beng

      Джина смотрит сначала на Сэмюэла, а потом на Тадуза. Они оба встают, и огонь освещает их лица кирпично-красным светом. Даже дыра – то место, которое было когда-то носом Тадуза, – становится светлее: месиво черного гноя блестит, словно склизкий комок грязи.       Они застывают, их глаза сходятся на одной точке; туда же следует взгляд Джины.       Она оборачивается и натыкается на него. На их покровителя.       Он выплывает из тени совершенно бесшумно — ни шагов, ни шорохов не слышно. Джина сидит на складном стуле и хочет стать меньше и незаметнее, чем она есть на самом деле. Что-то рождает в ней странное, свербящее чувство в животе, которое утягивает за собой все остальное, как водоворот в океане.       Голос покровителя кажется ей мягким. Он тихо говорит:       — Сядьте.       Сэмюэл опускается на бревно, послушный и безропотный, как питбули, спрятанные от любопытных глаз и опоенные наркотиками. Когда-то, когда она была маленькой, она спросила у бабушки Сюзанны, почему им приходится подмешивать псам в воду странные порошки, и та ответила: «Собаки приносят много хлопот, Джина. Особенно бойцовские собаки».       Тадуз остаётся на месте. Складки на шее, прикрывающие кадык, дергаются, когда он спрашивает:       — Зачем ты пришел, beng?       — Сядь.       Джина вздрагивает. Это уже не просьба, и тон, который использует beng – бес, дьявол, демон – ее пугает. На пустынном поле, где они остановились, повелительный отзвук быстро тонет в ночной тишине, но в ее сердце он остается и пускает корни.       Тадуз не двигается несколько долгих секунд, и Джина думает, что он мог бы победить, ее сильный прадедушка. Но в конце концов ему приходится уступить и сгорбиться рядом с Сэмюэлом, сдавшись почти без боя. Джина его не винит.       Демон кивает и входит в освещенный костром круг. Теперь его хорошо видно: он невысокий мужчина, но крепкий, и одет не как турист, но и не как местный. Носит старый, потертый костюм песочного цвета, а его волосы – это копна черных крупных кудрей. Джина повидала множество американцев – белых, черных, желтых и красных, – но не находит в нем ничего похожего ни на кого из них. Взявшийся из ниоткуда, бес просто существует; ничто не роднит его с людьми.       Beng улыбается, не разжимая губ.       — Тадуз, — обращается он приветливо и тепло; мурашки покрывают всю спину Джины, — мы давно не встречались. Ты постарел.       — Время не щадит людей, — сухо отвечает прадедушка. Джина не помнит его молодым или хотя бы пожилым, только ужасно старым. В ее голове не существует иного Тадуза, кроме того, который был с ней всегда, и никто в таборе не помнит, чтобы было иначе. Никто, кроме демона. — Так зачем ты здесь?       — А ты не знаешь?       Тадуз молчит достаточно долго, чтобы демон потерял терпение. Он осуждающе цокает языком – очень звонко – и продолжает:       — Дар прозрения – все равно что линзы очков. Сквозь них ты видишь лучше, но они вечно немного мутные.       Должно быть, beng прав, потому что лицо прадедушки становится рассеянным и уязвимым. Он не сумел предвидеть все это, решает Джина, и ему больно.       — Все так, — смиренно соглашается Тадуз. — Я вижу смутно.       — И смутно мыслишь, — добавляет демон сочувствующе. Он вытягивает руку ближе к огню, на крупном указательном пальце поблескивает серебром круглый перстень, в центре которого Джина, прищурившись, разглядывает выгравированный кубок. Грея кисть, beng расчищает носом ботинка песок у костра. — Иначе как стало возможным, что ты поверил в проклятье белого человека?       Рот Джины мгновенно наполняется едкой желчью. Убийца из города, сбивший на машине ее старую маму Сюзанну, посмел проклясть их в ответ на свое проклятье и наслал жестокого, безумного человека на табор. Человек теперь мертв, а убийца кормит цыганским пирогом собственную семью. Они рассчитались друг с другом. Что не понравилось демону?       Тадуз кивает сам себе, будто понимает что-то невысказанное. Джина переглядывается с Сэмюэлом.       — Я защищал семью, — твердо отвечает прадедушка.       — Ты мстил, — поправляет демон.       — Я хотел справедливости! — Тадуз сжимает ладонь в кулак и стискивает челюсти. На старческих обвисших щеках вспыхивают пятна, только тронутая гниением часть не меняет цвет. — Белый убийца задавил мою дочь! Белый полицейский не расследовал дело! Белый судья оправдал убийство!       И теперь все они в аду – Джина чувствует это. Судья выбросился из окна, а полицейский застрелился, а все потому, что прадедушка наслал на них мор. Но в мире, где для цыган не существует правосудия, мор и проклятья оправданы.       — А парень в машине? — Beng моргает – веки накрывают глазницы и долго не поднимаются снова. — А итальянец?       Его голова медленно прокручивается, будто на шарнирах, Джине даже чудится скрежет и треск позвонков. Вязкая слюна во рту не сглатывается, пока движения демона не прекращаются: все тело беса повернуто к Джине, а его глаза таращатся на нее, как два стеклянных испещренных трещинами шара.       — Ты их прикончила, — шепчет он; губа, искривленная в оскале, обнажает верхний ряд зубов – правый клык демона острый и золотой.       Джина вжимается в кресло. Ее дыхание перехватывает – она не ощущала ничего подобного, когда пробивала подшипником лоб парня, который выслеживал табор, и когда расправлялась с другом убийцы в парке. Ее ярость, всеобъемлющая ненависть, боль – они направляли ее. Если бы время повернулось вспять, Джина поступила бы точно так же, а может, убила бы еще больше людей.       Но сейчас ей страшно.       Beng не разглядывает ее – он и так все знает. Джина чувствует, как внутри нее копошится что-то живое и юркое, как оно перебирает внутренности и скребет когтями по полотну души, выворачивая скрытое. Ее начинает тошнить, и она сжимает подлокотник, ломая отросшие ногти.       — Я убивал! — кричит Сэмюэл, вскакивая. — Я там был!       Тадуз хватает его за край рубашки и настойчиво тянет вниз.       — Beng, — просит он, — говори со мной. Они лишь несмышленые дети.       Взгляд демона, которым он одаривает Джину напоследок, нечитаемый. Она шумно выдыхает, расставляет ноги и наклоняется; то, что сновало под клеткой ребер и между скрученными трубами кишок, уходит, но ее все равно выворачивает.       Beng смущенно смеется – у него бархатистый, низкий смех.       — Конечно, Тадуз. Я буду говорить с тобой. Скажи, прежде чем ты усеял дорогу трупами, ты не подумал обратиться за помощью ко мне? Ты же знаешь, я не отказываю.       — Твоя помощь дорого обходится, — признает прадедушка, а Джина, вытирая рот, настороженно размышляет о том, чем именно помогает цыганам их покровитель – защитой, силой или даром проклятья. Она встречается с ним вот так, лицом к лицу, в первый раз, а Тадуз – он ведь такой старый – знает его гораздо дольше, и он уверен, что за заступничество демон берет немало. Но что именно он берет? Чем все они ему платят? — И ты не воскрешаешь, — печально заключает Тадуз. — Ты не вернешь нам Сюзанну.       Beng кивает.       — Не воскрешаю, — отзывается он, как эхо. — И ты тоже не можешь. Твоя месть была кровавой и бессмысленной, вы все много натворили. Устроили беспорядок. А убирать мне.       Демон морщится. Джина удивляется: это такая чистая, такая человеческая эмоция, досадное негодование на ребенка, который нарисовал на стене фломастерами цветы, пока взрослые занимались своими скучными делами.       Прохладный ветер налетает с восточной стороны и путает кудри демона. Он тут же их приглаживает и опять улыбается – безмятежно, но не широко.       — Ладно, — бросает beng, — хорошо. То, что еще можно исправить, мы исправим. — Он обводит глазами Сэмюэла, задерживается на Джине, а после вперяет взгляд в Тадуза. — И это будет ваше бремя.       Тадуз дряхлеет под гнетом слов демона. Его столетие проникает в каждую морщину, и Джина клянется, что впадина носа проваливается все глубже в череп. Она испытывает почти непреодолимое желание ринуться к прадедушке, но только почти; пока beng здесь, Джина не смеет двигаться.       — Вы будете наказаны, — объявляет демон и ведет плечом, словно ему холодно. Словно он знает, что такое ночь на пустом незасеянном поле, сданном в аренду пьяницей-фермером. — Все вы.       Джина вздрагивает, Сэмюэль опускает подбородок к груди и только Тадуз ничего не делает.       Прозрение – все равно что линзы очков, вдруг проносится в мыслях Джины. Сквозь них лучше видно, но они всегда немного мутные.       — Мы готовы, — отвечает Тадуз глухо. — Мы готовы, beng.

