Одного поля ягоды / Birds of a Feather

1943 Либатиус Борадже описывал «живую смерть» как могущественное колдовство, с которым пострадавший погружался в состояние анабиоза и больше не полагался на жизненные потребности — воздух, воду, пищу, — но в то же время был неспособен погибнуть. В зелье, приготовленном из ингредиентов высочайшего качества и эффективности, напиток живой смерти останавливал старение и, пока тело пострадавшего оставалось в безопасности, предоставляя своего рода бессмертие. Последняя сноска Борадже предупреждала читателей, что варка этого зелья для самостоятельного употребления произведёт «вечность без достижения и жизнь без проживания». Том думал, что «живая смерть» была точным синопсисом его летних месяцев вне Хогвартса. Этим летом он подготовился к постою в Косом переулке, который был оплачен его писательской работой и выручкой, сделанной на продаже яда акромантула некоторым мутным посетителям «Кабаньей головы» — что было меньше, чем ему хотелось бы, ведь пришлось сбить цену после того, как покупатели узнали, что «донорскому экземпляру» было лишь несколько месяцев от роду. Тем не менее, во время, проводимое в «Дырявом котле», у него не было взрослых, которые бы из-за плеча говорили ему во сколько ложиться спать и вставать. И самым лучшим был его доступ к магии без препон Надзора, и это было значительным улучшением по сравнению с тем, что могло бы быть его постоянным местом жительства: сиротским приютом Вула. Сиротский приют Вула больше не был его местом постоянного проживания, ни официальным, ни de facto, ни каким бы то ни было ещё. Он всё ещё испытывал противоречивые чувства об этом, потому что прекрасно осознавал, что Том Риддл нескольких лет тому назад ликовал бы от такого изменения обстоятельств. Многие ранние годы своей жизни это было одним из его величайших желаний: свобода от оков нищеты и сиротства, отречение от пятна беззакония. Ему больше никогда не придётся пройти через скрипучие кованые ворота в крошечную каморку, где можно дотянуться до противоположных стен вытянутыми руками. Том Риддл прошлых лет проводил свои дни, прижав нос к грязному, замазанному краской окну своей комнаты на третьем этаже, наблюдая, как автомобили грохочут по лабиринту лондонских улиц. Тот Том мечтал о своём восемнадцатом дне рождения, о безграничной независимости и будущей славе, и яркие образы его Как-Это-Будет были нарисованы за его веками золотым лавром и тирским пурпуром. Этот Том лишь знал, что он отличался, и называл себя Особенным. Но Том сегодняшнего был не просто Особенным, он был волшебным. Он не спал в своей приютской комнате на тонком матрасе кованной узкой кровати с двенадцати лет. Он больше не волновался о нищете, ведь в официальном понимании слова (когда необходимо выживать на менее двухсот фунтов стерлингов в год) она больше не относилась к его жизни, когда всё, что он видел в витринах Тоттенхэм-Корт-Роуд, могло бы быть его с применением правильного заклинания. Этот Том мог купить себе всё, что захочет, даже если ему неизвестно нужное заклинание, потому что у него была выжившая из ума бабуля, которая считала, что деньги могут купить его покладистость, а много денег — его расположение. Риддлы. Лишь упоминание их доводило его крайности. Однажды у него нашлось время, чтобы поговорить с ними и узнать их, а теперь, когда он был вдали от них до Рождества, он чувствовал себя вправе вынести о них своё суждение. Его суждение: он ненавидел Риддлов. Ему было неважно, кем они были, и что они не были его кровными родителями, и что он никогда не встречался со своим настоящим отцом, и никогда не встретится с охотящейся за богатствами деревенской потаскухой, которая обрекла его на лондонский приют. Даже одной мысли было достаточно. Он ненавидел абстрактную идею самого их существования, и та часть его, которая однажды перестала слушать социалистических агитаторов на углах улиц, ненавидела всё, что они отстаивали. Его семья… Эти два слова нестройно звенели в его мыслях всякий раз, когда он о них вспоминал, приходили на ум всякий раз, когда он слышал притягательную артикуляцию их речи в эхе мимолётного разговора или был свидетелем их манер, отражённых в наклоне головы или беззаботном жесте руки какого-то человека на другом конце его факультетского стола. Он ненавидел их за то, кем они являются, в равной мере и кем не являются. Он презирал вещи, которые они ему давали, потому что их щедрость была неотделима от их эгоизма, и когда они делились с ним своим богатством, это было не столько гарантией независимости, сколько напоминанием о долге. Он видел, как метафорические части живой смерти отражались в его летних каникулах. Он мимолётно увидел жизнь, на которую он мог претендовать по праву имени и рождения, преподнесённую на серебряном блюде… Но её поглощение было медленной и неторопливой смертью достоинства, скормленной по серебряной ложечке. Буквальные стороны живой смерти, однако, вполне отражались в однообразном лете акромантула. В последний день перед каникулами Том наложил Империо на паука, прежде чем заставить его принять напиток из миски. Когда он замер, он запихнул его в сундук и закрепил крышку несколькими запирающими и заклинаниями против взлома. Когда он закончил со своими обязанностями старосты после приветственного пира, собрав целую коробку объедков в свой портфель, он направился прямиком в заброшенный класс в глубине подземелий, и его палочка уже двигалась, чтобы отпереть дверь и зажечь бра. Крышка сундука со скрипом открылась, а внутри целым и невредимым угнездился акромантул. Тому потребовалось время, чтобы оценить это зрелище. Его напиток живой смерти — по стандартам учебника Ж.А.Б.