Рябиновое одиночество

Исчезновение подкроватного Освальд замечает не сразу: убийство Бедивира перевернуло с ног на голову весь их бесхитростный быт, но, положа руку на сердце, мужчина был даже счастлив, что в нынешних обстоятельствах оказался далеко от больших городов. Черный замок меньше всего претендовал на политическое лидерство, но эта константа вот-вот должна рухнуть, и Освальд только надеется, что они смогут уехать раньше, чем Трефовый король окончательно примет все свои новые обязанности. Год был отвратительный во всех смыслах, а еще — море. Море Освальд ненавидит более прочего в жизни. Кислый запах подгнивающих у берега водорослей и надсадный крик отъевшихся к зиме чаек вводит его в чрезвычайную, липкую тоску по далекому и почти забытому. Годы подистерли воспоминания и притупили их яркость, но терпкая горечь разочарований, обид и тревог до сих пор давит на него неясными снами. Окна его комнаты выходят на море, где воет соленый влажный ветер, разбиваясь о толстое стекло, и смутные образы из глубин памяти обретают четкость день ото дня. Первые несколько ночей после происшествия он едва-едва вырывает время на сон. Дворцовая жизнь его не заботит, но на Томаса откровенно больно смотреть. Один король мертв, второй бежал, а третий разом лишился обоих детей. Новоиспеченная Бубновая Дама еще слишком юна, и ни у кого нет сомнений относительно будущего регента, но ни та, ни другой не пылают энтузиазмом так, как их чиновники. Даже беспечные второгодки пали под чарами всеобщего нетерпения. Мир стремительно меняется, и лучшие его люди хотят занять места в первом ряду, а Освальду только и остается периодически остужать их юношеский пыл да исписывать километры бумаги, клятвенно заверяя обеспокоенных родителей, что вернет их чад к сроку и почти что в сохранности. В конце концов, не каждый день у них на глазах убивают королей. Может быть, поэтому уже больше двух недель рябиновая настойка настойчиво притягивает взгляд на его столе, а два граненых бокала едва ли не теряются в ворохе истерзанных чернилами писем. Освальд не любит такое — иногда слишком сладкое, иногда слишком терпкое, а наливные бока ягод рябины и подавно вызывают в нем отторжение вперемешку с ускользающими воспоминаниями о первых серьезных проказах и первой искренней радости. Подкроватный слишком подозрительно молчит уже больше недели, и каждое утро Освальд просыпается от того, что по-весеннему холодный ветер треплет тяжелые шторы. В складках темной ткани едва различима фигура, но мужчина отворачивается и засыпает почти мгновенно, стоит его голове коснуться подушки. Во сне ему почти тепло, во сне он почти по-настоящему счастлив. — Как жестоко, мог бы уже давно открыть мне эту проклятую бутылку, — неслышимо вздыхает тень у окна, слушая чужое дыхание. — Знаешь ведь, что я сам уже ни на что не способен. Освальд тревожно мечется в коконе одеял, но все равно просыпается с первыми хлипкими лучами солнца, чувствуя, как по комнате гуляет ветер, хотя он уверен, что закрывал с ночи окно. В грезах он был еще совсем юн, он носился по цветущему саду-лабиринту со своим самым близким другом, пил рябиновую настойку, задыхаясь от крепкой сладости, и не думал о том, как болезненно ощущается одиночество пустой выстуженной комнаты. Письма раскиданы по столу, хотя с вечера он собрал их стройными башнями. Ничего, соберет заново. Тем же вечером, только кончив занятия, король Томас решительно утаскивает его в библиотеку, и никому нет до них дела. — А не рано ли для вина? — для виду говорит Освальд и смотрит, как в окне солнце только-только начинает клонить к горизонту. Томас, сам не менее него серый и словно бы постаревший на несколько лет, следует за его взглядом, и мужчина не хочет знать, какие чудовища умирают в этот момент в его голове. Король не произносит ни слова, а через несколько мгновений они уже сидят за рабочим столом, небрежно сдвинув под ноги забытые книги, и распивают тягучий горький коньяк, отдающий теплыми нотами шоколада. Освальд вдруг понимает, что именно этого так не хватало ему последние несколько месяцев, и следующий за ним по пятам холод несколько отступает, сужая необъятную вселенную до границ их крошечного закутка, пропитанного вековой пылью и нерассказанными историями. Впервые с начала безумного года он отпускает себя, позволяя не думать о море и том, кого оно забрало себе. Они распивают две бутылки, прежде чем расходятся, обменявших за вечер лишь несколькими фразами. Освальд не помнит, как добирается до своей спальни, но помнит, как по плечу растекалась колючая боль, когда он не вписался в проход, как затрещала кровать под ним — и мысль о том, что его подкроватный весьма не прихотлив или что отлучился, или… Он засыпает под тихий шум в голове и струящееся по жилам тепло и наконец-то не видит снов, лишь чувствует чужие неловкие пальцы в своих волосах и тихий смеющийся голос у самого уха. — Конечно, конечно, зачем пить со старым товарищем, когда можно пить с настоящим королем. — Тень вальяжно развалилась в изголовье кровати и по-хозяйски путала Освальду волосы. — Я думал, что мы друзья, а ты мне бутылки открыть не желаешь. Утро встречает