом к лицу. Благоговейные – и робкие – истории о дроу, что выскальзывает из теней и обрушивает на врагов железную ярость. Никто не знает о ней ничего, кроме имени – и того, что она появляется там, где нужна больше всего. Тифлинги щебечут о ней – Тав, Тав, Тав, – на каждом шагу. На струнах их лютней, на выдохе их флейт – воспоминания о том, как танцевала её секира, разбивая рой стрел. Тысячу раз они пересказывают друг другу, как странная, немного пугающая незнакомка вошла в лагерь гоблинов и вырезала их вожаков, одного за другим. Те, кто сбежал из темниц Лунных Башен, не умолкают о том, как ловко она выкрала молот у тюремного надзирателя – и, едва пленники исчезли в тоннелях, сокрушила каждого Верного, не позволив ни единому звуку проникнуть из подвала. Арфисты говорят о ней с трепетом: отнюдь не часто сама Джахейра оставляет своих людей, чтобы пойти за кем-то, посвящая ему – ей, – и свою мудрость, и свой клинок. Отнюдь не часто сама Джахейра возвещает, что боги направили в их ряды свою избранницу – ибо кто, как не благословлённая ими, преодолела бы всё, что выпало на её долю? Не остановилась, не сдалась, не соблазнилась, невзирая на червя, ворочающегося в мозге, сулящего полновластие и триумф. Тав, кем бы она ни была, никого не оставляет равнодушным – и быстро превращается в легенду. Её слава разлетается над рощами и болотами, над горами и лесами, и, словно пожар, распространяется среди беженцев и балдурцев. Однако от Орин не укрывается страх в зрачках тех, кто соприкоснулся с благородной дроу. Необузданный – тех, кто чудом выжил, чтобы рассказать об этом, и неуловимый, едва осознанный – тех, кто принял её сторону. Страх перед Тав клубится даже в тех, кого она вытаскивала из горящего здания на собственном плече, или вызволяла из гоблинских ловушек, или прикрывала, оттесняя прочь извращённые тени. В их голосах – удивление, словно посреди саванны лев лёг им на живот вместо того, чтобы растерзать на части. Тифлинги, молодые, восторженные, прикладывают ладони к щекам: – У меня от неё бабочки в животе! Но бабочки – лишь первобытный, примитивный инстинкт бить или бежать, теплом растекающийся в лоне. Орин пробуждает его мастерски: юные девы становятся особенно податливыми, когда ужас в них сливается с наслаждением – и они начинают думать, будто действительно этого хотят. Тав – героиня, пусть и родом из Подземья. Её не должны бояться собственные же союзники. Но они боятся, и Орин долго не понимает, почему. Пока не вспоминает слова, брошенные одним гномом другому за пинтой эля в таверне: – Та дроу, брат – ты мне поверь, с ней лучше не связываться. Не знаю и знать не хочу, за что она примется, когда муть с Абсолют закончится… таким, как она, это всё вставляет, понимаешь? Ей в глаза глянешь – а там нет цели. И злости нет. Если эту суку послали боги, то точно не те, которым мы молимся. Любопытно, гадает Орин, каким богам молится эта Тав, если молится вовсе. Не всякий дерзнёт обернуть оружие против идеи, выкручивающей мысли, поражающей свободу воли. Но ни воздаяние, ни погибель, ни давление Старшего Мозга Тав ничуть не волнуют: словно она убеждена, что её секира скосит самих жнецов смерти, если те придут за ней. Орин возвращалась в Лунные Башни после низвержения Кетерика Торма. Остатки резни в них, озарённые солнечным светом, казались ещё более чёрными и искусными. Как пьеса или скрипичная симфония, отгремевшая до самого купольного шпиля. В коридорах – ни души, лишь тела: паломников, сожжённых заживо, Верных со стрелами, застрявшими точно в прорезях меж латами, гноллов с перебитыми хребтами… и дроу, каждый из которых убит одинаково – безукоризненным ударом ножом под челюсть. Так, что лезвие пронзило