А., идеального цвета, блеска и вязкости, согласно описанию Борадже — сработал, как ожидалось. Акромантула не нашли, он по-прежнему оставался молодым, не повзрослев за десять недель летних каникул. Его конечности были податливыми, а суставы разгибались, когда он тыкал в них кончиком палочки. Если бы зелье не сработало, и паук умер, запертым в сундуке, его конечности бы были жёсткими, скрученными под грудиной в ​​rigor mortis. Антидоту понадобилось двадцать минут, чтобы подействовать, и, пока он ждал, Том увеличил сундук и укрепил слой запирающих заклинаний. Если бы он зачаровал сундук, с вечными чарами не нужно было бы постоянно проверять заклинания. Но зачаровывание было магической дисциплиной, которую Том никогда не считал стоящей усилий из-за производимого эффекта: лучше он выучит несколько жалящих сглазов, чтобы держать паука в узде, чем создаст неразрушимый контейнер. К тому же, когда объект был зачарован, Том бы больше не мог менять размер сундука без дестабилизации работы рун и необходимости зачаровывать его заново. Зачаровывание было личным интересом Гермионы, как он заметил за лето. У неё было достаточно терпения, чтобы ей нравилось то, что он бы считал повинностью, трудоёмкой задачей, которая бы потребовала от него сверки с многочисленными справочными таблицами, разбросанными по полудюжине учебников, чтобы определить наиболее «резонансные» места для вырезания рун с учётом согласования времён года и природных свойств древесины сундука. Гермиона провела несколько дней в раздумьях над тем, как зачаровать топливный бак своего семейного автомобиля, его «закруглённые углы!» портили её расчёты, пока она не открутила несколько панелей и не увидела внутреннюю часть мотора собственными глазами. Он подшучивал над ней, проверяя её расчёты в нумерологии, пока она корректировала его статьи, но он не понимал этого хобби. Не было рынка для продажи зачарованных магловских автомобилей, потому что большинство волшебников могли аппарировать, и все могли пользоваться летучим порохом. В этом даже не было никакой ценности новизны, потому что многие зажиточные волшебники с деньгами и временем для коллекционирования безделушек презрительно относились к большинству магловской чепухи — за исключением магловского изящного искусства и магловского алкоголя, что достаточно разделялось до принятия Статута, чтобы волшебный мир единодушно это принимал и наслаждался этим. Он находил, что в его собственных областях интереса было больше практической ценности, чем у Гермионы, и это было прямо подтверждено, когда акромантул начал двигаться в своём сундуке, а его волосатые суставы бились об обшивку в неритмичном хоре приглушённых скрипов. — Я голоден, — оно сказало. Его голос становился глубже по мере роста, всё ещё оставаясь тонким и свистящим — но теперь в нём было больше резонанса и интересный гулкий тембр, каждое слово, которое оно произносило выходило из глубины хитинового панциря его экзоскелета. Империус, который он наложил перед каникулами, когда принудил паука выпить из миски с зельем, растворился за прошедшие недели. Это было интересно узнать, потому что в руководстве авроров говорилось, что Империус был самым долгоработающим из трёх Непростительных, и ему не требовалось постоянное наблюдение, как для Убивающего проклятия, или удерживание концентрации, как для Круциатуса. Команды наложившего Империус продолжали работать, когда объект покидал поле зрение, но выяснилось, что ему было необходимо постоянное подкрепление для долгосрочной поддержки заклинания. Том вытащил коробку объедков с пира: ломтики бараньего края, запечённая свинина, кусочки курицы и горсть запечённых чиполат, всё ещё тёплых и блестящих от жира. Он призвал миску, из которой обычно кормил паука, почистил пыль своим заклинанием Супер-пара, а затем вывалил туда еду. Он передал её по воздуху пауку, который использовал свои крючковатые когти, чтобы вытащить массивную переднюю часть над истрёпанным сундуком. Том задумался, принадлежал ли этот сундук Хагриду, и если да, в чём он перевозил свои вещи домой на лето. Сундук на замену, который он трансфигурировал, был сделан наспех, и в итоге он бы обратился обратно в совок через несколько недель или около того. Это, должно быть, удивило олуха, но Том не сожалел об этом: когда он был на третьем курсе, он бы смог вызвать и обратить эту трансфигурацию, не вспотев. Паук всасывал свою еду, пока Том наблюдал, свободно держа палочку между пальцев. Какой же тонкой была линия между Зверем и Существом, какой условной, и в то же время какой непреложной. (Если бы Том был немного более слаб умом или склонным к философствованию, он бы размышлял о линии между Человеком и Зверем. Но он был не из тех, кто размышлял об аллегорическом потенциале, поскольку уже знал ответ: Человек не был Зверем. Он был уверен в этом так же, как и в том, что Магия — Сила, и те, у кого она есть, превосходят тех, у кого её нет). Он видел русалок из окна своей спальни, срезающих листья с зарослей водорослей, которые заполоняли дно Чёрного озера. Они пели друг другу, расчёсывали друг другу волосы и собирали ракушки без единой заботы о жизнях и проблемах волшебников. Ранними утрами, когда он посещал практические занятия по уходу за магическими существами, он иногда мельком видел кентавров на краю Запретного леса. Они были легче на ногу — или копыта, — чем он ожидал, и оставляли отчётливые следы в снегу вокруг теплиц и хижины лесничего. Они классифицировались как существа Министерством магии, и в Отделе регулирования магических популяций было официальное бюро по связи с назначенным волшебным представителем. Волшебники не уважали нечеловеческих существ, даже тех, у кого были человеческие лица, и кто говорил на человечьих языках. Но они уважали цивилизацию, по крайней мере, её атрибуты, пришедшие в виде меркантилизма, о чём свидетельствуют различные договоры с гоблинами, о которых так любит разглагольствовать профессор Биннс. Посредникам волшебников чаще поручали обменивать магические безделушки на черенки редких растений и части животных, чем отстаивать законные права нелюдей перед Визенгамотом. Было забавно — и удобно, — что ничего из этого, каким бы оно уже ни было ограничивающим, не относилось к акромантулам. Они чётко попадали в категорию «звери», и никто не собирался ратовать за их переклассификацию в ближайшем будущем. Возможно, это было из-за отсутствия у них больших пальцев. У всех остальных в категории «существа» были большие пальцы. Или, возможно, это было из-за щёлкающих жвал длиною в палец, с которых стекал растворяющий плоть яд. Паук посмотрел на него над миской жидкого мяса: — Камни были тёплыми до моей спячки, а теперь становятся холодными. — Да, — сказал Том. — Как долго я спал? — Десять недель, плюс-минус несколько дней. Его волосатые конечности тревожно дёрнулись: — Хагрид выводил меня наружу два раза, пока я не стал слишком большим для его кармана. Я бы хотел снова увидеть небо. — Нет, — сказал Том. — Я буду послушным, — он издал высокое пронзительное шипение, когти царапали каменный пол. — Потом я вернусь в коробку. Просто дайте мне ещё раз увидеть небо. — Всё равно нет, — повторил Том, подняв палочку. — Если ты закончил есть, залезай обратно в коробку. Паук дёрнул передними ногами, поднимая свою голову так, что его жвалы были на уровне лица Тома, истекая ядом. — Вы полны страха, — сказал он, сфокусировав на нём свои чёрные глаза. — Я чувствую это. В чём дело? Почему Вы робеете, хозяин? Том сузил глаза, он нетерпеливо похлопывал палочкой по