***
Дожди осушились, стоило сезону смениться на лето. Почки распускались. Запретный лес, пробудившись от спячки, кишел странными звуками все дни напролёт. Крачки и гуси вернулись на места своего ежегодного гнездования, хотя какие предзнаменования можно было прочесть в их полётах, Том не знал. Он не выбрал прорицания своим факультативом, отбросив его как трату времени для всех, кто не был рождён провидцем. Что касается врождённых талантов, у Тома были тройные шестёрки по магической силе, остроте ума и контролю над разумом. (Но он заработал единицу за свою бытовую организацию: единственным способом оказаться в худшей жизненной ситуации, чем «осиротевший уличный мальчишка», было стать «осиротевшим деревенским мальчишкой». Что не было так уж плохо, стоило ему над этим подумать, потому что у него был талант к дрессировке животных, и он мог разговаривать со змеями. Том ненавидел других людей достаточно, чтобы жизнь вакеро или скотовода в австралийском буше показалась ему привлекательной… Нет нужды переживать о назойливом взгляде Статута секретности, когда ближайшие соседи-маглы были в пятидесяти милях. Но было что-то постыдное в императоре, обладающем властью жизни и смерти над двумя сотнями подданных, если сто девяносто девять из них были коровами.) Он считал свою внешность полезной, но не такой важной, как другие свои таланты. Быть красивым было не такой уж редкостью. Миссис Грейнджер была красивой, актрисы на снимках были красивыми — поскольку это могло быть у маглов, а волшебники могли подделать это специальными зельями и заклинаниями, это не было действительно Особенным. Том не жаловался (кроме первой пары дней, когда узнал, что волшебники могли видеть будущее), что у него нет дара провидения. Ни у кого из его одноклассников не было. Но, несмотря на невозможность толкования миграционных привычек птиц, он чувствовал изменения в воздухе. Они ему не нравились. Изменения не были чем-то, что Том был склонен принимать: по его опыту, изменения обычно были к худшему. Это было подтверждено, когда они с Гермионой прибыли с «Хогвартс-экспрессом» в конце учебного года. Они вышли из фойе вокзала Кингс-Кросс на лондонскую улицу. В этот момент они увидели, что Лондон, им обоим известный, больше не узнать. Небо над городом было тёмным и серым, но это было не из-за надвигавшейся бури — основы английской жизни вне зависимости от сезона. Это была пелена дыма, вонявшая сгоревшим топливом, с дымкой мелкой сажи, покрывающей кожу и землю, словно грязный снег. Депо «Королевской почты» на другом конце дороги представляло собой груду кирпичей и обломков, несколько верхних этажей снесло, и они провисали над первым этажом и бордюром. Лондонский горизонт был другим: будто его проплешины, зазоры, как Том смутно помнил, не были такими пустыми, когда он видел его в последний раз. Как ряд зубов во рту регбиста после схватки. С заколоченными окнами, золочёными буквами табличек и вывесок, покрытыми пылью, здания центра Лондона потеряли часть своего блеска, величия и характера, а некоторые и вовсе исчезли. Лондон был… изуродован. Том услышал резкий вздох Гермионы. Он почувствовал, как что-то прошлось по рукаву его пальто, а затем что-то мягкое коснулось его левой руки. Её рука сжала его: их кожа соприкоснулась. Её ладонь была маленькой и тёплой, а её пальцы были тонкими и нежными по сравнению с его. Естественным инстинктом Тома было отдёрнуть руку и ударить её по костяшкам пальцев. Он всегда считал, что держаться за руки было либо чем-то ребяческим, либо неприличным. Самые маленькие дети держались за руки, играя в пятнашки на школьном дворе или шли в школу или церковь, разбитые на пары. Старшие девочки-сироты, которым оставалось несколько месяцев до выпуска из приюта, держались за руки, когда шли на свидание с кавалером. По