За донат

      — Страдаешь? — спрашиваю я, как только дверь отворяется.       Перила в этом падике ужасно грязные, да и лестница — не лестница, так, бесполезная развалюха, на которой не то что бабка, а ваще любой мог сломать ногу. Но мне как-то пофиг. Я и раньше носилась по этой лестнице, бесконечно испытывая судьбу. Но щас не до этого. Я протираю перила задницей и покачиваюсь вперёд-назад, рискуя свалиться в лестничный пролёт. Да даже если я и свалюсь, этот немощный ничё делать не будет. Просто закроет дверь и продолжит дрочить, или играть в свои стрелялки, что ещё хуже.       — Смешно, — наконец-то отвечает Федя.       Передние колёса его тачки наезжают на металлический бортик прихожей, из-за которого у Феди вечные проблемы. Но чем больше времени проходит, тем реже Федя упоминает о подобных «неудобствах». Забавно и то, что он больше не обижается на слово «дефектный». Хотя года три назад мог и в нос дать, вне зависимости от пола и возраста того, кто это скажет. Ну, если это будут делать намеренно, чтоб его вывести.       — Ты ж всегда страдаешь, — я спрыгиваю с перил и приземляюсь чётко на ноги, прямо напротив двери. — Такова твоя интровертно-пессимисткая доля.       — Ага, — хмыкает Федя и выруливает колёса обратно в квартиру, чтоб вернуться в своё логово. Обычно он предпочитает пользоваться костылями, но на это уходит гораздо больше сил, и Феде всё ещё трудно стоять дольше часа, так что костыли он бережёт для серьёзных мероприятий. Ага. Типа на случай, если в это захолустье приедут незамужние принцессы Британской семьи.       — Тебе повезло, что я экстраверт и оптимист! — Восклицаю я, заходя внутрь без приглашения и прикрывая за собой дверь. Я быстро скидываю с себя обувь и двигаю следом за Федей. — Я пуленепробиваемая, ты же знаешь. Могу ходить где угодно и делать что угодно. И кто меня остановит? Никто, вот так. — С этими словами я захожу на кухню, плюхаюсь за стол и выкладываю всё, чем полнятся мои карманы после утренней охоты на драгоценности. — Сегодняшний улов, — ухмыляюсь я.       — Неплохо, — Федя подхватывает один из мобильников и начинает его разглядывать.       Я сижу напротив, подперев рукой подбородок, и любуюсь безразличным Фединым лицом. Но, честно говоря, это его счастливое лицо. По крайней мере, это его счастливое лицо за все те годы, что я его знаю «после» тех событий.       Вся его жизнь погрузилась во мрак за одну секунду. В тот день мы сбежали из приюта, чтоб зависнуть в центре с парочкой граффитистов. Но один ужратый водила с блатными номерами навсегда изменил нашу судьбу. Когда мы переходили дорогу, Федя оттолкнул меня. Я была готова наорать на него, не стерпев очередную грубость, но когда обернулась… я увидела то, что отпечаталось в моём сознании навечно.       Федя всё чувствовал: перелом позвоночника, бедра, ног, тазовых костей, каждую рваную рану и выливающуюся кровь. Он не должен был выжить.       Но спустя полгода Федя снова показался на пороге приюта. На сей раз в очках и коляске. Тогда я почувствовала, что не только его жизнь разделилась на «до» и «после».       Конечно, сироты с радостью ополчились на прыщавого подростка, перенёсшего пятнадцать операций. Они с удовольствием чморили Федю и отпускали едкие шуточки, когда нянечки помогали ему одеваться. Но Федя невероятен. С каждым пережитым днём он не переставал прикладывать усилия, чтобы снова начать дышать, чтобы двигаться, чтобы говорить, чтобы ходить… он был самым сильным из них. И я выбрала его сторону.       — Представляешь, — говорю я, — нас ведь могли поймать! Мы с Кирей были с украденным, так что сбежали первыми. Кит и Ерке остались, чтоб отвлечь ментов.       