***

      Демон не исчезает, не растворяется в предрассветной дымке, не оборачивается вороном и не отращивает копыта и хвост, как обычно случается в сказках. Он отводит прадедушку подальше от костра и поближе к фургону с единорогом, щелкает зажигалкой и подкуривает сигарету Тадузу, а затем говорит ему что-то – Джина наблюдает, как размыкаются и смыкаются губы беса. Она ничего не слышит, но знает, что они вдвоем обсуждают: условия наказания. Бремя за своеволие, которое табор успел проявить. Штраф за самонадеянность.       Когда демон уходит, – его фигура бредет к подъездной дороге по сухой, давно непаханой земле, а потом исчезает, сливаясь с тьмой, около высоких кустарников на обочине, – она поднимается с кресла на негнущихся, затекших ногах. В икры впиваются сотни тысяч игл, мышцы зудят, и сердце бьется тяжело и болезненно.       — Разве ты не говорил, что нет никакого расчета? — в отчаянии восклицает Джина. — Что мы поступили по справедливости?       Тадуз держится за гладкий бок фургона и поднимает на нее тусклые, покрасневшие глаза. Ему не сто шесть лет, понимает Джина неожиданно, и не сто двадцать; он живет гораздо, гораздо дольше, и он смертельно устал.       — Расчета нет, если нет договора, Джина. А у нас он есть.       Он выглядит так, будто объяснил ей если не все, то многое, и скрывается внутри машины, плотно закрывая за собой дверь.       Но правда в том, что Джина все равно не понимает, почему их наказывают, а Сэмюэл, растерянно глядящий на нее, понимает еще меньше.       Он находит в себе силы, чтобы сказать:       — Идем спать, — и Джина благодарит его за нечто нормальное в этом сложном, запутанном мире. За нечто неизменное. За то, что он помнит: что бы ни случилось, пока они живы, им нужно идти спать.       И Джина идет.

***

      — Зачем Тадузу тело этой свиньи?       — Оно нужно не Тадузу, а демону. Не глупи.       Джина пробирается в темный подвал, наполненный затхлым воздухом, прямо за Сэмюэлом – он шагает впереди, а она за ним, след в след. Многоквартирный дом на Юнион-стрит уже спит, и Джину бесит, что они вдвоем крадутся в его подземельях, как крысы. Именно этого от них всегда ждут белые люди из городов; именно крысами считают цыган на протяжении тысячи лет. Ее гордость уязвлена, но краем сознания, самым незначительным уголком мозга она думает, что так даже лучше. Если не будет злости, останется только страх.       Сэмюэл подает ей руку возле ступеней. С его помощью Джина спускается ниже.       — Хорошо, — кривится она, — хорошо. А зачем демону тело свиньи, которая по нам стреляла? Которая перетравила наших собак? Которая обещала плеснуть кислоту нам в лицо?       Мне в лицо, вспоминает она тут же. Мне и детям.       Сэмюэл шарит ладонью по стене в поисках выключателя. Его громкое дыхание служит ей многозначительным ответом.       — Тадуз верит, что beng – наш покровитель, — рассуждает она, переступая через сваленный в кучу хлам, — разве покровитель не должен желать добра? Будь он силен, он бы сам уничтожил их всех – и адвоката, и судью, и полицейского, и каждого, кто посмел желать нам зла.       — Тогда ему пришлось бы опустошить целые города. Множество городов, — замечает Сэмюэл. В его тоне Джине чудится грусть; это ее брату совсем не свойственно. — Ты чувствуешь? Пахнет.       Она отвлекается от разговора и принюхивается: действительно, гнилостно-сладкий запах витает в подвале невидимым, но стойким душком. Как будто сюда свалили перегнившие фрукты, но Джине известно, что ничего тут нет, кроме трупа.       Ее охватывает мрачное удовлетворение.       Это было хорошо – убивать друга свиньи. Он избил ее, назвал шлюхой и пригрозил застрелить, а еще там, в парке, он следил за Тадузом, развалившись на сиденье машины. Джина целилась в него из рогатки, зная, что попадет – и она попала. Сэмюэл отсек ему руку – подарок на память для Уильяма Халлека, а затем бросил тело здесь. Джина его собственной кровью написала на лбу «свинья», и на этом все закончилось. По крайней мере, тогда ей так казалось.       Но сейчас Джина ищет его и жалеет, что не сожгла останки. Тогда демону было бы нечего возвращать, разве что горсть праха.       — Тадуз сказал, что хочет сделать? — упрямо спрашивает она во второй – или третий – раз.       — Он только сказал, что нужно сделать нам.       Джина грязно ругается – пока демона нет рядом, она чувствует, что вправе называть его как угодно за то, что он беспокоит прадедушку и других цыган. И в то же время задается вопросом, какую цель, какой смысл beng вкладывает в наказание. Джина представляет, как мало ей понравится тащить Джинелли обратно, но она не дура; возня с трупом – это ведь не конец. Но у нее нет никаких догадок, поэтому путь во тьме продолжается до тех пор, пока друг свиньи не возникает перед ней и Сэмюэлом в том месте, где они его и оставили – возле серой обшарпанной стены.       Он лежит на боку и пялится в пространство стеклянными помутневшими глазами. Со стороны, куда прилила кровь, кожа иссиня-черная, безобразная культя и рваная рана с торчащей наружу костью в самом ее центре исходят зловонием.       Свинья, свинья, свинья.       Джина морщится.       — Надо было отрезать ему еще что-нибудь, — шипит она. — Или отрезать все.       Сэмюэл натягивает ворот футболки на нос.       — Помоги его поднять.       Джина тянет Джинелли за целую руку, брезгуя прикоснуться к культе. Он ужасно тяжелый, и ее брат, взваливая труп на свою спину, неуклюже подгибает колени.       — Следи, чтобы никого не было снаружи. — Он кивает на выход. — Но сначала открой мне все двери.       Джина выполняет то, о чем ее просят, в точности. В машину они затаскивают Джинелли вместе: укладывают тело в багажник (убийца, друг свиньи, еще и высокий; они с трудом подворачивают закоченевшие ноги, чтобы он, наконец, поместился). За руль садится Джина. Она не нарушает правила и соблюдает скоростной режим, чтобы не привлечь внимание патрульных служб, но предчувствие подсказывает ей, что их не будет, потому что так хочет beng; предчувствие ее не обманывает. В конце концов, она сворачивает к полю еще до того, как рыжая полоса рассвета разрезает горизонт, и глушит автомобиль рядом с догорающим костром.       Табор встревоженно наблюдает за ними. Из всех собравшихся лишь Тадуз помогает выволочь Джинелли наружу, а Джине начинает казаться, что все остальные просто боятся мертвеца. Она хочет крикнуть я прикончила его, я его победила, я воздала ему по его делам, но молчит.       Они итак это знают. И для них это ничего не меняет.       Черные волосы Джинелли, выволоченные в пыли и земле, превращаются в спутанные угольные колтуны, но огонь, его теплый свет, возвращает облику убийцы краски. Между тем, что в нем умерло и что будто бы осталось живым, стираются границы.       Прадедушка делает жест от сглаза и пару минут, сгорбившись, смотрит на труп.       — Он получил по заслугам, — осторожно напоминает Джина, пораженная тем, что Тадуз, возможно, испытывает вину. — Он принес нам одно зло.       — Он не был с нами связан. Это было не его дело, — отвечает прадедушка. — Он не должен был умереть.       Джина хмурится. Не должен – верно, но итальянец выбрал судьбу сам. Белый друг позвал его на помощь, а Джинелли пришел, ни о чем не раздумывая. В пустой голове свиньи не возникло ни единой мысли о справедливости проклятья; уже этим он заслужил все, что с ним случилось потом.       — Что теперь? — спрашивает Сэмюэл.       Тадуз оборачивается к фургону.       Beng стоит там, сложив руки на груди. Огонек сигареты тлеет в предрассветных сумерках, а дым вьется тонкими лентами к небу. Джина чувствует, как он на нее смотрит: задумчиво и холодно. Ей становится не по себе.       — Где кисть? — интересуется он, стряхивая пепел, и указывает на Джинелли.       Джина гордо вздергивает подбородок.       — Я подарила ее кое-кому. На долгую память.       — Ясно. — Демон хмыкает – так по-человечески, так до странности небрежно, – а затем выкидывает окурок и идет к телу. Джина убеждается: его шаги и правда бесшумны. — Око за око, девочка. Кисть за то, что ты не брала, но что всегда у тебя было.       Beng сверкает золотым клыком, прежде чем опускается на корточки перед итальянцем. Он накрывает ладонью лоб Джинелли; на мгновение все – и ветер тоже – застывает. Потом Джина слышит чей-то плач позади себя, тихий влажный всхлип цыганки, и видит, как глазницы под веками Джинелли двигаются.