Освальда колючей болью в висках, замерзшими ногами и несколькими письмами, прибитыми к противоположной стене. Мужчина несколько мучительно-долгих минут сверлит их взглядом, после чего не без усилий встает и срывает их, комкает и жалеет, что не может по щелчку пальцев спалить всю свою корреспонденцию и сбежать от такой жизни как можно дальше. Он наскоро умывается и уходит, в сердцах надеясь, что королю сейчас еще хуже, а вечером обнаруживает на столе горстку пепла с продавленной в ней смеющейся рожицей, и сердце его невольно пропускает удар. На ночь Освальд не гасит свечу на столе и долго борется со сном, считая невидимые трещины на высоком потолке и боковым зрением наблюдая, как неестественно подрагивает штора. В комнате мертвецки тихо, но он не чувствует, будто один. Как давно исчез его подкроватный? — Ты все еще упрямый осел, — скучающе заявлет ему тень таким тоном, будто вот-вот готова скончаться во второй раз уже от дремучей тоски, но Освальд стойко держит оборону, хотя внутри него взрываются и умирают звезды. — Открой мне бутылку. Открой, или я буду преследовать тебя всю оставшуюся жизнь. Твою, разумеется. — Если ты пришел, чтобы выпить, то катись туда, где сдох, — одними губами отвечает ему мужчина, но ранят его совсем не слова. — Знаешь ведь, что здесь тебе ловить нечего. — Я же не король, чтобы со мной пить. — Теперь тень стоит в его ногах, и он не может больше ни о чем думать. — Хотя мог бы им когда-то стать. — Замолчи. «Самому ведь горько вспоминать», хочет добавить он, но слова леденеют на губах. Он мечтает больше никогда не видеть снов. Им позволяют вернуться в Академию через три недели, и Освальд думает, что не будет скучать ни по замку, ни по морю, и все же, собирая по комнате немногочисленные пожитки, что-то необъяснимо тяжелое в нем обрывается. Он выбрасывает все неоконченные письма. — Несчастные родители ждут новостей о своих кровинках, но жестокий наставник мучит их неведением, — раздается уже ставший привычным голос из-за шторы, и тень медленно выходит в свет. Освальд думает, что скоро все это безумие закончится, но на сердце от этого только скверно. — Откуда тебе знать, что они страдают, у тебя же нет детей. — Как знать, как знать. — Чужие слова ядом оседают в голове, и Освальд поджимает губы, хмурится. — Я много где был, всего уже и не упомнить, но сердце мое всегда было занято, тебе ли не знать. Освальд знал это так же хорошо, как рыцарский кодекс — как знал самого себя, — но не было в его жизни ни единого дня, когда это не приносило бы ему проблем. Он давно вырос, и сердце его стало черствее к собственным страданиям, но те никогда покидали его. Молодым и глупым он совершил много ошибок, и самая большая из них медленно походит трещинами в свете свечного пламени, искажается, но неизменно возвращается к прежней форме. — Действительно. Освальд наконец смотрит на то, что осталось от его старого товарища, и едва сдерживает рвущееся наружу отчаяние. Гервин тоже изменился за эти годы. А еще умер. — Чего ты от меня хочешь? — в глухом исступлении вопрошает к нему Освальд. — Чтобы ты налил мне чертову рябину и выпил со мной, придурок. Это не тот ответ, на который он рассчитывал, но выбирать не из чего, и Освальд расставляет бокалы поверх бессмысленных рукописей. Несколько капель настойки распускают бутоны на серых страницах, на что Гервин неодобрительно качает головой, но — хвала всевышним — молчит. Терпкий вкус настойки бередит отливающие тоской воспоминания и раны без срока давности, но Освальд упрямо вливает в себя сразу несколько шотов. Дышать сразу становится капельку легче. — Что ты сделал с моим подкроватным? — Да ничего особенного, — тут же откликается Гервин, играя бокалом в рассыпающихся руках, и никому не ведомо, сколько сил отнимает у него эта напускная распущенность, — договорился пустить меня по их путям. Теперь это куда проще, чем когда мы пытались их заставить научить нас. Помнишь? — Нет, — отвечает Освальд, и оба знают, что это ложь. Молчание затягивается в бесконечность. — Я пришел, чтобы извиниться, — сдается первым Гервин. — Кристофер уже передал мне всё. — Кристофер… Хороший пацан, да? Как он там? А, не отвечай, знаю, что он способный и все выдержит. Но это все же… я бы не стал ему говорить, не хотел, чтобы он… — Не неси чушь! — Освальд с размаху опускает бокал на стол, и тот едва не исходит трещинами. — За что ты собираешься извиняться? Не усложняй то, чего никогда не было. Его едва ли не трясет от ярости, но Гервин того будто не замечает и только смотрит открыто, печально, как не должен смотреть никогда ни в жизни, ни в посмертии. — Но я мертв, сложнее уже не будет. И я не могу уйти и… оставить тебя. На мгновение Освальд перестает дышать. Еще, может быть, десяток лет назад он бы отдал все, чтобы услышать такое, но сейчас слова немощного призрака оставляют после себя лишь выцветшее разочарование. В нем ли, в себе ли самом. — Ты давно оставил меня. Ответ обжигает, но ему не выбраться из этого болота, не изранив себя до полусмерти. — И не было с тех пор ни дня, чтобы я не ненавидел себя за это. У Освальда не хватает духу прогнать его. До утра еще несколько часов.