рот насквозь, входя в носовые пазухи. Осматривая трупы, влезая в остывшие рты пальцами, чтобы убедиться, Орин расхохоталась от удовольствия: она нашла что-то, чего о благой героине не знал никто, кроме неё. И никто, кроме неё, не смог бы узнать: ведь лишь для них двоих лезвие значило столь многое. Лишь они обрывали чужие жизни столь интимно, просачиваясь внутрь. Деяния Тав были личными. Голодными – и неутолимыми. Достойными благословения Отца-Баала. Кровавые брызги на стенах – словно признание, дань повелителю убийства; о, то была дань ему, даже если сама Тав ещё не знала об этом. Она не сжалилась ни над кем. Пламя пожрало недра иллитидской колонии, а кости Миркула свалились кучей, словно кости никчёмного лича, лёгкие и полые. Гнилая кровь засыхала между плитами. Склонившись над одним из мертвецов, Орин принюхалась – и задумалась: смог бы брат поймать след воровки, убийцы, врага? Смаковал бы он её запах сейчас, учуял бы его в разящей какофонии Врат Балдура? И, взбешённая, ужалила труп клинками – вонзив их в один глаз, а затем во второй, будто они были глазами Тав, теми, в которые ей так хотелось взглянуть. Понять, что увидел в них тот гном с пинтой эля. А она всегда получает то, что хочет. Своими методами. Приветствовать надежду Побережья Меча у подхода к городу кажется подобающим. Ривингтон смердит землёй, раскалённой от солнца, немытой скотиной, фруктами, разлагающимися на жаре, и дымом погребальных костров. Беженцы и местные копошатся подле городских стен, словно муравьи вокруг тухлятины; улицы гудят и клокочут, гремят и шипят, шепчутся и визжат. Все заняты собственной болью, нищетой и ущербностью, все грызутся, как крысы, загнанные в клетку. Никчёмные жизни, которые так легко погасить. Двумя пальцами, как свечу. Кожа кузнеца дубовая, жилистая, горячая. Орин втискивается в неё, как кошка, перенимая форму сосуда. После изнурительного пути Тав захочет пополнить припасы, присмотреться к стали балдурских мастеров. Она не бывала во Вратах прежде – и наверняка завернёт в первую же лавку, хотя бы из любопытства. Орин наблюдала за ней, издалека, не рискуя – но только пока – вторгаться в её лагерь. Тав не пропускала ни единого тайника, грабила каждый сундук, читала даже самые засаленные письма, залезая туда, куда лезть не следовало. Ей нужно было знать каждый поворот, камень, лишайный клочок, запомнить в лицо и по имени всех, с кем они пересекались, без исключения, будь то ребёнок или посланник Зентарим. Дроу и их паранойя – Орин лишь на руку. Кузнец Гильдро Энглайрон опускает ручник, высекая искры, пока подлинный Гильдро Энглайрон лежит в своей каморке подле магазина – лишь оглушённый, не мёртвый, потому что у Орин шутливое настроение. Сегодня она не убьёт, зато самой Тав убить придётся. Металл гнётся покорно, поддаваясь клещам, будто глина, и она думает: поведёт ли себя дроу так же, если распалить её тело? Та девчонка, бард, пела о ней как о деве из железа – а железо порой льётся, словно слёзы… – Хорошая работа. Могу взглянуть поближе? Орин оборачивается с заискивающей улыбкой торговца, поймавшего покупателя на крючок. В притворстве она такой же мастер, как гондийцы – в делах молота и наковальни. Нет акцента, жеста и чувства, что не подчинились бы ей. Отец Баал щедро одарил своё дитя, и она оттачивала свой талант преображений, будто осиновый кол, пока тот не стал достаточно острым, чтобы вонзиться в чужую грудь. Она играет безукоризненно. Никто не заметит подмены, монстра под личиной родного или возлюбленного. Но сейчас, под безоблачным небом, стоя напротив «грядущей спасительницы» Врат Балдура, она ощущает себя изобличённой. Оцепеневшей, как воды океана, замирающие на мгновение, прежде чем