***

      — Сука, — говорит Джинелли злобно, — ты меня убила.       Он садится, как маленький ребенок, вытягивая вперед ноги, и смотрит на Джину потускневшими глазами с мутно-серой дымкой поверх радужки. Его лицо ничего не выражает, но Джина все равно кричит.       Сэмюэл дергает ее на себя и закрывает рот ладонью.       — И что с моей рукой, шлюха? — Джинелли поднимает культю.       Воздух в легких Джины кончается, а вместе с ним пропадает и голос. Из нее разом выходит вся сила, она обмякает; если бы не брат, Джина бы рухнула в обморок. Кто-то из табора, похоже, тоже лишается чувств, потому что всюду вдруг поднимается шум и суматоха. Женщины рыдают, мужчины, пятясь, невнятно молятся. В их голосах сквозит первобытный ужас, а единственный, кто до сих пор спокоен, это Тадуз. И, конечно, beng.       Джина отпихивает от себя Сэмюэла и восклицает:       — Ты же не можешь воскрешать, не можешь!       Она помнит, что так сказал прадедушка, и демон это подтвердил.       — Воскрешение – это когда ты возвращаешься к жизни, — улыбается бес. Он задумчив и немного отстранен, словно рассуждает о чем-то оторванном от реальности. — Он же мертв и истлеет, как только завершит свои дела.       Джина поворачивается к Тадузу, чувствуя и злость, и страх, и непонимание, но он опускает голову и молчит. Она не узнает прадедушку, их смелого, стойкого, мудрого вождя; теперь он просто старик, сломленный, слабый, смирившийся со всем, что происходит. Эта чудовищная перемена случается столь резко, что Джина не успевает подготовить себя к ней – она лишь беспомощно следит за тем, как Тадуз дряхлеет и умирает. Совсем недавно он точно так же наблюдал за Сюзанной, из которой вместе с кровью на асфальт вытекала душа.       — Я убью его, — рычит Джина, — убью снова, и столько раз, сколько потребуется!       Прадедушка хрипло зовет ее:       — Джина…       Но она не слушает, больше – нет. Beng способен запугать сильнейших из них, однако для Джины итальянская свинья – это личное, это гораздо больше, чем страх. Она рыскает вокруг в поисках своей рогатки, но быстро уверяется в том, что подойдет и нож. Его Джина находит на пластмассовом столике у прицепа – лезвие испачкано жиром и крошками.       — Джина, — настойчиво повторяет Тадуз и делает неуверенный шаг к ней.       Джина легко обходит прадедушку и избегает ловушки брата, готового поймать ее в силки. Она пихает ногой итальянца в плечо – оно у него каменное, – и Джинелли заваливается на спину, как набитая синтепоном кукла. В тот день, когда он представился спецагентом Стоунером, он был сильным и быстрым, но сегодня он почти парализованный, поэтому Джине удается его окончательно обездвижить и пырнуть в самый центр груди. Она вгоняет лезвие глубоко, на всю длину, и отшатывается. Темная кровь сгустком выходит из пореза, пропитывая рубашку свиньи.       Джинелли непонятливо хмурится.       — Чокнутая сука, — бормочет он, вслепую нащупывая нож.       Джина поднимает широко распахнутые глаза на демона.       — Не получилось? — невинно интересуется beng. — Надо же.       Тадуз подходит к ней. Он сипло дышит, а дыра на месте носа пульсирует.       — Друг белого человека из города мертв, — терпеливо объясняет прадедушка. — Ему ничего не страшно.       Джинелли медлительно, заторможенно обвивает пальцами, которые у него еще есть, рукоятку и дергает ее вверх. Не сразу, но он вынимает из себя нож. Рана отвратительно хлюпает, а итальянец тяжело поднимается и садится, как сидел раньше.       Ему ничего не страшно, повторяет про себя Джина. Он уже мертв.       Как она будет бороться с тем, кого невозможно запугать? Кого больше никак нельзя ранить? Как она прогонит его от себя и от табора?       Beng ласково обращается к ней:       — Анджелина. — Никто обычно не называет ее полным именем, но Джина все равно откликается. — Не расстраивайся. Я же объяснил: он истлеет, как только придет время.       — Время для чего? — ошарашенно спрашивает она, пораженная всем, что видит и слышит.       — Ты поймешь.       Это звучит как нечто неминуемое, неизбежное и зловещее; Джина мелко дрожит. Ее взгляд сам собой притягивается к итальянцу, как будто он становится огромным магнитом, а она – куском железа. Джинелли пусто и бессмысленно смотрит на нее в ответ, не моргая.       Сухие старые ладони прадедушки шуршат – Тадуз накрывает ими свое лицо в тоскливом, беззащитном жесте.       — Дальше Халлек?       Джина слышит по голосу, что Тадуз не плачет. От этого ей не становится лучше.       — Он уже умер, ты же знаешь, — скучающе бросает демон и прокручивает перстень с кубком ровно на три оборота. — И его жена тоже – она ведь виновата не меньше. Почему твоя месть не коснулась ее с самого начала? Неужели ты, Тадуз, настолько милосерден? — Beng показывает в оскале свой золотой длинный клык. Если прадедушка и хочет ответить, демон ему не позволяет. — Но ребенок съел пирог тоже, это нехорошо. Это надо изменить. Или ты хотел разменяться детьми? Дочь за дочь.       — Нет. — Тадуз качает головой. — Кто этим займется?       Что-то скрыто в его вопросе. Что-то большее, но Джина не может уловить суть.       Beng повелительно указывает на Сэмюэла.       — Он.       Джина отмирает, насилу отрывает взгляд от друга белого человека и цепляется за брата, за его крепкое предплечье. Ей хочется защитить Самюэла, как он всегда защищал ее. Джине кажется, что вопрос прадедушки кто этим займется значит кто будет расплачиваться следующим.       — Сэмюэл ни при чем, — указывает Тадуз.       — Дочь Уильяма Халлека тоже, или я не прав?       Тадуз недолго хранит молчание, а потом признает:       — Прав.       И это все решает. Beng с наслаждением, которое ведомо только людям, вбирает ноздрями дух нарождающегося дня и беспечно щурится на пробивающиеся из-под ночной мглы лучи солнца. Джина вжимается в бок Сэмюэла, он утешает ее коротким объятием. Тадуз молится…       А Джинелли следит за ними мертвыми глазами с незакрывающимися веками.