правилам, согласно подаренным учебникам по этикету, джентльмен должен был предложить руку, а не ладонь. Да и случайного прикосновения к коже не произошло бы, поскольку знатные и утончённые дамы, выходя из дома, надевали перчатки. Даже в волшебном мире люди соблюдали правила поведения. Некоторые были более строги в этом отношении, чем маглы, зачастую среди консервативных семей, где ведьма хорошего воспитания должна была обзавестись семьёй до своего двадцать пятого дня рождения. (В Общей гостиной он слышал, как слизеринки шестого и седьмого годов пренебрежительно отзывались о вульгарности маглорождённых девушек с других факультетов, хотя насколько это было связано с публичными faux pas, а не с соблазнением неженатых молодых людей, он не мог сказать.) Существовала грань между детским поведением и правильным поведением, и Том не знал, на какую сторону ему встать. Он не хотел, чтобы его называли ребёнком. Он никогда не играл с другими детьми в салочки и классики и сам не считал себя ребёнком с тех пор, как научился читать и кормить себя. Да и когда это его волновали приличия, кроме как на словах, из социальных ожиданий? Рука Гермионы была тёплой. Её присутствие было приятным и в какой-то мере успокаивающим: он забыл свои переживания о состоянии Лондона и войне… Он не ударил её. Он сжимал её руку, когда они выходили к ряду припаркованных автомобилей, проходя мимо мужчин в форме и женщин с повязками на руке того или иного полка или добровольческой службы. У всех были маленькие прямоугольные коробочки, привязанные шнурками вокруг шеи или болтающиеся на петлях для ремня. Противогазы. На каждом углу были солдаты с винтовками за плечами. Он видел штыки. Ему было не по себе от такого количества открыто демонстрируемого оружия, ведь каждое могло упасть или случайно выстрелить. Ему хотелось достать свою палочку, тогда он хотя бы смог моментально использовать Щитовое заклинание — и будь прокляты последствия от занятия магией на виду у маглов. То, что его палочка была в руке, успокаивало не меньше, чем держать Гермиону на другой… — Том! Он моргнул: — Что? Она потрясла рукой: — Мне нужны обе руки, чтобы положить сундук в багажник. Он отпустил её. Тепло, прикосновение кожи исчезли мгновение спустя. Это было почти такое же тревожное чувство, как по очереди подвергаться разоружению в дуэльном клубе. Пусть он и знал, что это необходимость для практики в технике заклинаний, и что потеря палочки была его выбором, и что она будет лишь в нескольких футах от него, было в этом что-то, что ему никогда не нравилось. Палочка и волшебник были единым целым. Волшебник мог творить магию без палочки, но с ней всегда было проще, чем без неё. Палочка была проводником, центром внимания и спутником. Он помог Гермионе загрузить её школьный сундук в расширенный багажник её семейного автомобиля. Следом пошла её пустая птичья клетка. — Теперь твой, — сказала Гермиона, потянувшись через него за ручкой его сундука. Том замешкался: — Мне не надо… — Сотни тысяч людей спят в общественных убежищах каждую ночь, — сказала Гермиона, отпихивая его и поднимая его сундук. — Многие — потому что им больше некуда идти. Ты не будешь одним из них. Я тебе не позволю. — Я всё же думаю… — Заткнись, Том. Они загрузили его сундук, затем Гермиона набросила сверху фальшивое дно и закрыла багажник. Когда Том открыл для неё дверь, он заметил всполох серебра на водительском сидении. Миссис Грейнджер наносила помаду с помощью пудреницы, но на секунду он подумал, что она наблюдала за ними сквозь заднее стекло через отражение в зеркальце. Он бы ничуть не удивился, если бы она так сделала. Миссис Грейнджер была очень похожа на Гермиону. Они различались в некоторых вещах: у миссис Грейнджер не было чувства такта, но она была в два раза более назойливой. Во всех