Знал, что не удержится.
Сомневался — но как только шасси древнего, в хлам ушатанного мотаниями по тропическим островам «боинга» коснулись полосы на Мактане, и Ким Хонджун вышел в оранжевые тропические сумерки, словно окунаясь в теплое море, отпустило. Растворились в горячем воздухе и сомнения, и волнение. Вышел, обреченный и счастливый, потому что летел в бездну, и пути назад не было.
Оправданий, правда, у него тоже не было — ни одного.
Широкая панама, маска — во все лицо. Стоптанные конверсы и видавшая виды сумка-кроссбоди. Вот и весь стиль на сегодня. Вспомнил, как срывал с себя белоснежную рубашку, заворачивая в нее туфли, уминая в маленький лаковый саквояж, наплевав на заоблачную цену и бренды. Как укладывал волосы, приглаживая виски — проточной водой в провонявшем гнилыми трубами туалете аэропорта.
Плевать.
Американо? Да, да. Со льдом. Автомат едва работал, региональный зал ожидания плавился от жары. На вкус оказалось даже сносно. Телефон с разбитой камерой. Связь — была, но сообщения в общем чате сливались в сплошную ленту. Не успевал читать, и кофе горчил, перекатываясь во рту.
Подождут.
Во что ввязался, а, капитан? Хонджун, откинувшись в кресле и глядя в потолок, улыбнулся под маской. Ни оправданий, ни сожалений. Раз сорвался — лети.
Посадочные огни взмыли вверх по обе стороны прямо из воды — темный океан вдруг разломился на две части, и старенький самолет, натужно гудя и вибрируя, почти рухнул вниз. Вместе с сердцем Хонджуна.
В чем бы он ни сомневался, теперь все равно было поздно. Сам же знал, когда заключал сделку с совестью. Когда, бросив все, исчез на рассвете в гейте номер 84 аэропорта Инчхон — и не вернется, пока не…
Пока не.
Пятьдесят минут до Себу — паромчик в сине-черной ночи парил над зеленоватым, подсвеченным каким-то потусторонним светом проливом. Пятьдесят минут — что такое пятьдесят минут, когда в груди так топко и тяжело биться сердцу, а во рту — мерзкий привкус то ли американо, то ли невысказанных слов. Кружились над головой звезды, и Хонджун чувствовал себя очень маленьким и слабым, поддавался им, звездам этим проклятым, шуму волн, пробовал сопротивляться — и не мог. Тонул.
На выщербленных плитах и шатких лестницах пристани ужинали чайки и последние из неудачливых ловцов душ туристических. Хонджун равнодушно огляделся, вздохнув, перебросив ремень сумки поудобнее. Спросить бы — куда, но ничего, кроме «спасибо», по-тагальски не умел. Встречающий —долговязый старик, — мог ответить тем же: ни слова не понимал по-корейски, только сунул ему под нос визитку агентства с адресом на обратной стороне и что-то спросил. Хонджун кивнул — адрес совпадал. Он заплатил за это втрое больше, чем за сумку брендового шмотья, которая осталась где-то в ячейках хранения «Ниной Акино».
Сорвался. Менеджера взял угрозами. Посреднику — наличку, кому-то из его дочерей — автограф в качестве бонуса, Хонджун никогда не скупился.
Жест провожатого — на пассажирское сиденье, то самое «спасибо» по-тагальски пригодилось. Водитель смотрел с сочувствием, видимо, ждал птичку поважнее, чем худой паренек в джинсовой панаме, комкающий подростковую сумку в руках. Удивлен, наверное. Обычно сюда прилетали парами. Или компаниями — для тех, кто любит поразнообразнее или поизысканнее.
Влажная ночь дернулась, вспыхнув огнями пристани и исчезая позади, помчалась мимо вдоль побережья.
Знал же. Несмотря на договоренности. На, мать его, выстраданный нейтралитет.
Что выбора нет, что прилетит, что сорвется на край света.