***

      Перед тем как уехать, Сэмюэл зовет ее в фургон. Она по привычке закрывает дверь, запоздало осознавая, что от некоторых вещей скрыться попросту невозможно, и садится на кровать. Пружины жалобно скрипят под ее весом, в воздухе парят пушистые невесомые частицы пыли. На улице несмотря на наступившее утро тихо и спокойно. Ни песен, ни танцев, ни смеха.       Сэмюэл встает напротив и нервно ерошит собственные черные волосы.       — Я понял, — начинает он, — что происходит.       — Beng уничтожает нас, — злобно выплевывает Джина, искренне считая, что так оно и есть. Бес-покровитель, перед которым преклонялся Тадуз, врывается в табор подобно урагану и переворачивает все с ног на голову, и из-за кого? Из-за белой мерзкой свиньи из города.       — Послушай, — просит Сэмюэл, не обращая внимания на ее слова, — справедливость должна была закончиться только на троих: адвокате, полицейском и судье. Они виновны, мы точно это знаем, beng тоже. Надо было остановиться.       Джина едва не задыхается от возмущения.       — Мы остановились! — Она бьет кулаком по колену. Бешенство притупляет боль. — Белая свинья из города сама потащилась за нами по всему побережью! Ему оставалось только сдохнуть в своем большом красивом доме, но нет! Он пришел к нам, он привел убийцу. Он все это начал.       Сэмюэл качает головой, толком ее не слыша. Он опускается на корточки перед Джиной и заглядывает в ее глаза.       — Это ничего не меняет. Мы не остановились, и теперь нас ждет расчет.       Расчета нет, если нет договора, Джина. А у нас он есть.       — И чем мы должны платить? — задает вопрос Джина, холодея.       Сэмюэл сжимает ее пальцы.       — Тадуз последний мадьярский вождь, но кто превратил его сердце в камень? Beng. Он сохранил прадедушке жизнь… Давно. Бессмертное сердце в обмен на вечную службу. В обмен на табор. — Брат гладит ее ладонь. — Мы все и есть расчет. Нами платят.       Он не говорит ей ничего нового – Джина все это знает. Может, ее разум отказывается принимать реальность, но он не глуп, и он понимает, что означает приход демона, что он сулит. Долгие годы цыгане жили верой в свободу – с места на место, хаотичные, как сам ветер, – но это закончилось, как только Халлек сбил бабушку Сюзанну.       Джине кажется, что никогда больше не будет, как прежде.       Ее глаза горят от непрошенных слез.       — Я не хочу, чтобы платили нами, — беспомощно всхлипывает она, — мы не заслужили такого!       — Заслужили. — Сэмюэл отпускает ее руки, позволяя Джине вытереть лицо.       — Лучше сбежать!       — Прадедушка не пойдет. Никто не отпустит детей. Beng найдет нас, куда бы мы ни пошли. Он не человек, он чует цыган всюду. Будет только хуже, если мы не подчинимся. — Брат вздыхает настолько смиренно, что губы Джины кривятся: она не желает винить Сэмюэла за покорность, но все равно винит. — Чем быстрее мы примем наказание, тем скорее все завершится.       — Но что за наказание? — Джина встает. — Друг свиньи, ребенок белого подонка – это ведь начало. Пока beng только собирает возле нас проклятых, но что дальше? Ты готов выполнить что угодно?       Сэмюэл кивает, не отводя свой твердый, решительный взгляд. Мы готовы. Мы готовы, beng.       Джина почти рычит – она как загнанный в клетку дикий зверь, пойманный для заклания. Ее нутро вибрирует от напряжения, а удары сердца резонируют в глотке. Так ощущается неизбежность; Джина ничего не может изменить.       Она проводит трясущимися кончиками пальцев по вспотевшему лбу.       Кое-что еще не дает ей покоя, и Джина спрашивает:       — Как ты привезешь девчонку, дочку Халлека? Тебе придется выкрасть ее?       Сэмюэл открывает дверь фургона.       — Я не знаю, — признает он. — Но знает демон. — И брат уходит, оставляя Джину в одиночестве.

***

      Джинелли послушен, как коза на привязи: идет туда, куда его толкают, и не обращает никакого внимания на происходящее вокруг. Живые люди так себя не ведут, особенно подобные ему в прошлом, убийцы и свиньи. Но он мертв, в этом у Джины не остается никаких сомнений. И от него ужасно, отвратительно, непередаваемо мерзко воняет. Наверное, что-то с кожей, думает она; скорее всего, он продолжает гнить и разлагаться. Ее тошнит от одной мысли об этом – в отместку за свое состояние и за тысячу других вещей, которые случились раньше, она пихает его длинной корягой в спину, заставляя передвигать ноги быстрее.       Он оборачивается так же медленно, как делает теперь вообще все.       — Я засуну эту палку тебе в глотку, — обещает он, но без злости. Его голос лишен каких-либо эмоций. — И пропихну до самой задницы, шлюха.       За это слово в прошлом Джина была готова разорвать Джинелли на части. Она не шлюха, никогда ею не будет. Но белые люди из городов, глядя на нее, думают лишь об одном и ставят ей свои мысли в вину. Она их всех ненавидит и ни одному никогда бы позволила притронуться к себе.       Джина про себя интересуется, называет ли Джинелли ее шлюхой сейчас, потому что перед гибелью это стало последней вспышкой в его угасающем сознании, но она не знает ответа. Ей и не хочется знать.       Свинья выжидающе смотрит на нее. Самое жуткое в нем, помимо очевидных вещей вроде дыры в груди, синей кожи и трупных пятен, это глаза – Джина считает, что они как два пустых белых блюдца. Ничего не выражающие зрачки, радужка, потерявшая блеск, и постоянно распахнутые веки. Он не закрывает их. Джина не видела, чтобы он ими двигал. Вот что самое пугающее.       — Иди, свинья, — рявкает она нервно. На секунду, может, на долю секунды Джина с ужасом думает, что он набросится на нее… Но Джинелли слушается. Слава Господу Богу, он слушается.       Тадуз приказывает соорудить для итальянца загон, похожий на те, которые использовались для питбулей. Лучшего решения не найти: никто не желает, чтобы труп ошивался поблизости. Друга белого убийцы выселяют подальше от фургонов и закрывают, как накачанную наркотиками псину. Прадедушка закрывает проход хлипкой крышкой деревянного ящика и отряхивает ладони. Джинелли стоит там, где его поставили, не двигаясь.       Собаки приносят много хлопот, Джина. Особенно бойцовские собаки.       Она беспокойно трет кисти.       — Он не сбежит? — спрашивает Джина Тадуза.       — Нет, — отзывается он сразу же.       Рыхлая чернота захватывает все больше места на его щеке. Джина боится, что однажды она проест мясо и мышцы до самой кости. Тогда, возможно, язык прадедушки будет видно снаружи.       Она впервые размышляет о том, что он может умереть. Каменное сердце, но мягкая плоть.       — Из-за меня? — уточняет Джина. — Он не уйдет из-за меня?       После того, как Сэмюэл уехал, она задумывается о своей вине гораздо чаще. События проносятся в голове друг за другом, и Джина понимает, что совершила очень много того, что не понравилось демону. Она считает, что права, и beng не убедит ее в обратном, но расправиться с итальянцем и парнем из машины можно было иначе. Тише. Незаметнее. Так, чтобы избежать наказания.       — Из-за тебя, — устало подтверждает Тадуз.       Джина не удивляется. Она предполагает, что Джинелли как призрак из дешевого фильма, который преследует одну единственную цель: завершить начатое при жизни дело. А делом Джинелли была она.       Некоторое время они оба молчат – свинья не в счет, – а потом Джина мрачно изрекает очевидное:       — Нет выхода, да? Назад не повернуть. — Так и есть, конечно, но в Джине все переворачивается от сознания неизбежности, будто бы тело отвергает нечто инородное, чужое. — Почему за крошечную справедливость – такая огромная цена?       Старая мама Сюзанна погибла под колесами белого человека из города, пока он отвлекался на руку жены у себя в штанах. За это он и наказан, но гнев всего мира направлен на цыган. И гнев беса тоже.       Во всем происходящем нет ничего честного.       Тадуз спокоен. Он стар, поэтому не боится и выжидает.       — Справедливость – обоюдоострый меч, — произносит прадедушка сквозь хрипоту, поселившуюся в глотке. Его глаза направлены на итальянца, но смотрят они мимо него. — Мы пронзили виновных, это правда. Но еще мы проткнули себя. Это всегда заканчивается одинаково.       Джина запоминает его ответ не потому, что хочет. Она попросту не способна забыть.       Джинелли в загоне одобрительно мычит, словно понимает Тадуза. Словно ему нравится, что он говорит.       Джине удается убедить себя в том, что уголки его серых бескровных губ не приподнялись в улыбке, только к глубокой ночи.

