С широко закрытыми глазами

Закрыть глаза — проверенный, надежный механизм выживания. Утахиме закрывает глаза на переработки, задержку зарплаты, сломанную кофемашину на общей кухне, просроченные телефонные счета и пропущенные записи к стоматологу. Легче отмахнуться от скучной реальности. Радость жизни, предвкушение нового дня — скоропортящиеся продукты, а Утахиме уже долгие годы целиком запечатана в липкую, серую упаковку однообразия. Она покупает одежду одного и того же бренда, собирает волосы в одну и ту же прическу. По утрам пьет американо, по вечерам — пиво. Любимый удон с курицей, сколько специй не добавь, на языке ощущается, как картонные обрезки: картонная курица, картонные овощи, картонная лапша. Утахиме ощупывает палочки, тарелку, стол. Вдруг мир за пределами ее тела тоже стал картонным, ненастоящим? Утахиме ходит в один и тот же караоке-бар, выполняет одни и те же обязанности в школе. Живет, как по инструкции. Будто она — элемент декора на фоне чужого величия, мебель, которую переставляют из кабинета в кабинет, переправляют в Токио, потом обратно в Киото, и так изо дня в день, из года в год… Неужели предел достигнут, вот она, вершина жизни? Дальше некуда? Легкие симптомы скуки приобретают острый характер, когда Утахиме не хочет возвращаться в комнату в крыле учителей, которую она самостоятельно обустроила, сделала ремонт: с особой тщательностью и вниманием выкладывала бледно-розовой плиткой закуток ванной комнаты, будто покрывала новой кожей, переклеивала обои, сменила матрас, стол, шторы и кухонную утварь, тронутую ржавчиной. Ей нравился обновленный интерьер, она будто заодно и саму себя отремонтировала. За неделю до командировки Утахиме спит у себя только в выходные, а в будни засыпает лицом в документах. По пробуждении смывает утреннюю горечь во рту кофе и работает до изнеможения, чтобы не замечать переход дня в ночь, ночи в день, не ощущать течения жизни. Новый день наступает, прямо на горло, давит необходимостью жить и вариться в скуке, обыденности. Вагон встряхивает, как консервную банку, но эта встряска только внешняя — внутри у Утахиме все застоялось, обросло плесенью, привычного предвкушения от прибытия в Токио нет. Секо встречает на вокзале, и пить они начинают еще до того, как приезжают в общежитие. Пиво помогает размягчить мозг, улететь в мысленную невесомость и остаться в парящем состоянии. Так легче воспринимать информацию: легче принять урезание бюджета, а значит, отсутствие премии, легче смириться, что поехать в совместный отпуск с Секо не светит, легче выслушать оправдания Секо насчет возвращения к курению. Утахиме устала. Усталость затмевает любые эмоции, тяжелая, ледяная. Утахиме ощущает импульсы жизни только когда разговор скатывается к Сатору. Секо любит копаться в неостывшем трупе прошлого, с хирургической точностью рассекать нужные участки: как Сатору организовывал совместный отдых, театрально прикрывался рукавом, когда Секо курила, но курил вместе с ней после смерти Сугуру, как скучал по нему, но никогда не уточнял, насколько — позволял выговариваться Секо. Утахиме непонятно одно: почему Секо всегда говорит о том Сатору так, будто он мертв? Он ведь и сейчас такой. Наедине с собой Утахиме раскладывает качества Сатору по ячейкам в мысленных колонках «хорошо» и «плохо». Только на пьяную голову не может вспомнить, что попало в категорию «плохо», а вскоре и на трезвую, потому что рисует для себя нового Сатору, незнакомый, притягательный образ человека, живущего полноценную, наполненную событиями жизнь. Чтобы убедиться в своих догадках, Утахиме начинает за ним наблюдать — судьба и рада подбросить поводы побыть рядом. Порой им приходится торчать в одном кабинете почти круглые сутки с перерывами на душ, перекус и кофе. В редкие выходные кофе заменяется пивом. Утахиме замечает за собой странное: пьянеет раньше, чем успевает прикончить третью бутылку, и не от пива, а от росчерка ухмылки Сатору, от холодных глаз за завесой полуприкрытых бледных век. Он всегда наблюдает и почти никогда не пьет. И странно, что глаза у него не просвечиваются сквозь тонкую, почти прозрачную кожу-пленку век. Зато вены на руках просвечиваются, и Утахиме разглядывает их, спутанные дороги в никуда, разглядывает его ладони, пальцы. Он ей интересен — Утахиме пугается остроты своего интереса, ее эмоции давно