своему бедру: — Я не боюсь. — Я чувствую… — сказал паук, поднимая голос на октаву от рвения, — что Вы отвергаете меня, опасаясь попасться в ловушку более серьёзной угрозы. Это правда, хозяин? Есть ли у хозяина свой собственный хозяин? — Нет, — ответил Том, он начинал уставать от глупых рассуждений паука. Он думал, что может манипулировать им? — Ужин закончен, пора в кровать. — Кто это? — небрежно продолжал паук. — Хагрид говорил о человеке, который пригласил его учиться и оплатил его палочку и покров для панциря. Он называл его «Великий человек». А, я чувствую это! Ваша кровь теплеет под Вашей плотью, Вы узнаёте это имя… — Возможно, — сказал Том, поднимая палочку. — Но Хагрид соврал тебе: он вовсе не великий. — Великий, великий! — застрекотал он. — Однажды он придёт за мной, я знаю это! И тогда он придёт за Вами! — Дерипиендо! Том никогда раньше не накладывал это заклинание на одушевлённое существо. Помимо его целительных применений, он обнаружил, что заклинание Обработки ран могло очищать кожуру на овощах и срезать корочки с хлеба, потому что по некоторым необъяснимым причинам существовали люди, которые считали, что у корочек был отличный, худший, вкус в сравнении с остальной буханкой. У него не было ни малейшего понятия, что случится, когда это заклинание было наложено на что-то, у чего не было кожи, поэтому он не удивился, увидев длинную, облезшую полоску экзоскелета, сползающую с одной из лап паука, за чем последовала тонкая струйка прозрачной голубоватой жидкости. Лапа обмякла, паук завалился на бок, как корабль в бурном море. Он быстро наложил парализующее заклинание на паука, и когда он замер, начал пробиваться сквозь его разум, роясь в череде тёмных, мутных образов внутри чулана. За массивом изображений вскоре последовало очень сбивающее с толку чувство поглаживай от больших рук с волосатыми костяшками, наполняя Тома рвотным позывом. Он оттолкнул эти воспоминания подальше и удвоил свою концентрацию. Отпечатки памяти у животных были частично физиологичными, поэтому заклинание Забвения, которое лишь устремлялось в разум, никогда не станет для них полностью эффективным. Он не мог стереть ранние воспоминания паука о Хагриде, если только не атаковать мозг физически, к чему у него не было охоты: малейшая ошибка могла ослепить паука, или испортить одну или несколько его лап, или повредить его до такой степени, что он потеряет рассудок — и тогда он будет не лучше обычного паука. Поэтому, призвав силу своей мысли и крепко сжав палочку в правой руке, он продирался сквозь память паука, отделяя ощущения от ассоциаций от воспоминаний, разбивая связи между визуальным и тактильным, разрывая соединения каждого образа с его сенсорным эхо. Оттуда он продолжил прикреплять образы лица Хагрида и неуклюжих рук к темноте закрытого сундука, громкому захлопываю крышки и красной вспышке из кончика палочки, боли, выжигающей нервы, и мучительным конвульсиям на холодном каменном полу. Он разорвал воспоминания паука, отделив сцены от контекста. Затем он вырезал их из их обычного порядка, заглушив сенсорные образы некоторых сцен и усилив в других. Как целлулоид разума, эти воспоминания были так удобно расставлены в хронологическом порядке, разложенные от первой трещины на яйце до настоящего времени. Том знал, откуда начать эту реорганизацию, какие воспоминания использовать, а те, которые он не счёл важными, он оставил отдельными, свободно разбросанными на полу киномонтажной паучьего разума. Такой уровень организации отличал это разумное существо от простого разума Арахиса или дойных коз Старины Аба. Том обнаружил, что было гораздо проще разломать воспоминания на куски, чем снова их собрать, бусинка пота скатилась по кромке его волос и впиталась в его воротник. Он делал это раньше, несколько раз, некоторые незначительные изменения воспоминаний, чтобы узнать, что он на это способен, и как на это отреагирует паук, но у него никогда не было причин заходить так далеко, как этим вечером. Он выяснил, что не все воспоминания хорошо сочетались, а те, которые были слишком отличными, имели тенденцию разлетаться, когда он переводил с них своё внимание на другую секцию. Он также увидел, что в умах, особенно таких юных созданий, как это, была некоторая мера естественного сопротивления, и они могли самоисцелиться со временем. Некоторые воспоминания о Хагриде, которые он изменил ранней весной, восстановились за прошедшие месяцы, ведь паук вырос в размерах, а с ним и его интеллект. Его галстук казался слишком тугим, удушающим, но он не обращал на это внимания и держал руку на палочке, а глаза сфокусированными на глазах паука, пока работа не была завершена, а сундук не был заперт на ночь. «Великий человек». Какое абсурдное заявление. Он рассчитывал, что когда к пауку вернётся способность к речи, он никогда больше не скажет подобного. Когда Том вернулся в покои Слизерина, его голова пульсировала тупой болью, а давление поднималось в черепе. Был поздний час, и диваны вокруг каминов пустовали, за исключением нескольких старшекурсников, добавляющих последние штрихи к их летней домашней работе. Мальчики с его курса уже собирались идти в постель, их пижамы и ночные сорочки были разложены на кроватях посреди рассыпанных разрозненных носков, дополнительных галстуков и носовых платков с монограммами. Сундук Тома лежал в конце его кровати, а его соседи по спальне обходили его стороной из-за противокражных сглазов, которые он имел привычку накладывать на все свои вещи. Их избегание также исходило из того, что в этом году его сундук выглядел гораздо презентабельнее. Он был новым, купленным его бабушкой — его пальцы чесались в поисках палочки, когда он думал об их семейных узах, — крепкая конструкция из дерева, обмётанная кожей, с отполированными латунными застёжками и петлями. На нём были его инициалы, выгравированные в кожаной поверхности и покрытые сусальным золотом — показная особенность, которая мало способствовала улучшению общей эстетики, или так думал Том. У всех остальных мальчиков его года багаж был сделан в такой же манере, поэтому было сложно различить владельца каждого сундука, если он не потрудиться заранее выучить у каждого имя, среднее имя и фамилию… И Том едва ли видел в этом смысл. Трэверс поприветствовал его у двери и пробормотал «Риддл», а остальные признали его присутствие вежливым кивком, кроме Нотта, который обернулся, чтобы налить себе стакан воды из стоящего на тумбочке кувшина. Том не обратил внимание на молчаливое пренебрежение и взмахнул палочкой в сторону сундука, раскрыв защёлки и подняв крышку. Без слов он отлевитировал несколько элементов школьной формы из сундука, срезая завязки и бумажные обёртки, в которые портной Томаса Риддла с Сэвиль-Роу упаковывал свои рубашки. Невербальное заклинание отпарило складки, затем он отправил их в полёт до шкафа, а следом — носки, исподнее и галстуки в нижние ящики своего бюро. Невербальная магия считалась уровня Ж.