***

      Сэмюэл долго не возвращается, от него не поступает никаких вестей, все в таборе перешептываются и чаще осеняют себя защитным жестом. Джина пытается дозвониться до кого-нибудь в Фэрвью – до больниц, моргов, полицейских участков – и жадно поглощает любые новости, какие может достать, но следов брата не находит. Он исчезает; она думает, что с ним произошло непоправимое.       Джина обращается к прадедушке, потому что его пророческий дар – последнее, что способно приоткрыть плотную завесу тайны. Мутно, но он все-таки видит намного больше, чем любой другой человек. В дни, когда надежда покидает табор и туман неизвестности покрывает их путь, Тадуз освещает дорогу.       — Посмотри, — умоляет Джина, — посмотри, где Сэмюэл. Он ведь должен где-то быть!       Живой или мертвый. Восставший или упокоенный.       Прадедушка трет пожелтевшие от табака пальцы. Вены под его кожей сливовые и толстые, они двигаются вслед за сухожилиями, как дождевые черви, копошащиеся во влажной земле.       — Я не смогу посмотреть, — бросает он, откидываясь на спинку хлипкого складного стула-шезлонга. — Все, чем заправляет beng, скрыто. Если он не пожелает, я не увижу. Никто не увидит.       Слишком много власти для одного существа, думает Джина, и ее ненависть к бесу крепнет, будто ребенок, растущий в чреве.       Когда днем позже beng появляется возле главного костра (он приходит вечером со стороны поля; пиджак сложен и висит на руке, а первые три пуговицы рубашки расстегнуты), Джина пытается скрыть свою ярость. Она не собирается бороться с ним – это невозможно, Джина не идиотка, но на бешенство, на неприязнь она имеет полное право. Ее порывистость уже сыграла свою роль, поэтому чувства, решает она, надо скрыть. И все-таки демон скользит по ней долгим, липким взглядом. Влажным, как воздух на болотах, и Джина тут же убеждается: он в курсе ее мыслей. В курсе всего.       Может быть, его это не волнует. А может, и нет.       Он не заговаривает ни с кем из табора, к нему не подходят. Тадуз располагается неподалеку, и по нему, по его неестественно ровной осанке, выдающей напряжение, Джина начинает подозревать, что вскоре что-то произойдет. Ковыряя заусенец, она всматривается в горизонт. Песня сверчков, скрывающихся в траве, нарастает. Тучи заслоняют собой луну.       А потом пространство разрезает свет фар автомобиля Сэмюэла.       Джина вскакивает. Она наблюдает за тем, как машина подъезжает ближе и останавливается. Брат выходит наружу – живой и целый – и хлопает дверцей. Он не поворачивается к ней лицом, а сразу идет к задним сиденьям. Оттуда он выпускает ее. Девчонку белого человека из города. Ребенка, которого выкрал.       Сначала Джине трудно ее разглядеть: сумерки сгущаются, вокруг много густых теней. Она примечает только странную походку Линды (имя всплывает в разуме само собой) – развалистую, косолапую и медленную. Ей тяжело шагать, но Сэмюэл не предлагает помощь. Он просто следует за Линдой на почтительном расстоянии… или на расстоянии, которое диктуют отвращение и брезгливость.       Джина вскоре все понимает.       Цыганский пирог по какой-то причине съеден всеми Халлеками, всеми до единого. Что за жалкий, глупый человек этот адвокат – он доставил столько проблем каждому, кого повстречал, чтобы избавиться от проклятья, и в самом конце вернул себе все, что заслужил. Его потаскухе-жене тоже досталось, ну и поделом. Но вот девчонка…       Джина понятия не имеет, как белая свинья умудрилась плохо спрятать пирог, но результат беспечности Халлека теперь стоит перед ней живым скелетом без мяса и мышц. Линда достигает света от костра, и всем становится ясно, что она такое: груда костей с большой, словно раздувшейся изнутри головой. Ее соединяет с телом тонкая слабая шея. А дальше – ключицы, клетка ребер, висящие на гребнях подвздошных костей шорты, ноги-палки и крупные, скругленные коленные чашечки.       Отощаешь, слышит Джина голос Тадуза, хотя он молчит. Отощаешь.       — Как ты ее достал? — опасливо шепчет Джина, но Сэмюэл не отвечает – скорее всего, он никогда не расскажет про это.       Beng громко хлопает в ладоши.       — Славный, безвинный ребенок! — воркует он, сверкая клыком, а после томно добавляет: — И очень, очень голодный.       Скулы Линды остры, как ножи, а волос почти не остается – несколько жидких клочков у висков и один на затылке. Она как мумия, которая успела иссохнуть, но не умерла; Джина не может вообразить, насколько сильную муку она испытывает.       — Я пытался ее покормить, пока мы ехали. Она ничего не ела, — сдавленно оправдывается Сэмюэл.       Демон равнодушно взмахивает смуглой кистью.       — Скоро поест.       Линда никак не реагирует. Джине кажется, что дочь белого человека из города никого не слышит и плохо видит. В ее организме ничто не работает, как следует; она заперта в клетке из увядающей плоти.       Тадуз подходит ближе. Он бегло изучает ее и проводит ладонью рядом с осунувшимся лицом.       — Мне не хватит сил, чтобы перевести проклятье на кого-то другого снова, — объясняет прадедушка, — я не сумею опять…       Beng прерывает его.       — И не надо. — Он пожимает плечами. — Береги себя, Тадуз, ты не молод.       Джина приглядывается к бесу – он кажется ей беспечнее, чем раньше. Будто бы beng вполне доволен тем, как все складывается, и совершенно не сомневается в том, что скоро наступит расплата. Она вряд ли способна познать, что для него значит расчет по договору, приносит ли он удовольствие или является чем-то само собой разумеющимся, однако Джина прекрасно понимает другое: beng почти достиг цели и не намерен отступать. Не намерен жалеть кого бы то ни было.       Сэмюэл опускается на колени возле костра, как для совершения молитвы. Пламя пляшет в отражении его зрачков беспокойными искрами.       — Ребенка не станут искать? — тихо спрашивает он.       — Она больше никому не нужна, — говорит демон, и он прав. Все, кто любил Линду, уже перестали дышать.       — Тогда… что нам делать дальше?       Beng нежным, плавным движением проводит по залысинам безумной, отупевшей от недоедания Линды, а затем щиплет ее за щеки – вернее то, что от них осталось. Отеческая забота в нем вводит Джину в ступор: она не замечает грани между притворством и реальностью, как бы сильно ни старалась.       Демон поднимает взгляд на Тадуза и загадочно тянет:       — Дождитесь Фрэнка Спартона. Парня из машины. Он придет к вам сам.       Джина стонет от захватившего ее ужаса. Тадуз и Самюэл покорно склоняют головы.