хлынуть за Луной, безнадёжно покорённые её тягой. Глаза Тав прозрачные, почти белые – очи призрака на живом лице. Даже вблизи не сразу угадаешь, какой из них настоящий, а какой – цветное стекло. Должно быть, потому, что обоими она смотрит, как мертвец, и, как мертвец, ведает вещи, не доступные смертным. На один панический миг Орин мерещится, будто её мясной костюм слезает, подобно сухой змеиной чешуе. Однако пот по-прежнему лоснится на мускулах кузнеца, и она усмехается в рыжую бороду: – Добро пожаловать, странница! Впервые в Ривингтоне, а? Что ж, твоя удача! Моя мастерская славится и в Нижнем, и в Верхнем городе, ибо никто не подберёт для воина оружие лучше, чем Гильдро Энглайрон! Клинки, моргенштерны, скимитары, цепы, копья – на любой, даже самый взыскательный, вкус. Всё, чтобы пронзать, ломать и дробить, добрая госпожа! Один из спутников Тав – Астарион – истерически хихикает – кто здесь добрая госпожа? – но Орин не обращает на него внимания, хотя сама Тав вскидывает бровь и склоняет голову, показывая, что оценила иронию. То, как она льнёт к ним, а они – к ней, почти разочаровывает. Как если бы они смыкались спинами и боками, спаиваясь в единое целое. Это можно было бы понять, будь она одной из них, жалким стадным животным, нуждающимся в защите. Но она волчица. Волчица, отчего-то избравшая служить овцам пастушьей собакой. Орин разбирается в людях – и в их душах, и в их кишках. После крушения наутилоида никто из тех, кого Тав таскает за собой, не протянул бы долго. Белокурого вампира принёс бы в жертву его собственный создатель; жрица Шар превратилась бы в тень, отдавшись капризной древней богине; дроу из рода Баэнре сгноили бы в подземельях Лунных Башен. Они рассеялись бы по побережью, испуганные, обозлённые и одинокие, и Верные Абсолют быстро добрались бы до них, если бы прошлое не настигло их раньше. Но провидение послало им Тав. Тав, кормящую сладостью с одной ладони и кнутом вершащую справедливость со второй руки. Угрюмую, немногословную Тав, которая умела давать то, что им нужно, и лишать их того, в чём они не нуждались – даже если безумно того хотели. И они любили её, жаждали её ласки, ведь нет ничего более пьянящего, чем нежность той, кто может взять тебя за горло и перекрыть дыхание. Возможно, они даже просили её об этом. Возможно, она не отказывала, полагая, что хуже не будет. Вампирское отродье, отрёкшаяся шаритка и предательница Ллос сами принесли бы ей поводок, стоило ей его уронить. Потребуй она подставить шею под её когти, они изогнулись бы так, чтобы ей было удобнее. Орин видит, почему. Тав особенная. Сильная, расчётливая, опасная. На ней доспехи, снятые с Кетерика Торма, и мерцание Крови Латандера стекает по ним, будто настоящая божественная кровь. Орин хочется сразиться с ней: зубами и когтями, как с диким зверем, без клинков, плотью к плоти. Сердце бьётся меж рёбер в ритме молитвы к отцу. Молитвы: позволь испытать её. Позволь привести к Тебе. Позволь разделить с ней экстаз почитания Твоего имени и Твоих деяний, научить её, показать ей мир, о котором она мечтает лишь втайне. Забрать её из-под оскорбительно-светлого, омерзительно-чистого неба, и подарить ей алые зарева, посулённые Тобой каждому, кто причастится Твоей милости. И она задаёт вопросы. Чтобы подобрать для путешественницы идеальное оружие, Гильдро Энглайрон должен понимать, как та предпочитает убивать. Что она испытывает, перерезая нить чьей-то судьбы. Могла ли бы она предать своего любимого, отняв его – или её – жизнь. Отвечая, Тав улыбается. Тонко, будто бы забавляясь, и не сводит с кузнеца прозрачных глаз. Смоляные локоны рассыпаны по крепким плечам, и Орин едва удерживается от прыжка вперёд: намотать их