А.Б.А., согласно школьным учебникам, но плавность, с которой он левитировал несколько предметов одновременно, и ни один из них не отклонился от курса и не упал на пол, показывала уровень контроля, который квалифицированный взрослый волшебник достигал за годы тренировок. Забавно, как было легко впечатлить остальных обычной бытовой магией, особенно его соседей по спальне, которые и не догадывались, насколько это было просто, потому что их матери или слуги убирали за них их комнаты. Было не так забавно вспоминать, что он сам был впечатлён, как Дамблдор использовал это заклинание на чайном подносе в первом году — но опять же, когда он анализировал воспоминания прошлого года, ему было неприятно вспоминать, что он сам, одиннадцатилетний, был близоруким мальчиком, далёким от истинного понимания ценности наличия собственного Контраста. Контраста. Его Контраста. Было много вещей, которые он ненавидел об окончании учебного года в Хогвартсе и начале каждого лета, когда его принуждали покинуть волшебный мир и общаться с маглами. Но проведение времени с Гермионой не было одной из них, и этот год был непривычно хорош. Однажды он пригласил её на обед в «Дырявый котёл», а потом она поднялась в комнату, которую он снимал на каникулы. Он показал ей свою коллекцию глянцевых, движущихся журналов с его псевдонимом, упомянутым на обложках — именем, которое она ему дала, — и они вместе читали статьи в кровати, смеясь над дурацкими вопросами, на которые он отвечал читателям в своей колонке советов. Следующие несколько часов она помогала ему писать ответы поклонницам по почте, и когда она уехала домой, его подушки всё ещё пахли её волосами. Воистину великолепное лето. Это практически компенсировало раздражение, которое вызывала его «семья». — Что ж… — начал Розье, застёгивая пуговицы на своей ночной сорочке, — у всех было хорошее лето? — Нет, — пробурчал Трэверс. — Я работал младшим диспетчером каждый день каникул, и сейчас я умотан. Спокойной ночи, парни, — он проскользнул в кровать и плотно задёрнул балдахин. — У меня новая метла. «Комета-180» с тормозными чарами профессионального уровня, — сказал Лестрейндж. — Мать была счастлива моим С.О.В., так что спасибо за это, Риддл. — А ты, Риддл? — спросил Розье. — Ты выглядишь… Бодрее обычного. Нотт фыркнул со своей кровати возле Тома, но Том бросил на него острый взгляд, и тот лишь отвернулся и плотно закрыл шторы своего балдахина. — У меня одиннадцать «превосходно», как все знают, — сказал Том. Мальчики пробормотали свои поздравления. — И всё? — допытывался Розье. — Ты всегда получаешь «превосходно», и они никогда не заставляют тебя так улыбаться. Лицо Тома стало жёстче: — Я не улыбался. — Хорошо, — осторожно сказал Розье, глядя на Лестрейнджа, затем Эйвери, и никто не выглядел жаждущим дать комментарий в поддержку или против. Горло Розье пересохло, затем он застенчиво закашлялся. — Конечно, не улыбался. Остальные мальчики какое-то время молчали, пока Том собирал свою пижаму и шёл в ванную, чтобы помыться и почистить зубы, и когда дверь за ним закрылась, Розье уже поменял тему на анализ текущих позиций команды по квиддичу Слизерина, раз уж теперь Абраксас Малфой был избран капитаном. Том размышлял, действительно ли он улыбался. Не так уж много вещей в его жизни постоянно приподнимали его настроение. Подтверждение его силы или влияния было одной из них, проявляющееся в почтении, оказываемом ему другими слизеринцами, или в лести в каждом письме от поклонниц. Он открыл абонентский ящик в отделении совиной почты в Косом переулке, потому что не мог допустить, чтобы совы окружили его толпой за завтраком, слоняясь вокруг и оставляя помёт в тарелках с сосисками, пока он не напишет ответ их нетерпеливым владельцам. Познание сложных частей магии было другим, а ещё лучше, когда другие люди видели подтверждение его умениям. Следующим было то, что ему было сложно уместить в ту же категорию, что и остальные, потому что это была единолично его связь с Гермионой Грейнджер. Она подтвердила, что он отличался от других, во вторую их встречу: она знала с самого начала, насколько он был Особенным, и в отличие от других людей в его ограниченном круге знакомств в то время, её мнение что-то значило для него. Если он улыбался, это не было делом ни одного из остальных мальчиков. Особенно если это было по третьей причине, которая была закрытой и личной, а не для непристойных умишек подростков, которые бы это неправильно истолковали во что-то, чем оно не являлось. Они бы запятнали это своими гнусными предположениями — как будто это было равносильно пошлому свиданию в чулане для мётел с троюродной сестрой, пока мама с папой не видели, — а этого Том не мог допустить. Он никогда не был приверженцем религии, и поэтому ему не составило труда обозначить ту особую привязанность, которую разделял, — а также все свои мысли и чувства по поводу неё — словом «священная». Да, священная. Чем больше он об этом думал, тем больше оно подходило. Давным-давно, когда он жил среди чумазых сирот приюта Вула, он считал свою личность сакральной. Было вполне естественно, что его самое ценное имущество — его магия, его врождённые таланты, его заслуженные похвалы, его особые узы — считались священными. Всё встало на свои места. Когда он закончил переодеваться в пижаму и лёг в постель, улыбка всё ещё была там.