***

      — Папа! Папа…       Джина вздрагивает и поднимается с постели, как ошпаренная. Внутри фургона непроглядная темнота, она мечется между кроватью и откидным столиком, ударяясь обо все, на что натыкается. Ее захватывает паника, но не от криков – пока не от них. Джину пугает тьма. Неестественно насыщенная, такой не бывает даже безлунными ночами, а сейчас утро.       Джина нащупывает ручку двери и с силой дергает ее. Протяжный скрип разносится по округе.       В центре, у потухшего костра, она видит парня из машины.       Спартон плачет.       — Папа…       Цыгане боятся выходить наружу, поэтому толпятся у окон. Десятки пар глаз наблюдают за чужаком, нагрянувшим на их временную стоянку, в немом изумлении, но кое-чего никто из них не знает: Фрэнк Спартон вовсе не забредший куда не следует белый человек. Он мертвец. Третий труп в границах табора.       Джина его прикончила.       Она успевает подготовиться к появлению парня из машины благодаря предупреждению демона и быстро справляется с ужасом. Джине нечего ставить в вину; будь у нее еще один такой же шанс, она бы убила Спартона снова. К тому же, это было легко. Дурак следил за ее табором, ее семьей, он выполнял работу за свинью Джинелли, и он заслуживал смерти.       Джина вспоминает, как подняла рогатку и выстрелила шариком от подшипника. Мгновенная смерть. Справедливое воздаяние.       Но теперь он здесь.       — Мне больно, папа!       Фрэнк Спартон смотрит на фургон Тадуза, ему нет дела до остальных. Джина осторожно и тихо обходит его со стороны, чтобы взглянуть на лицо, потому что что-то в его голосе не дает ей покоя, интонации кажутся чужеродными, а вместе с тем напоминают кого-то еще. Она движется по большой дуге, прежде чем, наконец, достигает точки, с которой может рассмотреть парня из машины лучше. Джина думает, что готова ко всему, но она не замечает ничего необычного, и это вынуждает ее замешкаться.       «Никогда» размашисто написано на лбу Спартона куриной кровью, которая, высохнув, выглядит черной потрескавшейся краской. Его рот перекошен, а сам он вздут – Джина подсчитывает в уме, сколько дней – или недель – назад она его убила; выходит, что достаточно для того, чтобы он набух от газов. Его должны были обнаружить и вернуть родным, он должен был быть похоронен, но он здесь. Он зовет прадедушку отцом.       — Помоги мне!       Джину прошибает холодный пот.       Тадуз выходит из фургона. Он, не отрывая взгляда от Спартона, спускается по двум ступенькам вниз; Джина видит, как дрожат его руки. Небритый подбородок прадедушки трясется, когда он спрашивает:       — Что ты такое?       Он уже понял, осознает Джина. И я поняла.       Парень из машины оседает на землю. Он стенает и рыдает, хотя у него больше нет слез.       — Я чувствую, как гнию, папа, — захлебываясь, бормочет он, — мне так больно! Сначала была чернота и пустота, но потом меня вернули. Меня вернули, и мне ужасно больно.       Старая мама Сюзанна. Бабушка.       Джина не может удержать крик. Он спугивает ворон с поля, и их стая взмывает ввысь, оглушительно хлопая крыльями.       Beng поместил ее душу в это, в тело, на котором написано «никогда», словно он насмехается над всеми, кого обещал защищать. Бес извращает саму смерть. Крик Джины превращается из возгласа, пронизанного кошмаром, в призыв демона, но, сколько она ни зовет, он не появляется. Он оставляет от себя только один дар – личину парня из машины, внутри которого заперта упокоенная Сюзанна.       То, что еще можно исправить, мы исправим. И это будет ваше бремя.       — Спаси меня!       Джина хрипит – ее горло саднит – и смотрит, как Тадуз подходит к Спартону и присаживается возле него на колени, а затем обхватывает его плечи руками и убаюкивает, укачивает, как ребенка, как свою драгоценную дочь, погибшую под колесами белого адвоката. Старая мама Сюзанна плачет и стонет, и даже когда Тадуз пытается свернуть ей шею, она не замолкает. Она больше не молчит. Никогда не молчит.