смыслах неудачная сделка. Так началось его третье лето в мире маглов на заднем сидении автомобиле Грейнджеров. Поездка в пригород заняла больше времени, чем в прошлом году, потому что им пришлось сделать несколько объездов вокруг улиц, где дорога стала непроходимой из-за неразобранных завалов. Крупные магистрали были расчищены, но власти не успели убрать весь мусор: похоже, они сгребали выпотрошенные останки упавших зданий в удобные кучи в тех местах, где бомбы пронеслись до уровня улицы. Он мог заглянуть в подвалы людей с того места, где он сидел в движущемся автомобиле. Он мог рассмотреть архитектурное строение целого дома, как у детских распахнутых кукольных домиков, все этажи были открыты, похожие на анатомическую диаграмму. Под покатым карнизом крыши находилась мансарда для прислуги, но служанок там не было, только развалившиеся остатки дымохода. В центре находилась гостевая гостиная, где шёлковые портьеры, опалённые огнём, развевались в разбитых окнах. В самом низу была кухня, заваленная кусками разбитой плитки и сверкающими ошмётками металла, где железные сковородки и стальные раковины сплавились в одну сплошную массу. Это выглядело как его боггарт, которого он поджёг, но в тысячекратном масштабе. В тысячу раз хуже. Боггарт, несмотря на все его магические возможности по смене формы, был ограничен своим размером. Гора останков, которые изобразил боггарт Тома на полу кабинета, выглядела внушительно, но когда он медитировал в спальне той же ночью, вспоминая дневной урок защиты от Тёмных искусств и наслаждаясь испуганным визгом своих одноклассников, то в своём отрешённом состоянии заметил, что он был примерно равен по объёму тому, сколько бы могло поместиться в шкаф профессора Меррифот. Это бы ни за что не поместилось в шкаф. Запах, дым, солнце разгара лета, заслонённое клубами пыли, бригады по уборке с повязанными на нос и рот платками, мусорщики, склонившиеся над обломками с тачками, прячущие лица под вздёрнутыми воротниками и низко надвинутыми кепками… Ничего из этого не мог повторить ничтожный боггарт. Та сцена в кабинете казалась пустяковой по сравнению с этим. Когда мотор остановился, никто не задавал ему вопросов, почему он, достав свой багаж, направился прямиком в подвал.***
Спустя несколько дней мистер Пацек заглянул с визитом. Он принёс с собой расширенную корзинку для пикника, полную дефицитных товаров: чая, сахара, масла для жарки, яиц и сливочного масла. Марки были незнакомы Тому, который привык, что воспитательницы покупали только всё самое дешёвое и в оптовых количествах. Отпечатанные этикетки на тех упаковках были на иностранных языках. — Датское масло, — сказал мистер Пацек. — У датчан нет такой же проблемы с поставками, как у англичан — с тех пор, как они сдались в прошлом году немцам, у них нет нужды ни поддерживать регулярную армию, ни призывать солдат. Континент в наши дни кажется мне более норовистым местом, чем Англия, по крайней мере, для магловских граждан. Лондон выглядит не лучшим образом, да? — Лондон видел что-то и похуже, — жарко сказала Гермиона, уперев руки в бёдра. — Великий лондонский пожар сжёг бóльшую часть города в 1666 году, и тот был полностью восстановлен. Это и близко не так плохо, и мама говорит, что они уже где-то месяц как закончили с ночными налётами. Мистер Пацек оставил еду на кухонном столе и прошёл с ними в подвал, который отличался от того, каким Том его видел в прошлый раз. Окна-картины были установлены, показывая вид из окон Грейнджеров с разных углов, и там было несколько окон, которые не совпадали ни с одним из видов района. Травянистый двор, выходящий на бурлящий поток, залитый солнцем двор с цветами в горшках и чирикающими попугаями, спокойное море с деревянным причалом, потёртым от непогоды, и небольшой лодочкой, привязанной к