***

В первую субботу учебного года сова уронила письмо в крапмет Тома, размазывая масло по стороне конверта и фиолетовой сургучной печати с эмблемой Хогвартса. Вытерев руки, Том вскрыл печать своим ножом для масла и высыпал содержимое на стол. Эйвери и Лестрейндж, сидящие по обе стороны от него, замолчали, рассматривая лист пергамента, испещрённого письмом такого же фиолетового цвета, в которой они узнали почерк, который оценивает их эссе. Профессор Дамблдор по какой-то причине предпочитал оставлять замечания к эссе фиолетовым, в то время как остальные учителя использовали красный. — Ты же не вляпался в неприятности? — спросил Лестрейндж. — Тебе надо, чтобы кто-то сказал, что видел тебя в Общей гостиной прошлым вечером? Том поднял письмо и просмотрел сообщение Дамблдора: — Нет необходимости, но я могу принять это предложение в другой раз. Это просто приглашение на чай от заместителя директора. — Ну, — сказал Лестрейндж, возвращаясь к своим жареным яйцам на гренках, — тебе с ним больше есть о чём поговорить, чем мне. Удачи, Риддл. До конца дня о письме забыли все, кроме Тома. Вместо того чтобы угрюмо отсчитывать часы, он нашёл книгу и устроился у камина в Общей гостиной. Это была искренняя попытка проявить некоторую сдержанность, но если бы ему не доставало самоконтроля, то он представлял себя нахаживающим круги и преследующим любого студента, который говорил громче шёпота. Проникнув в их тайны на третьем курсе и пронюхав их личные мнения, Том не удивился, узнав, что большинство членов Слизерина не питают особой любви к своему профессору трансфигурации. Они уважали его знания и силу, ведь нельзя было не обратить внимания на его академические достижения и множество публикаций, но это была единственная вещь, за которую они могли его уважать. Всё остальное в Альбусе Дамблдоре, его образ на публике, который он являл, было далеко не впечатляющим: бесконечная коллекция расшитых блёстками мантий и причудливые привычки — это одно, а вероломная позиция, которую он принял по отношению к магической нации Британии — совсем другое. Дамблдор был известен открытым признанием поддержки маглов, в то время как сам небрежно относился к поддержке безопасности Волшебной Британии, уклоняясь от всех призывов к действию, которые общественность, газеты и Визенгамот посылали ему на протяжении многих лет. Дамблдор описывал себя как «просто скромный школьный учитель», и в этом лежал корень неодобрения Слизерина: у человека, признанного одним из самых учёных и могущественных волшебников Британских Островов, совершенно не было амбиций. Он оставался школьным учителем, в свободное время выпускающим очередное интересное бытовое применение дистиллированной крови дракона, в то время как его истинный магический потенциал растрачивался впустую. Не помогало и то, что хоть Дамблдор и был справедливым в вычитании очков со всех факультетов, когда он замечал спонтанное совершение добрых дел и награждал это очками, чаще всего это были студенты Гриффиндора. Час встречи неминуемо пришёл к нему. Том попрощался со своими однокурсниками, и затем покинул Общую гостиную, чтобы совершить длинную прогулку из подземелий наверх в коридор трансфигурации на первом этаже. Когда он прибыл, на столе Дамблдора уже стоял чайный поднос, на котором стоял подобранный комплект чайника и чашек, а также подставка для пирожных с обычным ассортиментом любимых профессором угощений к чаю: лимонного песочного печенья, кремовых сэндвичей и джемми доджеров. Лампа на его столе горела, отбрасывая круг жёлтого света на несколько листов бумаги. Когда Том зашёл в кабинет, Дамблдор выключил её и поправил очки, отодвигая бумаги в сторону, чтобы освободить место для пары чайных чашек и подходящих блюдец. — Уверен, ты предполагаешь, почему я позвал тебя на чай сегодня, Том, — сказал Дамблдор, улыбаясь ему с другой стороны стола. Том сел и ответил на его улыбку своей, прикусывая язык на протяжении всего времени. Бумаги, которые читал Дамблдор, были сделаны из настоящей бумаги — протёртых и обработанных деревянных щепок, — а не магически произведённого волшебного пергамента, который был жёстче магловской бумаги и выпускался в длинных свитках, которые студенты должны были сами отрезать, чтобы уместить эссе нужного размера, заданного учителями, а также он был полупрозрачным на свету. Размер бумаги был другой подсказкой её происхождения. Была разница в размерах между бумагой в его разлинованных школьных тетрадях и канцелярской бумагой, которую Гермиона использовала для корреспонденции, когда они были детьми, чтобы соответствовать размеру стандартных почтовых конвертов. Бумага на столе Дамблдора была второго типа, испещрённая аккуратным, на достаточном удалении почерком с местом сверху для, судя по всему, изысканного печатного бланка. — Я даже не знаю, с чего начать, — ответил Том. — Это как-то связанно с моими результатами С.О.В.? Я смею думать, мы набрали одинаковый результат по заклинаниями, по крайней мере, так говорилось в «Ежедневном пророке». Они считают, что это выдающееся достижение. — Воистину, достижение. Мадам Марчбэнкс хвалит твоё подвижное наложение заклинаний — было лишь несколько студентов, кто может взять уроки из учебников и превратить их в представление с таким персональным колоритом. Врождённая способность к заклинаниям, достойно исполнено. Твоё выступление вызвало интерес у экзаменационной комиссии, — Дамблдор спокойно смотрел на него из-за оправы своих очков. — Однако, мне хотелось бы обсудить, что я считаю успехом выдающейся важности. А именно очаровательное письмо, которое я получил этим летом от твоей бабушки. Должен признать, сначала я был в недоумении, когда получил почту, адресованную на имя «профессора Альберта Дамбертона», но, открыв его, сюрпризы не прекратились. Дамблдор засиял, глядя на Тома поверх нагруженного чайного подноса. — Приятные сюрпризы, я надеюсь? — спросил Том, метнув взгляд на бумаги на столе Дамблдора позади него. — О, просто чудесные, — ответил Дамблдор. Он начал разливать чай, отправляя чашку и блюдце соскользнули в сторону Тома не перелив ни единую каплю чая через край. За ними последовали сахарница и молочник. Дамблдор наблюдал, как Том пользуется ими, с ярким блеском своих глаз. — Мы обновили твоё личное дело, поэтому в будущем твой список покупок к школе будет отправлен в… — он сделал паузу, перевернув лист бумаги на столе, — А, посмотрим. «Северную угловую комнату номер два, Усадьба Риддлов, Хэнглтон, Йоркшир». Совы будут проинструктированы прилетать именно в эту комнату, а не где бы ты ни находился в доме, как предпочитает большинство маглорождённых студентов — и как предпочитают в Министерстве, согласно их стандартам волшебной секретности, разумеется. Том скрипнул зубами, прикрывая это движение за краем своей чашки. Он мог читать между строк и распознать, что Дамблдор на самом деле имел в виду. Это не было полезным вмешательством, чтобы предотвратить птичий помёт с обеденного стола, или чтобы соседи-маглы не удивлялись, почему ночные животные снуют вокруг средь бела дня. Это был способ удостовериться, что Том останется в своей комнате на каникулах, даже после наступления возраста совершеннолетия, потому что иначе он не получит письмо, если уедет в Лондон или Хогсмид. И не будет другого способа получить его честно заработанный значок старосты школы тоже. (Том рассчитывал, что Слагги будет курировать его номинацию на старосту школы от его имени. В отличие от Дамблдора, этот мужчина знал значение слова «полезный»). — Спасибо, сэр. — Никаких