Последние часы и минуты — ожидания, сердце взлетало и замирало, обрушиваясь затем в пятки, на языке вертелись сорок оправданий — и все не подходили, дерьмо, а не оправдания, Ким Хонджун… Ладно хоть про тагальское «спасибо» не забыл, прощаясь с водителем, который напоследок пробовал ему на пальцах объяснить, как найти нужное бунгало.
Все верно, он прилетел, куда надо, сейчас, пару десятков шагов спустя, он увидит… Бля… Ноги тонули в песке и пыли, в горле першило — несмотря на влажность. Бутылка с теплой водой, на три четверти пустая, валялась на дне сумки.
Пара десятков шагов. Адрес, аккуратно выведенный на листочке-стикере, фирменным почерком Сонхва. Самое дорогое. Самое бесящее на свете.
Остекленная дверь, затянутая изнутри москитной сеткой — не из практической надобности, так, по привычке арендодателя — хорошо, что не традиционным кружевом стареньких занавесок, — звякнула колокольчиком-оберегом.
Затворилась, пропуская в прохладный полумрак просторной гостиной.
Тишина.
Стрекот цикад, далекий шум волн. Электроустановка или кондиционер — ровным гулом.
Ни шагов, ни голоса.
— Сонхва! — беспомощно, отчаянно…
Ти-ши-на.
— Сонхва… — обреченным шепотом.
Скрип колец гамака — с небольшой террасы за окнами гостиной. Шаги неторопливые, словно с опаской.
Глаза — черным-черные, неласковые.
— Прилетел? — и Хонджун не смог разобрать интонацию. То ли насмешка, то ли и правда… ждал?
Коротко кивнув, стащил наконец с лица маску, а с головы — панаму. Задышал — полной грудью. Ну простите, Сонхва-шши, что некрасив с дороги. Что пот с загривка — градом, и тот — ледяной.
Высокий, тонкокостный Сонхва застыл в проеме открытой двери. Не злой, не радостный. Довольный.
Красивый и довольный.
Надо же: прилетел.
Ведь Сонхва тоже — знал. И когда бумажку эту с адресом на зеркале оставлял, и потом знал… Всегда — знал.
***
— Будет больно.
Морем. От Сонхва пахло морем — он плавал, возможно, вышел на берег за какие-то минуты до того, как водитель послушал хреновый тагальский Хонджуна и отпустил его с миром, указав направление. Морем и чем-то привычным. От чего Хонджун за полгода жизни в одиночестве уже успел отвыкнуть. От постели Сонхва пахло тоже морем, и Хонджун начал подозревать, что простыни тоже пропитаны солью — жестковаты. Соски, задевавшие складки ткани, горели, твердели, а Хонджун, зажмурившись, твердил себе, что Сонхва здесь ни при чем.
В душе, откуда Хонджун вышел чуть взбодрившимся, он успел передернуть, поэтому теперь чувствовал себя чуть увереннее. Перевел дух. Немного успокоился. И, когда Сонхва шагнул к нему, обжигая беспокойным взглядом, только удивился — почему не чувствует прикосновений. Руки — на плечах, груди, спине. Но кожа, все еще объятая этим странным ознобом, не согревалась под ними, этими касаниями. Быть может — слишком быстрыми. Сонхва не собирался нежничать. «Ты ведь здесь не для этого?».
От бесшабашной радости падения не осталось и следа, мир закружился вокруг солоно и ярко, Хонджун думал о том, что надо бы вырубиться, но руки, его удерживали руки Сонхва — и ужас остаться без него. Радость падения… Да, вот так, сцепившись в один комок, прямо поперек неширокой кровати. Черным-черные глаза не спрашивали разрешения, куда смотреть, бесстыдно скользя требовательными взглядами по маленькому и сдавшемуся всем стихиям Хонджуну. Прилетел, значит?.. А Хонджун, соображая, как же он мог так облажаться, старался без лишнего волнения воспринимать руки Сонхва на себе, на своем члене, его улыбку, с сумасшедшинкой, растягивающиеся над самой головкой розовые губы…
Старался не закрывать глаза. Держать лицо.