на кулак, приставить лезвие кинжала к артерии, пустить немного крови, совсем чуть-чуть, для остроты, скользнуть языком по старому шраму вдоль шеи. Кто-то плохо контролировал клинок: тот задел голосовые связки, и даже магия не исцелила их полностью. Голос Тав звучит хрипло, низко и надрывно, будто сквозь боль. Каждый её ответ будоражит. Орин всё сложнее не кричать, ликуя: Тав превосходит все ожидания. Она не поклоняется Баалу, однако стремится к Нему всем своим существом. Нужно не так уж много, чтобы подтолкнуть её за грань: страсть к Погибели в ней неистовее любви земной. Секира – продолжение её руки, и дорогу к величию она вымещает багряной радостью, кипящей в венах. Орин хочется назвать её сестрой – истинно, как никогда не обращалась к брату. А затем она спохватывается: чувствовал ли Тёмный Соблазн то же самое, когда Энвер Горташ обратил к нему приторные речи и искусительный взор? Чувствовал ли он себя таким же вспоротым, словно кто-то развёл в стороны его грудную клетку, так что каждый мог бы взглянуть, что у него внутри? Тав чует замешательство. Уязвимость. И хитро щурится: – Теперь выходи, перевёртыш. Я тебя вижу. Но не извлекает ни секиру, ни длинный кинжал, притороченный к поясу. Только следит за каждым движением «кузнеца», и тусклое стекло в глазнице отливает серебром. Спутники подбираются: вампир тянется к шпаге, паладин – к молоту, жрица сжимает кулак, готовясь метнуть священный луч. Но Тав коротко поднимает руку, останавливая их: – Давай же, выходи. Побеседуем по-честному. Орин не интересует честность. И всё же, она смеётся – и сворачивает собственную шею, стряхивая ипостась Гильдро Энглайрона. Небрежно, с презрением: его грубую, тесную шкуру, провонявшую солью, сыромятной кожей и дешёвым пойлом. Расправляет плечи, выдыхая, растягиваясь, чтобы позвоночник встал на место, и ощущение самой себя растеклось по кончикам пальцев. – Орин, – кивает ей Тав. Ровно. Спокойно. Но Орин проницательна. Живой зрачок Тав сужается и расширяется, заполняет бледно-голубую радужку, превращая стылое в чёрное. Орин резким приступом, почти припадком, хочется лишить её зрения, сделать так, чтобы она не смотрела на неё никогда, но ещё сильнее хочется испробовать, каков на вкус её рот. Откусить ей язык – или провести своим собственным по её нёбу. Зубами распороть ей губы и слизать кровь до последней капли. Однако спектакль ещё не закончен – и она говорит, говорит, говорит, об Энвере Горташе и нетерийских камнях, и о карах, что низвергнутся на глупых героев, взбунтовавшихся против Мёртвых, препятствующих воцарению Отца. И Тав слушает. Не дёргается, когда Орин подаётся вперёд, не перебивает и не хмурится. Тирады исторгаются из Орин подобно алым водопадам, что она проливает во славу Баала. Так же, как река, что не мелеет благодаря Его избранным, и становится краснее год от года, её слова витиеваты и изобильны. Но Тав ловит каждое. И прежде, чем Орин прокрутила бы кольцо, чтобы исчезнуть – и оставить её гадать, – обещает: – Спасибо. Я подумаю о том, что ты сказала. – О чём ты собираешься думать? – шипит Астарион. – Она безумна, как шляпник! Тебе не хватило восхитительных историй от нашей Минтары? Уж теперь, когда мы сами, кхм, с ней познакомились… – Не недооценивай её, – прерывает его Тав. – Она грозный враг. И предлагает истину, которую никто иной нам не расскажет. Что-то вязкое, горячее, обволакивает внутренности Орин, и, возвращаясь в Храм, она падает перед ликом Отца – и скулит, и рычит, и стонет. И представляет холодную дроу, распростёртую на алтаре, с рёбрами, разведёнными, будто крылья, так, что можно сжать её упругое, стойкое сердце, и съесть его без остатка. Впервые она чувствует себя услышанной.