проблем, Том! — сказал Дамблдор с искренним смешком. — Есть ещё кое-что, что я бы хотел обсудить, относящееся к этой теме. Ты, должно быть заметил, что к твоему список покупок к школе не был приложен обычный мешочек момент от Фонда помощи ученикам Хогвартса. Я боюсь, что теперь у тебя не будет права на получение этой выплаты. Это же не станет проблемой? Судя по виду твой формы, я полагаю, что ты можешь покупать вещи лучше, чем поддержанные, какими, к сожалению, фонд ограничивает своих получателей. Он заметил это. Не в день доставки письма, но несколько дней спустя, когда пошёл за покупками в Косой переулок. Тогда это его не волновало, потому что у него было с лихвой собственных денег для покупки необходимого, половину из чего он уже приобрёл. Он купил продвинутые учебники по защите от Тёмных искусств и заклинаниям прошлым летом, когда жил в «Кабаньей голове». Он не заметил, что конверт был легче обычного, когда пришла сова, потому что он не был — в нём лежала дополнительные карточки с результатами С.О.В., содержащие отзывы экзаменаторов по каждому предмету, в котором присутствовал практический компонент работы с палочками. У него, в отличие от его соседей по спальне, были комментарии и на обратной стороне карточек, в которых подробно описывались дополнительные баллы, которые он получил за выполнение заклинаний невербально или с интересными вариациями не по учебнику. — Это не было неудобством, — сказал Том. — Я купил всё по списку, а на следующий год докупить нужно будет немного, поскольку учебники для подготовки к Ж.А.Б.А. одинаковые для шестого и седьмого курсов. — Я рад это слышать, — сказал Дамблдор. — Твоя семья с нетерпением ожидает твоего прибытия на Рождество. Как ты обживаешься с ними? Сотрудники каждый год стараются изо всех сил сделать Рождество в Хогвартсе счастливым событием для студентов, которые предпочли остаться, но несмотря на все наши усилия, ничто не сравнится с проведением праздников в кругу семьи. Я вне себя от радости от того, что ты нашёл свою, Том. Семья — это драгоценный дар, который нельзя растрачивать и принимать как должное. Дамблдор со скорбью смотрел на Тома, и будто из сочувствия феникс уселся на золотом насесте позади стола и издал тихое пение, как единственную ясную ноту, выпущенную из флейты. На мгновение Том подумал, что обжёгся чаем: его грудь и горло внезапно показались сжатыми, слишком горячими, будто он сделал слишком большой глоток за раз. Он чувствовал это отчётливо, но каким-то образом от этого не было больно: лишь внутреннее чувство покалывания доставляло ему некое неудобство, но не настолько, чтобы отразиться на лице. Он бы не допустил этого, не с Дамблдором сидящим напротив него. — Волшебники живут настолько продолжительные жизни, что легко забыть о тех, кто нет, — продолжал Дамблдор. — Мы с лёгкостью забываем о тех, кто был для нас наиболее значим, — или, точнее, кто должен бы был. — Полагаю, мне ещё предстоит свыкнуться с мыслью о том, что у меня теперь есть настоящие опекуны, — сказал Том, пытаясь проложить извилистый путь вокруг истины. С одиннадцати лет он понимал, что Дамблдор знал больше о контроле разума и магии мысли, чем хотел поделиться, и если Том в том возрасте мог определить, когда его обманывали, логично, что такая способность была подвластна и Дамблдору. Мы едва знаем друг друга, и Вы можете сказать, что у этой проблемы есть простое решение: провести с ними больше времени, потому что очевидно, что мне не будет представлен выбор остаться в Хогвартсе на каникулы, — Том приложил усилия, чтобы все намёки на горечь об этом решении не проявились в его голосе или внешнем виде. — Но, сэр, между нами есть другие — непримиримые — различия, которые нельзя с лёгкостью преодолеть, неважно как часто мы будем наслаждаться компанией друг друга. И, если говорить начистоту, мне кажется нереалистичным ожидать, что люди сойдутся вопреки им. Один из многих зачарованных приборов на полке позади кабинета издал жужжащий звук, но Дамблдор не обратил внимания. Он сложил пальцы домиком над своим наполовину выпитым чаем и спросил: — Что заставляет тебя так думать? Я прав, когда полагаю, что эти различия связаны с тем, что они маглы? — Надеюсь, Вы не пытаетесь сказать, что я считаю маглов низшими существами из-за отсутствия у них магии, сэр, — ответил Том, который не считал маглов равными волшебникам, но постарался, чтобы в его фразе не прозвучало утверждение о его личных убеждениях. — А ты не считаешь, Том? — Наши различия не столько в том, что в них нет никакой магии, — сказал Том. — А сколько в том, что я волшебник. — Боюсь, я не понимаю, — сказал Дамблдор, обмакивая кусочек печенья в свой чай одной рукой, пока поглаживал свою бороду другой. — Не мог бы ты мне объяснить, что ты имеешь этим в виду? — Я знаю, что магия даётся от рождения, и я не могу ничего сделать с тем, что они не волшебники, так же как и не могу изменить то, что сам им являюсь, — сказал Том. — Поэтому единственным вариантом, который я вижу, это принять наши отличия в этом плане. Но между нами есть и другие отличия, не врождённые, лежащие в основе личности, а не идентичности. Это то, что можно было бы изменить, но никто особенно не стремится к этому — а с ними я не вижу, чтобы мы смогли отмахнуться от них и наладить отношения, по крайней мере, в долгосрочной перспективе. Он сдержался от того, чтобы сказать: «Но, в конце концов, и не особо важно, потому что я волшебник и скорее всего переживу их всех». Дамблдор задумчиво нахмурился. Он смахнул крошки размокшего печенья с бороды и, закончив, сказал: — Это не известно всем, но моя мать была маглорождённой, а отец — чистокровным. Они расходились во мнениях, как и все супружеские пары, и одно из них касалось общения с маглами: даже в последние дни их совместной жизни они не пришли к какому-либо решению по этому вопросу. Из этого я могу сделать вывод, что разногласия между людьми — это не редкость, но это далеко не значит, что люди абсолютно несовместимы. — Есть случаи, когда мнения могут быть несовместимы, — сказал Том, старательно пытаясь не пялиться на покрытую печеньем бороду Дамблдора. Он знал, что бороды были присущей волшебникам традицией, но она его ничуть не привлекала. Современный волшебник, каким он решил стать, не должен полагаться на традиционную волшебную униформу, чтобы показать, что он могущественен. Мерлин мог исполнить те же магические подвиги, и в королевских регалиях, и в ночной сорочке и тапочках. (К тому же он находил рукава мантии обременительными во время трапез. Он научился на первом курсе держать рукава подальше от