Федя поднимает на меня взгляд, полный вопросов. Я смотрю на него, держа сигарету в углу рта, но не подкуриваясь. Федька не очень любит, когда я дымлю у него на хате. Именно поэтому я каждый раз пользуюсь его слабостью, закуриваю и придвигаю пустующий стул к себе, чтоб он не смог отнять мою сигарету. Но в последнее время Федя даже не пытается. Он продолжает молчать и глядеть на меня, из-за чего я постепенно проникаюсь глубоким чувством вины. Делаю две затяжки, и тут же тушу бычок в пепельнице, которую Федя купил специально для меня; либо ухожу на балкон и докуриваю там. Но сегодня я просто тушу бычок.       — Что за Ерке? — спрашивает Федя, и я наконец-то въезжаю, чё он так странно и вдумчиво на меня пялился.       — Блин, точняк, — протягиваю я, — ты ж не в курсах.       Федя начинает почёсывать бровь — обычно это говорит о том, что чувак собирается ляпнуть какую-то гадость. Язык тела, всё такое. Я его слишком хорошо знаю.       — Короче, — я решаю перейти к сути, иначе Федя меня просто с дерьмом сожрёт.       — Ерке — моя новая жертва.       — Вот как? — Ему становится интересно. Факт. Я читаю интонации, которыми Федя скуп, но которые, при желании, легко прощупать.       — Ага. Помнишь площадку для стримов, о которой постоянно трещал Киря, когда напивался? — Федя многозначительно поднимает редкую светлую бровь. — В общем, я её опробовала. Вместе с Ерке. И эта площадка уже подарила мне около десятки. Прикинь, десятка за один выход в сеть, где мы делаем какую-то фигню.       — И что вы делаете?       — Ну… — говорю. — Ничего такого. В первую встречу и, соответственно, в первый выход — мы почти подрались. Во вторую встречу и во второй выход я снимала, как Ерке пляшет с Китом, и как я шарю по карманам кучки балбес…       — Стилаш, — закончить мне не даёт жёсткий голос Феди, нетерпящий отлагательств. — А если видео утечёт в сеть? Менты тебя вычислят, как нефиг делать. А дальше что? А дальше только тюрьма. Ты вообще представляешь, что такое тюрьма?       Конечно же, я прекрасно знаю, что такое тюрьма. Наслышана. И Федя перехватывает эту мою мысль, как только я заглядываю ему в глаза и скалю клыки.       Вся моя подноготная — в Фединой карте памяти — в его сознании, таком же сильном и выносливом, как его ныне жалкое тело. Он считает себя тюфяком, и я соглашаюсь с ним. Назло. Потому что Федина сила в том, чтобы легко признать и принять собственную беспомощность, или указать на беспомощность и недостатки других людей. И уже это — меня отталкивает.       Ненавижу говорить о себе. Я не люблю смотреть на своё отражение. Мне отвратительно моё тело. Именно поэтому я всегда бью первой, чтобы другие не почуяли мои слабости, чтобы это прошло мимо, как запах пота, который не распространяется, пока не начинаешь шевелиться. Но я шевелюсь. Я делаю очень много жестов руками и ногами, чтобы захватить пространство, чтобы чужого внимания иметь в изобилии, чтоб всегда находились замены и перспективы, чтоб никогда не останавливаться, и назад не оглядываться — ведь есть только Стилаш. Стилаш, которую я создала.       — Пофиг вообще, — усмехаюсь я, достаю бычок из пепельницы и щёлкаю зажигалкой. Через силу затягиваюсь и выпускаю дым ноздрями, отправляя клубы в Федину сторону. Пусть этот бестактный тюфяк ими подавится. — Если поймают — выкручусь, — говорю я, хотя знаю, что не выкручусь. Но мне до лампочки. Эта Стилаш живёт не по сценарию, и этой Стилаш всё равно, что ждёт завтрашнюю Стилаш. Важен только этот момент, ферштейн? Свобода недолговечна. У Феди, вон, свободы уже давно нет. А мне просто непомерно везёт. Если бы не этот придурок, моя свобода уже давно бы закончилась, а может и не только свобода, но и жизнь в целом.       — Ты непробиваемая, — вздыхает Федя и откидывается на спинку своей коляски. Но я ничего по этому поводу ему не говорю. Будет ещё до фига времени объяснить ему, чё к чему.       