заржавели, залежались. Как ни раскладывай черты его характера на условные «хорошие» и «плохие», как ни анализируй, а цельной картинки собрать не получается. Будучи подростком, в глазах Утахиме он был однозначным — однозначно раздражающим, однозначно напыщенным, однозначно самодовольным. С Секо и Сугуру вел себя совершенно иным образом. Утахиме, конечно, смотрела только на поверхностный слой, у нее никогда не было шанса поддернуть верхушку, ощупать, рассмотреть, попробовать начинку. Кто он? Загадка без разгадки. Замок без резьбы для ключа. Проклятье без уязвимости к техникам. Ассоциативный ряд разрастается до немыслимых масштабов, но ответов не найти. А Утахиме хочется добраться до сладкой сути, до кожи под Бесконечностью, до откровения за усмешками. В пятницу они выходят на патрулирование, район тихий, спокойный, и Утахиме позволяет себе отвлечься. Глаза тянет к Сатору, как магнитом: он пропускает волосы сквозь пальцы, поправляет очки и принимается громко жевать жвачку. Утахиме фокусируется на влажном звуке, с которым жвачка то приклеивается к зубам, то отклеивается, прислушивается и к себе, но никакого раздражения не улавливает. Странно. Странно, что хочется узнать, как вкус жвачки раскрывается на его языке. Сатору выдувает огромный розовый пузырь — он лопается с глухим хлопком и оставляет слабый синтетический запах клубники. На обратном пути по традиции закупаются пивом: Утахиме выбирает, Сатору — платит. До школы идут пешком. Сатору напевает себе под нос, копается в телефоне свободной рукой. Закат хлынул на город, как кровь из раны. Смотреть невыносимо. Утахиме насмотрелась на кровь во время последней миссии. Она отворачивается от одного солнца и поворачивается к другому: остывшему, обледеневшему, сияющему только по необходимости. Утахиме вдруг хочется поблагодарить его: за то, что звонил по утрам и будил, прикрывал собой пару раз — хотя ему помочь ничего не стоит, — и за то, что тащит покупки. Все-таки она была права: Сатору повзрослел, но не сильно изменился. Плюсом, он заботливый и внимательный. Хороший друг. Лимит не вызывающих подозрения взглядов исчерпывается, потому что Утахиме не перестает смотреть, и он замечает это. Хотя, наверное, давно заметил. Сатору останавливается, убирает телефон в карман. Приспускает очки мягким, оттренированным движением. Как только он снимает очки или повязку, глаза составляют все его лицо, заглушают остальные черты странной, притягательной красотой. — Не переживай, Утахиме-семпай, в следующей командировке я к тебе приеду. Насмотришься. Утахиме запаковывает благодарность в равнодушие, но по приходу делает отчеты и за себя, и за Сатору. Он лениво касается ее взглядами и переключает внимание на экран телефона. Странно, но сегодня он совсем неразговорчивый. Обычно болтает без умолку, и Утахиме даже нравится его болтовня: в голове у Сатору целое хранилище с историями, шутками, анекдотами. Утахиме порой кажется, что в мыслях у него конфетти, он не о чем не переживает, не волнуется, ему в радость жить — не то, что ей. Хочется узнать, как у него так получается — радоваться жизни, находить цветные прожилки в сплошной серости. Вдруг жизненная энергия передается воздушно-капельным путем, вдруг радостью можно заразиться?.. Утахиме даже искала ответы в интернете, прочесала форумы, где общаются люди с такими же вопросами, как у нее: неужели всегда будет так серо и скучно, неужели жизнь — повторение заученного сценария? Пользователь под ником «Жизнерадостный» посоветовал всем обратиться к психологу, заглянуть в себя… Но единственное, куда Утахиме готова заглянуть — в бутылку с пивом. По окончанию работы Утахиме много, бесконтрольно пьет. Разговор не клеится, тишину прорезает только громкий выдох очередной бутылки под пальцами. «П-ш-ш». Алкоголь — отличная смазывающая жидкость для острых мыслей, а на трезвую голову, особенно в командировках в Токио, появляется ощущение, будто голова набита лезвиями. Сатору закидывает ногу на ногу, снимает очки, трет веки. Нужно рассортировать документы: половина отчетов уйдет в Киото, половина — в местный архив. Но сортировкой она займется, конечно же, в самую последнюю минуту, когда курьер уже будет стоять в дверях кабинета. «П-ш-ш». Утахиме расплывается в мягком кресле, лениво втягивает в себя пиво и посматривает то в окно, то на Сатору: ночь приклеила к небу парочку самых