еды, но не все его товарищи-слизеринцы смогли. Во время ужина в нём вызывало омерзение, когда он потягивался, чтобы положить себе картофельного гратена, и видел, что чей-то рукав, испачканный зельем, уже протащился по общему блюду, оставляя за собой дорожку сырных комков по всему столу). — Я припоминаю, что несколько лет назад мне говорили, — продолжал Том, — что у волшебников нет определённой религии, но вера в бессмертную магическую душу или что-то вроде того, которая отправляется в приключения после смерти волшебника. Моя семья — моя магловская семья — члены Англиканской церкви, и они верят в бессмертие через спасение. Эти две веры едва ли совместимы. Разумеется, если что-то и может разбить семью без возможности восстановления, это проблема такой природы. — Вижу, что ты сам выбрал сделать из этого проблему, — сказал Дамблдор возмутительно добрым голосом. — Я поддерживаю мирное сосуществование всех существ, включая волшебников и маглов, но это идеал, основанный исключительно на личной инициативе. — Разве это не личная инициатива человека также верить во что угодно? — спросил Том. — Конечно. И я сам верю, что любовь семьи не имеет цены. — В мире нет столько галлеонов, чтобы купить это, сэр, — уверенно сказал Том, зная, что он никогда не полюбит Мэри Риддл, неважно сколько испещрённых углём акров они с мужем передадут ему. — В этом мы с тобой согласны, — сказал Дамблдор, кивнув головой. Минуту они пили чай, Дамблдор заново наполнил свою чашку из чайника и отлевитировал печенье своей домашней птице. С интересом Том заметил, что у феникса была гибкость попугая: он смог схватить печенье своими когтями и поднять его к клюву, а затем расправился с ним с облаком крошек. В отличие от Дамблдора, который использовал бороду, чтобы ловить крошки, под жёрдочкой феникса был поддон, который был покрыт смесью благоухающих деревянных щепок, птичьего помёта и слоем мелкого пепла, блестящего, как золотая пыль. У Тома почти возникло искушение взять немного, ведь пыль феникса — редкий и дорогой ингредиент для зелий, но его оттолкнула мысль о засовывании руки в какашку, даже если это волшебная какашка. Поставив чашку в блюдце, Дамблдор сказал: — Ты всё занимаешься медитациями, Том? — Через ночь перед сном, сэр, — сказал Том, приподняв бровь. — Я нахожу медитацию об уроках дня хорошим способом, чтобы повторить их на следующий. — И у тебя получается организовать свои мысли? — Полагаю, профессор, — Том с подозрением посмотрел на Дамблдора. — Если Вы в любой момент попросите меня охарактеризовать последовательные трансфигурации, а затем определить, насколько она подходит к данной ситуации в отличии от, например, модульной трансфигурации… Думаю, у меня бы получилось. — Это всё хорошо и здорово, Том, но я не совсем об этом. Если бы я спросил, можешь ли ты очистить свои мысли, ты бы смог это? — Очистить мысли? — Том слегка повернул голову. — Не уверен, что Вы имеете в виду. Ни о чём не думать? — Именно! — Полагаю, я мог бы, — сказал Том, который никогда в своей жизни не любил признавать, что чего-то не мог — по крайней мере, не вслух. Дамблдор поводил своими костлявыми пальцами в сторону Тома: — Тогда давай, Том. — Сэр? Брови Дамблдора задвигались на его лбу как пара рыжих пушистых гусениц. Том сделал глубокий вздох и закрыл глаза. Это было смехотворно, как и сам Дамблдор. Ничего в разъяряющем старике не имело никакого смысла ни для кого, кроме него самого. Но было и что-то невероятно возмутительное в неспособности совершить действие, о котором Дамблдор говорил в таких бесцеремонных выражениях, будто это был для него простой и обыденный подвиг. Том считал себя не хуже кого бы то ни было, особенно Дамблдора, поэтому, конечно, он попробует и посмотрит, сможет ли он это тоже. Это определённо не имело ничего общего с желанием потворствовать загадочным целям Дамблдора. «Очистить мысли? Как это должно работать?» — размышлял Том за красноватой темнотой своих закрытых век. Он настроил дыхание, расслабил плечи и положил руки на свои колени ладонями вверх. Это, должно быть, касается визуализации, решил он. С большой вероятностью Дамблдор покажет ему какой-то интересный магический трюк, а бóльшая часть магии была интуитивна для Тома. И он знал за годы экспериментов, что визуализация и воображение были ключевыми ингредиентами успешного исполнения волшебства. Изображение ночного неба, пылающего движущимися созвездиями, образовалось в глубине его разума — такое же дивное небо, в котором он отказал утомительному акромантулу, запертому в сундуке. Миллион звёзд, рассыпанных по пустому сине-чёрному бархату, сверкающие как снежинки, упавшие на его зимний плащ. «Очисть их, — выдохнул Том. — Думай ни о чём». Снежинки растаяли в чёрной шерсти. Мерцающие звёзды одна за другой пропали, оставили за собой пустую бархатную пустоту. Перед ним открылась зияющая пропасть: она поглотила его целиком, не оставив ничего — ни плоти, ни веса, ни чувств — даже звука его собственного пульса, бьющегося в ушах, даже шёпота каждого вдоха, проходящего через ноздри, оттенённого ароматом травяного чая с бергамотом, даже тихого урчания желудка, переваривающего остатки лимонного песочного печенья. Пропасть расширилась, становясь необъятно широкой. Она была бесконечной, оставляя его без чувства пространства, не показывая, как далеко она простирается. В одночасье безликая чернота стала неизмеримо бесконечной. Ни время, ни масса, ни расстояние — ничего не имело значения, не в этом пустом пространстве между мышлением и сновидением. Ничего. Том открыл глаза. — Чего это должно было добиться, сэр? — спросил он. — Это практический урок, — сказал Дамблдор, пристально глядя на него. — Воистину уникальное учебное упражнение. — Что-то должно было произойти? — Продолжай, где остановился, Том. Постарайся не терять свою концентрацию. — Профессор? Том подождал ответа Дамблдора, но мужчина лишь глядел в его направлении, бесцельно играясь большими пальцами с приятной улыбкой на лице. «Какая потеря времени, — подумал Том. — Я мог бы делать так много других, гораздо более продуктивных вещей». Это был субботний ранний вечер в начале семестра, когда страх приближающихся экзаменов ещё не показался на горизонте в уме обычного студента. Его однокурсники гуляли, наслаждаясь последними тёплыми осенними днями. Том мог бы найти занятия получше: учебная программа Ж.А.Б.