Я разглядываю его светло-русые волосы, что спадают на глаза как жалюзи. Обычно Федю не заботит его внешний вид, он всегда надевает простые бесформенные джинсы и футболки с клетчатыми рубашками, а уж о причёске — тем более не беспокоится. Но я ещё с порога обратила внимание, что он обновил стрижку. И мне хочется спросить, как он это сделал, и зачем он это сделал. Я уж начинаю улыбаться, но тут лыба сама стирается с моего лица. Я в курсе, что последний месяц он переписывается с какой-то сучкой из подмосковья, но Федя о ней не распространяется. Он скрытный, зараза, и, в отличие от меня, о своих любовных подвигах не разбазаривается. Хотя я сомневаюсь, что там есть хоть что-то, чем он мог бы похвастаться. Всё-таки он просто жалкий инвалид-колясочник, и девчонок, готовых раздвинуть для него ноги, можно развести только из-за жалости. Эта мысль меня успокаивает, но даже малейшая перспектива, что какая-то шлюха даст ему по доброте душевной, бесит меня.       «Ты чё, постригся?», — я уже собираюсь спросить его об этом, но резко прихожу в себя. Это не моё дело. Меня не должна касаться Федина интимная жизнь. Мы ведь не парочка. У нас… что у нас?       Я снова заглядываю Феде в лицо. Этот придурок перебирает вещи, которые я притащила. Завтра он выйдет из дома в пять утра и доберётся до ломбарда где-то к десяти часам, загонит добычу и попилит между нами добычу. А что он будет делать потом? У него будет весь день, который он сможет потратить на что угодно… даже на другую женщину.       — Я в туалет, — резко встав из-за стола, сообщаю ему и двигаю к дверному проёму.       — Ладно… чё пугаешь, — бормотание Феди остаётся где-то позади.       Я прохожу по узкому коридору прихожей и приближаюсь к ванной комнате. За дверью старый грязный ремонт, который продолжается вот уже год. Федя никак не может его закончить с тех пор, как получил от правительства квартиру. Ему повезло, его не усыновили. Мне же повезло меньше.       В последний год батя вышел из тюряги и забрал меня из приюта. Я радовалась, как дура. Думала, типа вот он мой счастливый билет, вот она настоящая семейная жизнь, вот она бескорыстная «любовь», о которой я так мечтала.       Я подхожу к раковине и заглядываю в зеркало. В отражении моё уставшее серое лицо сливается с бетонными стенами позади.       Ага. Хрена-с два. Мои мечты рассыпались, как карточный домик, который батя подошёл и сдул, даже не приложив усилий. Этот кусок дерьма, этот дрочёный сыч, это чудовище во плоти… я мечтаю о преисподней. Хочу, чтобы ад существовал, и мой папаша горел в нём.       Опустив глаза ниже, я замечаю кусочки светлых волос в раковине и канцелярские ножницы на краю керамического бортика.       «Почему это так расстраивает меня?»       Выкрутив кран на полную мощность, я смываю волосы в слив и промываю лезвия.       «Зачем я это делаю?»       Никто не может ответить на мои вопросы. Никто не хочет отвечать на мои вопросы.       Я выхожу из ванной комнаты спустя пару секунд, так и не добравшись до туалета.       — Федь! — Выкрикиваю, стоя в прихожей. — Я погнала. Надо узнать, чё там с Ерке. Нельзя упускать мою маленькую золотую жилу.       Я слышу, как скрипят половицы и щёлкают механизмы в Фединой старой коляске. Он что-то говорит, но я не слышу, потому что пихаю последний рабочий наушник в ухо.       — Можешь не провожать! — Быстро накинув кроссовки, я открываю дверь. — Покеда, здоровяк, — и выхожу, захлопнув за собой.       «Прочь», — я сигаю, будто со склона, практически перепрыгивая ступеньки. — «Прочь», — хватаюсь за грязные перила и перекидываюсь через них, приземляясь на ноги этажом ниже. — «Прочь из этого дома», — с этой мыслью я влетаю в запертые двери подъезда, по которому разносится металлический гул и мой проглоченный злой всхлип.