Такеши

— Мы собираемся целоваться? Закат на горизонте разливается розово-алым по синему. Тишина постоянно отвлекает — никаких машин, никаких людей, выгоревшая на солнце трава и деревянные доски под босыми ступнями. — Я спрашиваю, потому что, если нет, то я могу пойти в дом и приготовить ужин. У меня уже неплохо получается. Карри чудовищно, а такаяки хвалил даже Гокудера. Ямамото опирается локтями о перила, глядя на закат с мягкой полуулыбкой. На нем клетчатая рубашка, измятая, поношенная, мягкая, так и хочется прикоснуться. И сам он тоже мягкий. Не оставляющий ощущения, что со скалы сейчас сорвётся лавина и остановить происходящее станет невозможно. Можно согласиться на ужин. На поцелуи. Можно уйти или остаться на ночь. Это ничего между ними не изменит — Ямамото все равно откликнется по первому зову. Успеет ответить на звонок до третьего гудка. — Давно ты успел так обнаглеть, пацан? — жмурясь на закатное солнце, переспрашивает Скуалло. — Мне уже двадцать. — Двадцать. Я же сказал — пацан. Сможешь спорить со мной не раньше, чем тебе начнут продавать виски. — Это значит, такаяки? — Иди сюда. Рубашка и правда оказывается очень мягкой наощупь. А мышцы под тканью очень жёсткими и напряжёнными. — Вот здесь и здесь, — Скуалло укладывает ладони на чужие плечи, безошибочно нажимая пальцами там, где легче всего причинить боль. Осторожно. — Завтра покажешь, как тренируешься, может, скажу, что делаешь не так. Он почти касается носом изгиба шеи, но не может уловить какого-то специфического запаха. Ямамото не пользуется парфюмом. А гель для бритья, даже если он был, к вечеру уже не почуять. — Такаяки лучше, чем карри. А поцелуи? Я не хочу прогадать, нужно выбрать то, что ты действительно умеешь хорошо. «Показать?», — беззвучно, одними губами произносит Ямамото. Вместо этого обнимает за талию, тянет к себе, прижимается щекой к плечу и замирает. Он как-то очень незаметно вырос, вытянулся дюймов на пять, стал шире в плечах. Это не читается так сходу, теряется за радостной улыбкой и глупыми клетчатыми рубашками. Но Скуалло помнит, что в последний раз они не смотрели ещё друг на друга вот так вровень, лицом к лицу. С Ямамото спокойно. Он как вода — легко огибает острые углы, окружает со всех сторон, опрокидывает в густую тишину, сквозь которую едва-едва пробивается привычный мир, громкий и необязательный. — У тебя волосы розовые на солнце, — Ямамото пропускает между пальцев прядь волос. Это всего лишь закат. Не кровь, которую нужно будет вымывать из длинных прядей. — А у тебя дурацкая рубашка. Много болтаешь, пацан. Они целуются — с самого начала было очевидно, что они будут целоваться. Скуалло выглаживает ладонью рельефный живот под майкой. Хорошо. Ямамото целует его и целует ещё, никак не отпуская. Приходится самому отстраниться от него, тряхнув взъерошенными волосами. — У тебя есть соседи? — Даже если есть, я об этом не в курсе. — Тогда это только их проблемы, — Скуалло подталкивает его к стене, заставляет прижаться к ней лопатками. Кто бы ни смотрел, пусть смотрят и сдохнут от зависти. Ремень звякает пряжкой. Будь у них больше времени, Скуалло уничтожил бы весь этот ковбойский шик и одел Ямамото прилично. И, наверное, испортил бы какую-то часть привычного очарования. Малую часть, ведь суть вовсе не в шмотках, и все же... Ямамото двадцать. Его легко удивлять. Он с затаенным восторгом следит за тем, как Скуалло опускается вниз, откидывая отросшую челку с лица. — Я потом раздену тебя и рассмотрю целиком. Широкие джинсы легко съезжают с бедер, но перед лицом Скуалло оказывается пола рубашки. Ямамото понятливо отодвигает ее, комкая ткань в кулаке. — Чтобы дать мне ещё один совет о тренировках? — И это тоже. Не доверяю своих учеников никому другому. Напряжённый член касается щеки. Скуалло возмущенно фыркает. Ему нравится, но нужно хотя бы сделать вид, что все это не доставляет такого чистого удовольствия. Ямамото укладывает ладонь на загривок. Не давит, только перебирает пальцами пряди волос и шумно вздыхает. Оно такое непривычное, это чувство, что тебе не причинят боли даже случайно. Не коснутся небрежно и неосторожно. Ему трудно поверить, когда привык не подпускать никого ближе, чем на расстояние удара. И нет повода не верить. Прикосновение губ, пальцы вокруг ствола там, у основания, куда не достать, даже если стараться протолкнуть член в глотку. Вдох Ямамото, резкий и с усилием. Выдох. Чёртовы джинсы, съезжающие все ниже, голое горячее бедро и выпущенная на свободу пола рубашки, лезущая в лицо. Собственное возбуждение, до которого пока как будто нет дела — гораздо интереснее в деталях изучить чужое. Мысленно заснять на кинопленку. Движение, звук, летний вечер, спускающиеся сумерки. Запах. Теперь у Ямамото есть запах, горький и узнаваемый. — Пойдем в дом, — Ямамото умудряется выпутать пальцы из волос, так ни разу и не дёрнув их до боли, и теперь тянет на себя за плечо. — Готовить ужин? — Готовить ужин. Целоваться. Тренироваться. Спать рядом. Спать отдельно. Готовить завтрак. Целоваться — я это уже говорил? Скуалло, поднявшись на ноги, замирает в опасной близости от чужого лица. Так, чтобы захотелось зажмурить глаза, картинка перед которыми начинает плыть. Ямамото послушно жмурится, потирается кончиком носа о переносицу Скуалло. Ничуть не выбитый из колеи. Не пытающийся уклониться и отвернуться в сторону. Он радостно тянется навстречу, словно они двое не виделись пару лет. — Я даже не знаю, что выбрать. Может быть, для начала я просто тебя поцелую? — Или лучше я тебя? — Да, определенно, так будет лучше. Солнце окончательно гаснет, опустившись за горизонт. И на небе одна за одной начинают зажигаться звёзды, не затмеваемые электрическим светом.