пирсу. Мистер Пацек придвинул стул к новому камину посреди подвала, который он зажёг взмахом своей палочки: — А, я вспоминаю тот пожар, мы проходили его во время моего обучения мастерству. Если мне не изменяет память, количество жертв было очень низким, потому что местным маглам дали приют с магическими оберегами — Статут утвердили тридцать лет спустя, поэтому это не было незаконно. После этого министерства ввели правила, требующие противопожарные обереги вокруг волшебных поселений и деревень. — И люди думают, что Гриндевальд — буйнопомешанный из-за того, что он хочет избавиться от Статута, — сказал Том, глядя в огонь. — Я не согласен со всеми его убеждениями, но я думаю, что в этом он на правильном пути. Сэр, если вы нарушаете Статут, устанавливая обереги на магловской собственности, то Вы должны согласиться со мной в этом вопросе. — Доктор и мадам Грейнджер знали о существовании магии до того, как мы встретились, — сказал мистер Пацек, доставая маленький серебряный футляр из кармана своего пальто, откуда он вытащил сигарету и мундштук. — Я не нарушил Статут, но, признаю, я нарушил британские волшебные законы о неправомерном использовании магии, — он поднёс кончик своей палочки к сигарете, и она зажглась. — Но хотелось бы посмотреть, как они меня арестуют. Если они это сделают, то свернут себя в узел, пытаясь осудить гражданина другой страны. Интересно, что сейчас Вы заявляете о своих симпатиях к идеалам министра Гриндевальда, мистер Риддл, — продолжал мистер Пацек, встречаясь с Томом взглядом. — Последние несколько недель я взялся за дело по установлению защиты для моего старого друга в Лейдене. Он заведует издательством — ныне подпольным — и за последние годы он собрал целую коллекцию листовок. В прошлом году Вы признались, что не читали слов Гриндевальда, написанных его собственной рукой, и это недостаток, который я способен восполнить. Он зажал мундштук между зубами, и его руки снова опустились в карманы пальто, достав стопку бумаг. Он разложил их на толстом, отделанном камнем краю камина. Это был набор листовок и брошюр, а надписи на цветных картонках были неровными и немного заляпанными на краях, качество оттиска и близко не стояло с тонкой работой школьных учебников, купленных в Косом переулке. | Единое Видение для всех Волшебников. | О продвижении новой эры магии. | Für das Größere Wohl: Обязанности хорошего управления. | Патернализм: Sine Qua Non нации волшебников. — Можно посмотреть? — спросила Гермиона, протягивая руку к одному из буклетов. — Всенепременно, — великодушно ответил мистер Пацек. — «Было сказано и единодушно принято, что последний Золотой век великих волшебников миновал много веков назад и что мы больше никогда не встретим человека с могуществом и силой Эмриса Амброзиуса. С крайней решимостью я отвергаю мнение о том, что мы должны ждать рождения Эмриса, чтобы вернуть нас к новому Золотому веку. Почему мы должны ждать одного-единственного мага, когда мы как общество волшебников вполне способны творить чудеса?» — Гермиона читала вслух случайную страницу брошюры, в задумчивости сдвинув брови. «Я представляю идею объединённой нации, выходящей за рамки географии и языка, всеобщей конфедерации волшебников, которая сменит все существующие институты власти, в каждом из которых царят неумелость и застой. Международную конфедерацию магов — слабый альянс дрязжащих друг друга политиков, преследующий только одну цель: приводить в исполнение поверхностный набор предписаний столетней давности, а не способствовать новой эре процветания, в которой мы, современное магическое общество, очень нуждаемся». Гермиона закрыла брошюру и вернула её к остальным: — Он пишет, как демагог. Или республиканец. Или антимонархист. — Как смутьян, — поправил Том. — Полагаю, в жизни это звучит лучше, чем