— Ты только обещаешь, — обреченно вздохнул Хонджун, чувствуя, как примеривается к нему Сонхва, упираясь в него, вжимаясь животом в приподнятые ягодицы.
Больно? Дурак ты, Сонхва, и шутки у тебя дурацкие. Больно — это лететь за тридевять земель, делать вид, что хочешь быть выдранным, как мартовская кошка, а на деле — с ума сходить от ревности к стенам, к пляжу, к изумрудному океану, у которых Сонхва есть, а у Хонджуна — нет. Больно — выть от ярости на себя, от невозможности сказать словами. От того, что сердце сожрали уже эти блядские бабочки из живота.
Лицо держать, придумают же…
Сморгнув наваждение, Хонджун чуть подался назад — хорошо, что захватил смазку из дома, дрянь из местных лавок даже для дверных петель не годилась. Расходясь, сминаясь под пальцами, под неторопливыми движениями, разведенный в стороны, поддался — снова, впустив в себя самую малость. Твердый, тяжелый член Сонхва пульсировал ожиданием. Не провоцировать. Не торопить события. Сонхва был ласков, но ласки — это для дураков влюбленных, нежности, фе… Будь мужиком, Сонхва!.. Впивался ногтями в побелевшую кожу, двигался — ближе, что значили какие-то сантиметры после миль над океаном…
Другие сюда приезжали — парами. Поразвлечься. Уикэнд, для выносливых — неделя.
Бился, сопротивляясь — себе же. Своим же грязным мыслишкам, блуждавшим вместе с тоскливым взглядом по высоченным потолкам в региональном зале ожидания. Потом — по алым облакам далеко внизу, под крыльями старенького самолета. Закрывал глаза, зажмуривался до боли и не мог не думать о нем. Мечтал о прикосновении и теперь получит его полностью. Весь. Хонджун стискивал зубы. Психовал и растягивался — прямо на члене, с драмой в глазах, с ненавистью к Сонхва — в каждом прикосновении.
И только наконец нанизавшись на своего заклятого друга, убившись о него, о воспоминания, смирившись, рассыпанный горстью песка по постели, мягкий, притихший, посмел выдохнуть. Бросить взгляд через плечо — и не умереть от черного, как полночь над экватором, взгляда. Чувствуя, до мурашек, до костей чувствуя, как Сонхва обнимает его — наверное, чтобы не вздумал сбежать, — понимая, что сейчас сойдет с ума от того, как оглушительно колотится в грудную клетку рой бабочек — изнутри. Кричать хотелось в дурацкое это звездное небо, от ужаса этих объятий, от необратимости, от накрывшего с головой ощущения стремительного полета в бездну — вслед за сердцем.
Пусть и Сонхва думал бы, что Хонджун прилетел поебаться, пар спустить. Расслабиться. Вот как сейчас — в коротких бессвязных стонах можно что угодно спрятать, зашифровать, наговорить глупостей… И, вероятно, Хонджун говорил. А то и не один раз, пока Сонхва трахал его, как и было заказано, по самую глотку заполняя отличной импортной смазкой и спермой, не оставляя места для фирменных выебонов Ким Хонджуна.
— Дурак ты, Хонджун… — много позже поцелуй лег тяжелым отпечатком в основание шеи основательно утомившегося, полностью нейтрализованного капитана. К счастью старпома, Хонджун не отреагировал. Спал.
***
На рассвете солнце, поднимающееся лениво из-за горизонта, окрасило океан в нежно-золотистый. Темнел туманный, парящий в призрачной дымке силуэт далекого Лейте. Сонхва, на груди которого спал утративший бдительность Хонджун, старался не шевелиться и придумывал сорок оправданий всему, что наговорил ночью, но, кажется, никакое, кроме одного, не подойдет.
Взаимность — она такая.
— Дурак ты, Хонджун… — повторил Сонхва задумчиво. — И что с тобой таким делать?
Хонджун, конечно, не услышал. К счастью.
Или к нейтралитету.