***

      Теперь Джина понимает: наказание началось.       У Тадуза не получается убить Спартона – что мертво, то не прикончить, – и вой старой мамы Сюзанны не затихает. Прадедушка прячет ее в своем фургоне, но лишь глухой не услышит агонию и только оставшийся без сердца сможет спокойно ее переждать. Ночами Джина затыкает уши пальцами, сквозь звук тока крови жалобные, захлебывающиеся мольбы до нее все же доносятся, и она думает, что ничего хуже быть не может. Жестоко вырывать покойника из посмертного плена, жестоко вынуждать родных за этим наблюдать, жестоко лишать какой-либо возможности помочь – все, что делает beng, жестоко. Когда-то демон сказал про Джинелли он мертв и истлеет, как только завершит свои дела, и Джина надеется, что бабушку Сюзанну тоже ждет покой; что все кончится... рано или поздно.       Она постоянно молится, плачет, злится и ждет беса. Джина больше не хочет ни о чем его спрашивать, потому что ей очевидно, что он не привык отвечать; она желает попросить его о снисхождении. Не для себя, а для брата, прадедушки, для старой мамы Сюзанны, для табора, в конце концов – другой семьи у нее нет. Может, не Джина все начала (не она сбивала человека, не она накладывала проклятье), но из-за нее все продолжилось. Джина чувствует, что готова принять наказание за всех. Она даже соглашается с тем, что виновата.       Но beng больше не приходит. Его нигде нет.       Джина решает попросить Сэмюэла отыскать демона.       Она не видела его с появление Спартона, но прекрасно знает, где он. В своем фургоне. Из него он не выходил с тех пор, как вернулся из Фэрвью.       И девчонка белого человека с ним.       Джина стучится к нему, однако не получает разрешения войти. Сэмюэл молчит, и ее это не удивляет: Линда Халлек и то, что пришлось пережить, чтобы выкрасть ее, сильно повлияло на брата. Джина считает, что родители Линды там, где им и следует быть, но к ребенку не испытывает ни ненависти, ни жалости. Ей все равно, что случится с девочкой дальше; плохо, что ее убогий, слабый вид слишком сильно влияет на Сэмюэла. Но таково наказание – надо с ним смириться.       Джина припадает ухом к двери и прислушивается.       Сначала рыдания Фрэнка Спартона, доносящиеся издалека, заглушают собой все остальные звуки. Ей приходится как следует сосредоточиться – только спустя десять долгих секунд получается распознать хотя бы что-то. Она прислоняет ладонь к гладкой поверхности дверцы и встает на носочки. Ее щека скользит вбок, ближе к петлям.       Это нечто… мокрое.       — Сэмюэл? — напряженно зовет Джина.       Он ей не отвечает.       Мокрое и влажное, понимает Джина. Очень тихое хлюпанье, как робкие шаги по слякоти и осенней грязи, и копошение. Шелест. Возможно, дыхание… тяжелое и прерывистое.       — Сэмюэл, — Джина стучит вновь, — открой. Я знаю, что ты внутри!       Обычно он закрывается на замок – нет ни единой причины для того, чтобы брат вдруг изменил привычки. Ни единой, кроме дочери Халлека, которая вот-вот должна умереть от истощения и которую Сэмюэл больше не оставляет одну.       Паника накатывает волной. Джину обдает удушающим жаром; она торопливо дергает за ручку и толкает дверь – та медленно открывается. Скрипит она так же, как и у нее самой, но это не помогает успокоиться. Джина стоит на пороге, смотрит на непроглядную темноту, скрывающую мебель внутри, и боится сделать шаг – ей кажется, что если она войдет, то случится ужасное, как бывает в воображении маленьких впечатлительных детей. Монстр протянет к ней свои щупальца. Рогатый черт выберется из шкафа. Тысячи светящихся глаз с вытянутыми зрачками взглянут на нее, а холодные руки вцепятся в щиколотки.       — Сэмюэл?..       Джина глотает слюну. Ее виски простреливает болью, и жилка бешено бьется у шеи – она чувствует, как натягивается кожа.       — Брат?..       Животный страх не позволяет ей мыслить, но тело Джины действует самостоятельно – она вытягивает руку, хватается за косяк двери, накреняет корпус вперед и делает шаг во тьму. В нос бьет тяжелый, насыщенный запах, не вызывающий отвращения, но все равно неприятный. Звуки влаги, которую трогают и сжимают, усиливаются.       Джина пробует нащупать выключатель. У Самюэла в фургоне две лампы, их света хватит, чтобы разглядеть, что происходит, но еще есть окно. Если она сумеет достать до короткой занавески, то немного развеет мрак, а значит, и неизвестность.       Ее пальцы соскальзывают со стены. Она столько раз заходила сюда, но сейчас не может вспомнить, где именно этот чертов выключатель! Хлюпанье давит на мозг, и Джине чудится, что время стремительно утекает – как только его запас иссякнет, ее разнесет на куски от ужаса.       Глаза вычленяют из черноты силуэт внизу, у кровати. Он кажется неестественным, будто вывернутое наизнанку чудовище, и рядом с ним кто-то двигается, вверх и вниз, вверх и вниз, и еще – оно радостно чавкает. Мерзко вбирает в себя что-то, наскоро пережевывая – Джина слышит стук смыкающихся зубов.       Она плюет на лампы и бросается к окну. Ноги скользят по полу, как по льду.       Джина сдергивает занавеску. Лунный свет мягко освещает фургон; она поворачивает голову.       — Сэмюэл! — пронзительный крик срывается с ее губ еще до того, как Джина действительно осознает. И затихает он тоже быстро – она срывает голос.       Славный, безвинный ребенок. И очень, очень голодный.       Сэмюэл сидит, облокотившись спиной о борт кровати, а Линда Халлек извивается на его вытянутых ногах. Брат Джины в крови, его кровь стекает к выходу, смазанные следы обуви Джины тянутся от двери к окну. Линда вся в красном, особенно лицо – из ее рта тоже течет кровь вместе со слюной. Она поднимает затуманенные глаза на Джину, а затем опускается к бедру Самюэла и вгрызается в его мышцы. Там уже открытая выгрызенная рана, и Линда легко отрывает целый кусок мяса. Она чавкает, пока жует. Чавкает с наслаждением.       Скоро она поест.       Джину рвет.       Она исторгает из себя все до последнего и, шатаясь, бредет к Линде, чтобы сдвинуть ее с места или оттолкнуть, но дочь белого убийцы успела поглотить половину ноги – она прибавила в весе. Джина видит, как живот Линды растягивается; больше нет просвечивающих сквозь кожу ребер, есть жир. И он все нарастает.       Она становится неподъемной.       Джина вываливается из фургона, испачканная кровью Сэмюэла и своей рвотой.       Куски плоти во рту Линды хлюпают, хотя она остается позади.

***

      Она доедает Сэмюэла за три дня. Разрывает кожу, смакует жир, обсасывает мышцы и жует мясо. Джина не уверена, но думает, что Линда проглатывает скальп вместе с волосами и, вероятно, выковыривает глазные яблоки, а потом пьет их, втягивая через вытянутые трубочкой губы, как сырые яйца.       От брата остаются только кости и хрящи. Их Линда облизывает, начищая языком до блеска. А еще она почему-то медлит с зубами. Когда Тадуз решается войти в фургон, Линда перекатывает их во рту, будто сладкие карамельные конфеты.       Сэмюэл исчезает почти полностью, а может, сливается с Линдой Халлек. Джина не знает.       В любом случае, дочь белого убийцы поправляется. Жиреет.       Она становится жирнее своего отца всего за семьдесят два часа.

***

      Джина останавливается возле загона и упирается сжатыми кулаками в ящик, заменяющий дверцу. Она оглядывается через плечо, чтобы убедиться, что за ней не следят, а после протяжно выдыхает через рот. Никого нет, и это заметно облегчает задачу.       Она возвращает взгляд к загону и к Джинелли, который сидит посередине, словно кукла на шарнирах. Наверное, он не двигается, если никто не подходит; и впрямь игрушка, подвластная воле хозяина.       — Что должен сделать ты? — задает простой вопрос Джина. Собственный голос кажется ей низким, чужим и бесчувственным. — Рассказывай, свинья.       Джинелли глядит на нее молча. В его пустой оболочке не вспыхивает ни одна эмоция – всюду бесконечная пустота.       — Тогда, может, ты раскроешь секрет, beng? — восклицает она, озираясь по сторонам. Демон не появляется, но Джина знает, что он слышит. — Перед смертью я заслуживаю хотя бы этого, да, покровитель?       Она ждёт пару минут, всматриваясь в землистое полотно фермерского поля. Надежда на честность и справедливость остаётся в Джине, несмотря ни на что, и ей хочется шагнуть навстречу неминуемой смерти без ужаса, вызванного тем, какой именно она будет. Ее прадедушка укрывает умершую дочь, запертую в теле парня из машины, и медленно сходит с ума, а брат съеден девчонкой белого человека из города полностью, до крошки, до кусочка, нечего даже похоронить. Кто будет следующим, для Джины не секрет. Она долго думает об этом, пока не понимает, что хочет чего-то менее кошмарного. Если конец, то достойный.       Проблема лишь в том, что она не выбирает. Beng не дает ей такого преимущества.       Разумеется, он не показывается. Сраный трусливый комок могущества, шипит про себя Джина. Жестокий и предвзятый вершитель судеб. Насколько отчаянным было положение Тадуза когда-то давно, раз он согласился на сделку с подобным демоном?       Джина не собирается спрашивать, да и задумывается об этом ненадолго; быстро скрутив волосы в тугой жгут, она отставляет ящик в сторону и смело перемещается внутрь стойла для итальянского ублюдка.       — Я не буду ждать, — сбивчиво бормочет она себе под нос, — я не буду трястись от страха…       Она не может избежать гибели за свои справедливые поступки, но может ускорить ее наступление, чтобы не сдаваться во власть страха. Страха Джина не допустит – она решает это твердо. В конечном итоге, смерть – это почти всегда быстро. А убийство еще быстрее.       Джинелли неспешно стучит пальцами по колену: мизинец, затем безымянный, средний, указательный. Большой не касается грязной штанины и застывает в невесомости.       — Шлюха, — самодовольно называет он Джину. Его губы дрожат – то ли растягиваются в улыбке, то ли сжимаются в жуткую кривую гримасу. Кажется, будто он слабо управляет мышцами. — Шлюха, и твоя мать шлюха, а твой отец – паршивый пес, жрущий говно.       Джина оскаливается. Она ненавидит его безрассудной, безумной, жгучей яростью, совсем как тогда, когда он обманул ее, представился агентом ФБР, когда он сказал…       А твой отец – паршивый пес, жрущий говно.       Джина хмурится и пятится, и ее мозг бешено сжимается, пульсирует в одном ритме с сердцем. Он вспоминает, как заплакала от бессилия перед другом Уильяма Халлека, и пообещала, что цыгане прижмут его тоже, по-своему, как у них заведено.       Он ответил это кислота, шлюха…       — Это кислота, шлюха. — Джинелли поднимается. Ноги подкашиваются, но он не замечает их немощи и расправляет плечи. — Посмотрим, сколько еще людей ты подстрелишь из своей рогатки, когда…       Джинелли не мыслит, соображает Джина молниеносно, он повторяет то, с чем жил и ушел в посмертие. А значит, его цель все та же, и это не смерть.       когда ослепнешь       — …ослепнешь.       Джина визжит, а Джинелли резко бросается на нее.       Для гниющей груды мяса он чрезвычайно быстр, Джина не успевает убежать, только отклоняется от него; свинья хватает ее за плечо, разворачивает к себе одним невероятно сильным рывком и пытается повалить. Она отбивается, пихает его в живот, выворачивается из захвата гибкой змеей, но кое-чего не учитывает: Джинелли при жизни был подлой мразью. После смерти это не изменилось.       Он цепляет жгут волос и едва не срывает ей скальп. Она падает на спину, а он садится сверху.       Джина должна закрыть глаза, и она понимает это, но не может перестать смотреть.       Джинелли растопыривает пальцы так широко, как позволяют сухожилия. Ладони у него полностью черные, сочащиеся гноем и вязкой жидкостью – они смердят так, что пробирает до самого нутра. Чем ближе он протягивает их к лицу Джины, тем истошнее, безумнее она орет. Вес итальянца припечатывает к земле намертво, но она бешено перебирает ногами, вонзаясь пятками в почву, и старается стянуть тело с себя руками, но не получается. Она словно оказывается придавлена монолитной бетонной плитой с жутким торжествующим оскалом.       — Бог на нашей стороне, сучка! — усмехается Джинелли и хватает ее за щеки.       Джина визжит, захлебываясь слюной.       Прикосновение итальянца похоже на ожог от раскаленного утюга. От мест, где он ее трогает, тонкими струйками поднимается пар, но пахнет не огнем, не костром и не сгоревшей кожей – пахнет кислотой.       Джина неистово бьется всем туловищем, как в припадке. Джинелли размашисто проводит подушечками пальцев по ее губам, а потом вдавливает ребро ладони ей в правый глаз.       Он вытекает; Джина ощущает, как его разъедает. Ее кожа стягивается и плывет подобно жидкому тесту куда-то вниз, к шее.       Око за око, девочка, слышит она сквозь невозможную боль. Око за око.