на бумаге. Идеологии легче распространять, если пользоваться громкими словами, делая вид, что знаете их значения, но не давая слушателям достаточно времени, чтобы подумать о том, что вы говорите. — Это звучит лучше на немецком, — сказал мистер Пацек, затягиваясь сигаретой и выпуская дым. — Английский переводчик не передаёт нужный тон и ритм. Некоторые слова просто не могут быть точно переведены — концепция «ангста» — одно из таких. Но в этом случае я могу подтвердить, что дух речи одинаков во всех версиях, которые я слышал и читал. Гриндевальд выделяет единого врага и ставит упор на одни и те же идеи: единство и величие. Кого бы это не увлекло? — Вас, конечно, — сказал Том. — Да, да, — ответил мистер Пацек, стряхивая пепел в камин. — Но я изучал филологию и структуру языка в школе и каждый раз замечаю, что наш компетентный министр использует «мы» и «нам» в своих очерках. Он действует совсем не тонко — да и смысла ему в этом нет. Среднестатистический волшебник, чья семья не может позволить себе престижное учебное заведение, ходит в деревенскую дневную школу и принимает прочитанное за чистую монету. Разве в Англии не так же? — Люди всей толпой покупают «Пророк», — сказала Гермиона. Её нос презрительно сморщился. — Это самое широко читаемое издание в стране. И это полная чушь. — О вкусах не спорят, — заметил Том. — Подумай о людях, с которыми мы ходим на уроки. Что, ты думаешь, произойдёт с читателями «Пророка», если он начнёт объективно сообщать о вещах, которые действительно имеют значение? Эти люди хотят читать статьи о том, как министерские волшебники вступают в огненную схватку с браконьерами единорогов. Желательно с фотографиями с места событий, сопровождаемыми публичным подстрекательством и позором. Они не хотят видеть протоколы заседаний Визенгамота, проходящие раз в два квартала. — Я хочу это видеть, — сказала Гермиона, сморщив губы. — Даже если ты отсидишь заседание, напишешь статью и отправишь им её, не потребовав ни кната авторского гонорара, они не напечатают её, — сказал Том. — Думаю, Гриндевальд прав. Очевидно, что он заискивает с народом, когда восхваляет их потенциал для коллективного величия. Он делает это, чтобы заставить их его слушать. И когда они станут его слушать, когда они станут узнавать его лицо и его имя, тогда он забросит настоящую суть. Это как добавлять крошки в сосиски: нужно удешевить фураж, если хотите, чтобы простой человек купил его. — Вы правы, — сказал мистер Пацек, кивая. — Эти бумаги перепечатаны с оригиналов, которым двадцать или тридцать лет. Министр больше не проводит свои вечера за дебатами в местных тавернах и залах гильдии. У него уже есть законная власть — хотя можно поспорить о её законности, ведь его вступление в полномочия произошло благодаря тому, что члены национальных собраний, имеющие право голоса, находились на мушке его волшебной палочки. — Власть, которая у него была, будучи простым писателем, бесспорно законна, не так ли? — спросил Том. — С юридической точки зрения, я имею в виду. Нет законов, запрещающих иметь свое мнение, разве нет? — До какой-то степени, — подтвердил мистер Пацек. — Но я не могу сказать, что случится, если Ваше мнение граничит с клеветой на ту или иную важную персону. — У тебя будут те же проблемы, что и у меня, — вставила Гермиона. — Так же, как ни одно популярное издание не станет печатать мои мнения, они не притронутся и к твоим. — Я их заставлю, — с уверенностью сказал Том. — Это лишь вопрос того, чтобы представить всё благозвучно. — Ну вперёд, — с сомнением сказала Гермиона. — Но потом не приходи ко мне, когда тебе придёт твоё первое письмо с отказом. Не уверена, что я хочу слушать, как ты будешь жаловаться о скудоумии тех, кто не может понять твой великолепный план по ограничению прав на деторождение для не