А. была не такой уж сложной, но домашние задания начали отдаляться от того, к чему он давно привык. То, что когда-то было эссе, в котором можно было изложить учебник, превратилось в большие проекты, включающие практическую демонстрацию всех навыков и заклинаний, преподаваемых в течение семестра. Опять же, несложно — но отнимает ужасно много времени, когда у него есть другие проекты, над которыми нужно работать. Он наполовину закончил черновик своей следующей статьи, которую он предварительно назвал: «Пересменка: чары температуры для идеальной смены блюд». Её бы дополнил набор схем движения палочкой, обучающих читателей как зачаровать их посуду для подачи горячих блюд, чтобы они оставались горячими, с обратным заклинанием, чтобы напитки и десерты были охлаждёнными. Он видел, что это могло было быть полезно для зажиточных ведьм, которым бы хотелось, чтобы их основные блюда оставались горячими, пока гости наслаждаются apéritifs, и для работающих ведьм-домохозяек, которым нужен был готовый ужин для голодных мужей после их ночных смен. К этой идее они с Гермионой пришли в его комнате в «Дырявом котле», когда она заметила, что он до сих пор пользовался своей коробкой, которую она подарила ему много лет назад. Это перешло в спор о преимуществах зачаровывания против наложения заклинаний: зачаровывание было сложнее учить и преподавать, и это имело ощутимое влияние на количество и качество зачарованных предметов. Заклинания, спорил Том, были более гибкими, им было легче обучить, а самое главное — в них была популистская привлекательность. В конце концов, лишь некоторые семьи волшебников могли позволить себе зачарованный сервиз, и многие семьи хоть и имели один-два предмета в буфете для фарфора, но это обычно были подарки на свадьбу и унаследованные реликвии, а не что-то зачарованное самостоятельно. Однако, большинство волшебников могло научиться вызывать заклинание температуры для еды и напитков. Если бы его не пригласили на чай и игру в блошки с Дамблдором, они с Гермионой, вероятно, работали бы над схемами заклинаний или над другим учебным проектом. Выходные были для них главной возможностью увидеться вне занятий теперь, когда летние каникулы закончились. Он осмелился допустить мысль, что скучает по ней: в отличие от всех его однокурсников — всех, кого он знал вообще — присутствие Гермионы не раздражало его через несколько часов. Ему нравилось работать с ней над магическими проектами, и даже вещи, не имеющие ничего общего с магией или учёбой, доставляли удовольствие в её компании. А когда она пропадала… Летом он утешал себя, в её отсутствие, интересными книгами и периодическими изданиями, которые она приносила ему, включая статью о правильных условных знаках магических учебных схем или истории римских и англосаксонских оккупаций Йоркшира. Ещё был её успокаивающий аромат, который оставался в его комнате после её ухода: тонкое сочетание шампуня, банного мыла, хлопьев для стирки и естественный аромат её тела, который летом не был таким уж несуществующим, как он предполагал большинству девушек хотелось бы, но для него это было далеко не непривлекательно. Она бы умерла от стыда, если бы он это упомянул, поэтому он не стал. Он также не упомянул, что он ему нравился, что один или два раза за ночь он прижимал свой нос к подушке, на которой она лежала во время своего визита. При этом что-то довольно настойчиво прижималось к застёжке его пижамных штанов, и затем ему приходилось прижимать руку к себе, чтобы ослабить давление: это была развратная привычка, на развращённость которой в такие времена его рациональный ум не обращал внимания… — Том! — голос Дамблдора перебил поток его мыслей. — Ты потерял свою концентрацию. Том моргнул. — Мои извинения, сэр, — сказал он машинально — а затем его внимание вернулось к исконному контексту их разговора. Его глаза сузились. — Концентрацию, профессор? Как — откуда Вы знали — Вы знали, что я… Он остановил себя, чувствуя, что поднимается жар по его шее и распускается на его щеках. Дамблдор слушал его мысли. Это было отвратительно со всех сторон: и что Дамблдор знал, в каком направлении пошли его мысли, и что Том вообще об этом думал в первую очередь, и что он позволил себе быть облапошенным мешающимся стариком. Чайные чашки загремели в блюдцах. Серебро и фарфор зазвенели на чайном подносе и позади стола, а феникс громко крикнул и распушил свои перья. — Том! Том прикусил язык. Грохот стих. — Сэр, — сказал Том, проглатывая слова, которые на самом деле хотел сказать, — что это было? — Начальное введение в окклюменцию, конечно, — ответил Дамблдор, ничем не показывая, что ему было некомфортно от проявления внезапной магии, или темы измышлений Тома. — Окклюменция — это редкая магическая дисциплина, чьей функцией является позволить волшебникам и ведьмам укрепить свой сознательный разум и защитить тайну своих мыслей. Это сложная часть магии даже для взрослого волшебника и требует постоянного приложенного внимания, на которое способны лишь редкие дети. Именно по этой самой причине много лет назад я рекомендовал тебе тренироваться медитативным техникам. Сегодня я принял решение, что ты готов обучиться. Как думаешь, ты готов, Том? — Да, сэр, — сказал Том. — Я готов учиться. Но… Сэр, Вы умеете читать мысли? — За годы работы я научился делать всякое разное, — уклончиво ответил Дамблдор, прежде чем взмахнуть руками над чайным подносом, и тот исчез с хлопком «поп!» — Думаю, у нас есть время попробовать ещё пару раз, прежде чем я отправлю тебя приводить себя в порядок перед ужином. Помни, Том, — очисть свои мысли. Следующие полчаса Том заставлял свой разум оставаться пустым, чёрным небом в голове, замечая, что каждый раз когда он начинал уплывать в своих мыслях в другие стороны, это сопровождалось лёгким сжимающим чувством, которое прокладывало свой путь в его сознании. Это было странным — инородным — давлением, таким лёгким, что оно почти не отличалось от быстрого прикосновения мухи, присевшей на кожу. Его самосознание было минимальным, если только он не концентрировался на том, чтобы проследить за ощущениями до их источника, точно так же, как он научился интерпретировать каждый сенсорный сигнал тактильного «зрения» акромантула. Каждый раз, когда он следовал за этим чувством, откуда бы оно ни приходило, он ощущал растущее давление неминуемой головной боли в своих висках, но Том не давал своей концентрации дрогнуть. Один или два раза он подумал, что видел, как Дамблдор показывает признаки собственной головной боли, но он не сказал ни слова о собственном неудобстве. Пронзительный взгляд Дамблдора не смягчился, и, к его облегчению, до конца сеанса профессор больше не делал упрёков. (Дамблдор также не прокомментировал то, что подсмотрел в потаённых мыслях Тома. Но Том был всё ещё слишком расстроен, чтобы почувствовать за это благодарность).