***

      Джина теряет правый глаз и плохо видит левым. Больше у нее нет уха, а рот превращается в месиво, в бугристую кашу, размазанную по подбородку – поначалу она и открывать его не может. В любом случае, он уже не сильно ей нужен – кислота, которую выделяло тело Джинелли, уничтожила язык.       Джину быстро забирают из больницы – цыган там долго вообще не держат, – и в своем фургоне она впервые встает напротив зеркала. Оно немного пыльное и грязное, но отражение видно. Джина долго рассматривает себя, прежде чем вспоминает, как beng решил провести размен.       Кисть за то, что ты не брала, но что всегда у тебя было.       Тогда она не обратила внимания на слова демона. Она их не поняла. Но теперь все иначе, и Джина прозревает.       Красота. У нее забрали красоту.       Черные густые волосы, гладкая оливковая кожа, ровный нос, пухлые губы. То, из-за чего все белые ублюдки хотели ее; то, из-за чего она их так ненавидела.       Больше этого нет, беспристрастно заключает Джина, и никогда не будет.       Она закрывает зеркало простыней и обещает себе, что не подойдет к нему вновь.

***

      Джина щурится на закатное солнце, раскачиваясь в кресле-качалке, и перебирает в руках четки; бусины, нанизанные на веревку, напоминают ей шарики для подшипников. Жаль, что из рогатки она больше не постреляет, но удивительным образом одни лишь воспоминания о прошлом, в котором она это делала, приносят удовлетворение и покой. Джина не обманывает себя, однако и ей приятно иногда думать о том, что ничего не случилось – или что все оказалось сном.       Она слышит, как Тадуз размеренно вдыхает и выдыхает дым. Он старается быть возле нее с тех пор, как парень из машины полностью сгнил, а вместе с ним растворилась и душа старой мамы Сюзанны. Никто из табора больше им двоим не нужен; впрочем, вряд ли они сами нужны табору после всего, что произошло.       Слух Джины становится очень чутким, но приближение демона она не улавливает. Бесшумный, мелькает в ее мыслях, был и будет – бесшумный.       Beng приходит с запада, весь объятый солнечным светом, все в том же песочном костюме и с копной черных курчавых волос. Джина удивляется: ее зрение словно выплывает из мутной толщи воды и проясняется – ничего она не видит так ярко, четко и красочно, как беса, его улыбку и блеск золотого клыка. Он отнимает зрение, когда хочет, он его возвращает – большая, могучая сила, связанная с черной и злой волей.       Beng отвешивает Джине поклон; у нее сводит живот. Она сжимает подлокотники кресла до хруста в собственных пальцах. Что он принес им? Еще одно наказание или избавление от него?       Прадедушка тушит сигарету и встает.       — Тадуз, — приветствует бес, кивая. Губы растягиваются шире, и на щеках появляются впадины ямок. — И при смехе болит сердце, и концом радости бывает печаль, верно?       Тадуз делает пару шагов вперед, ближе к демону. Джина напряженно следит за каждым движением дедушки. Когда он опускается на колени, покорно выставляя вперед раскрытые ладони, она испускает надсадный, протяжный всхлип.       — Я последний из мадьярских вождей, — звучно говорит он, опуская веки, — я преклоняю перед тобой колени и прошу: позволь мне умереть. Дай всему этому закончиться.       Лицо беса меняет выражение мгновенно – маска воодушевленной доброжелательности трескается, а из-под нее выглядывает опасный оскал.       Его тон жесток.       — Та забыл, последний из мадьярских вождей, что вместо сердца у тебя в груди камень, который не может разбиться или разорваться? Ты просил вложить его в грудь. Ты будешь жить еще очень долго, Тадуз.       Джина думает, что это приговор. Прадедушка считает так же, но просит:       — Верни вместо камня то, что было раньше. Я умоляю тебя. Пусть свершится расчет.       Сэмюэл съеден, а Линда, поглотившая его, обросшая жиром и кожей, лежит в загоне для собак – ее тонкие хрупкие кости не выдерживают вес, и встать она не может. Обезображенная Джина, полуослепшая и немая, навеки прикована к прадедушке; Джинелли, друг свиньи, уничтоживший ее жизнь, истлел, как в муках истлела и Сюзанна в теле Фрэнка Спартона. Все они достаточно претерпели. Они наказаны сверх меры.       — Месть пожирает будущее, — патетично заключает beng, — потому что рождена из прошлого, а принесший страдания будет страдать вдвойне – разве ты не знал, Тадуз? Вас должно утешить, что виновные в смерти Сюзанны не чувствовали себя лучше, чем чувствуете вы.       Он медленно обходит прадедушку, стоящего на коленях, и оглядывает поле. Джина сомневается, что он видит поросшую на земле траву и комья грязи. Скорее всего, считает она, он смотрит на то, что находится вне времени и пространства.       Как только beng останавливается возле нее, Джина вбирает голову в плечи, но демон ласково проводит по ее волосам, закручивает прядь вокруг пальца и легко отпускает.       Он оборачивается к Тадузу.       — Нет никакого расчета и не было никогда. Но был договор, Тадуз. Помни про него… и заставь запомнить всех остальных.       Beng вскидывает ладонь, прощаясь, и уходит – как и раньше, он растворяется в подступающей тьме. Прадедушка упирается лбом в золу возле костра, застывая в собственной скорби, а Джина продолжает раскачиваться в поскрипывающем кресле-качалке, вдумчиво перебирая бусины четок.