сдавших твой глупый тест. — Это разумное решение многих социальных болезней, и волшебных, и магловских, — запротестовал Том. — Я не понимаю, почему тебя это так трогает: я уже сказал тебе, что ты бы его сдала. — Оно неосуществимо! — Пока. — Том! Аргх! — закричала Гермиона. — Я не против того, чтобы считаться «скудоумной», если это будет значить, что мне не придётся слушать всё остальное. — Это хорошие идеи. И не думаю, что я единственный, кто размышлял о способах принести улучшения обществу, — сказал Том, рассматривая свои ногти на предмет грязи или сажи. Он поглядывал на Гермиону краем глаза. — Разве не ты собиралась выйти на марш протеста, когда узнала, что три четверти всех вышедших из печати в Великобритании книг хранятся в частных библиотеках? Гермиона вспыхнула и раскраснелась: — Знания должны быть доступны! Это нечестно, что столько редких книг заперты семьями, которые их даже не читают! — Разве ты не видишь, какими мы могли бы быть великими, если бы объединили наши идеи? — сказал Том. — Например, можно было бы обменивать редкие книги ради привилегии продолжения рода. — Ты можешь предлагать какие угодно варианты побуждения, но у тебя всё равно не будет возможности обеспечения такого закона, если люди откажутся, — заворчала Гермиона, скрестив руки на груди. — А они откажутся. И что ты будешь делать? Подливать зелья в поставки продовольствия? — А, понятно, — сказал Том, изгибая рот в животной улыбке. — Теперь ты хочешь меня послушать? «Что стоит заработать собственную аудиторию? — подумал он про себя. — Насколько легко одурачить Волшебную Британию, чтобы они верили мне на слово?» Чтобы прояснить, он всё ещё хотел этот Орден Мерлина. Он хотел открыть учебник через пятьдесят лет и увидеть свои свершения, записанные для будущих поколений детей, чтобы они их учили. Он хотел, чтобы люди произносили его имя с почтением. Он хотел, чтобы в переполненной комнате воцарилась тишина, когда он откроет дверь. Больше всего он хотел власти. Но… У него оставались годы до совершеннолетия в Волшебной Британии. Лишь в нескольких местах он мог пользоваться магией вне Хогвартса. Он не мог аппарировать, поэтому, когда покидал замок, был ограничен расстояниями: Хогсмидом, где взрослый житель или владелец магазина донесёт на него, если увидит, что он там прогуливается в будни, и Даффтоном — ближайшей магловской деревней, — где ему придётся беспокоиться о министерском Надзоре. Ни в одном из этих мест он не мог совершать подвиги, связанные с доблестью и отвагой. Однако… Существовало больше одного вкуса власти. Он всегда считал себя пастухом, а остальных — овцами. Как там однажды сказала Гермиона? «Ты слишком часто мыслишь крайностями. Ты ставишь себе ультиматумы, когда это не нужно». Жизнь была сложнее этого. Реальный мир включал в себя больше, чем пастухов и овец. (Там ещё были волки и пастушьи собаки, хотя единственной разницей, которую он видел между ними, были ошейники, надетые только на одних из них.) «Если Гриндевальд мог угодить публике, то почему я не могу? — думал Том. — Разве я не читаю сегодня слова из его речи, которую он давал в Германии, отпечатанные в Лейдене и принесённые в подвал в Лондоне спустя тридцать лет после его выступления? Эти слова — его наследие, и оно всё ещё будет существовать, когда он встретит своё поражение». Наполеон был разбит под Ватерлоо, и, хотя император был дискредитирован на поле боя, столетие спустя современное гражданское управление всё ещё было во многом обязано ему. Готы разграбили Рим, но врачи, юристы и школьники — да и он сам, если уж на то пошло, — изучали латинские склонения даже спустя полтора тысячелетия. Тогда к нему пришло осознание. «Власть могла дать больше, чем может быть сделано магией…» В следующее мгновение к нему пришло второе осознание. «…Я хочу её».