ярких звезд, но глаза Сатору ярче, столкновение самого ясного дня и самой глубокой звездной ночи. После работы пиво крепкое, пинает по мозгам. «П-ш-ш». Он даже не останавливает ее, позволяет напиваться. Может, все-таки время исказило отношения между ними, стесало юношеский максимализм? Будучи студентами, они часто пили после фестиваля обмена. Сатору не пил и пытался контролировать Утахиме. Она пила показушно, чтобы быть, как остальные — Сатору чувствовал ее обман. Утахиме вообще часто строила из себя человека, которым не являлась: ходила по местам, которые не вызывали интереса — пиво там было всегда паршивым, читала книги, которые советовали другие и считали их хорошими, но Утахиме не считала, путалась с мужчинами, которые ей не нравились, занималась сексом так, как не хотелось. Уже тогда ей не нравилось следовать проверенному алгоритму действий, желаний, выборов. А сейчас… Как свыкнуться с мыслью, что они давно не дети? Как свыкнуться с тем, что выпить теперь действительно хочется, и в одиночку? Утахиме устала. Бутылка ведь не просто бутылка — портал. Заходишь в горлышко, как в коридор, и выходишь с другой стороны, в счастливый, полный радости момент… Алкоголь намагничивает кожу, хочется притянуться к другому телу, ощутить тепло, ласку. И тянет к Сатору, невыносимо тянет, но у Утахиме не появляется повода даже взглянуть на него. Она мысленно просит: «посмотри на меня», «коснись меня» и случайно пробалтывается. «Посмотри на меня» вырывается чередой примятых звуков, но Сатору все понимает, поднимает голову и смотрит. Никакой расслабленной улыбки. Утахиме хочется провалиться под землю. Кровь ударяет в щеки. Она протягивает ему бутылку, улыбается. Хоть бы отказался и ушел, как делал раньше. Но Сатору не отказывается: делает шаг не за дверь кабинета, а подкатывается в кресле к Утахиме. Взвизгивают колесики, скрипит дешевая обивка из искусственной кожи. Сатору забирает бутылку, слепит прикосновением теплых пальцев без Бесконечности. Смотрит в упор и прикладывается губами туда, где только что был ее рот. Это слишком. Невыносимо. Она отводит глаза, жмурится, покачивается на волнах опьянения, чуть ли не опрокидываясь из собственного тела. А затем каким-то неизвестным образом оказывается у Сатору между ног, садится на бедро. Он откидывается на спинку кресла, по-хозяйски устраивает руку на ее бедре. Сатору будто знал все это время, что Утахиме так поступит, заглянул в стык настоящего и будущего, прочитал мысли и просто ждал. Его лицо расплывается в яркий коллаж из синего и белого, даже когда она берет его в ладони и всматривается в глаза: скопления белых блик-звезд крутятся в синеве, как далекие галактики. Красиво. Сатору не краснеет, не отводит взгляд. Склоняет голову набок, улыбается краешком губ, будто бросает вызов. — И что дальше, Утахиме? Даже «семпай» отсекает. Вот они, проблески Сатору из прошлого. Нагловатого, самоуверенного. Ощущение нереальности происходящего придает смелости. Утахиме целует, как мечтала поцеловать: кусает за нижнюю губу, оттягивает на себя под шумный выдох, отпускает и прижимается к его рту настолько крепко, что забывает, как дышать. И не замечает, что из них двоих не дышит только она. Сатору обнимает ее не ленивым дружеским полуобъятьем, а так, словно хочет залезть под кожу: крепко стискивает ягодицы и отпускает, шарит руками по спине, обхватывает за заднюю часть шеи и талию. Приподнимает, не разрывая поцелуя. Окружает собой со всех сторон. Кровь бьется в виски, в ушах повисает шум: дышать становится нечем, Утахиме уворачивается от его губ, чтобы вдохнуть: запах фруктового пива, свеженапечатанных документов, ледяной одеколоновой свежести Сатору. До нее запоздало, как из-под воды, доносится «повернись». Ощущает себя Утахиме тоже будто под водой, движения смазанные, неловкие, замедленные: успевает только повернуть голову, встать и шагнуть вперед, как комната теряет очертания, сливается в жирное темное пятно. Сатору разворачивает ее спиной к себе и надавливает ладонью между лопаток. Утахиме подчиняется: с выдохом нагибается, ложится на стол. Под горячей щекой прохладное лакированное дерево. Он не церемонится. Стягивает хакама до середины бедер, трусики оставляет на месте: только сдвигает в сторону полоску смоченной ткани и неспешно трогает между ног. Утахиме вздрагивает, подается настречу его пальцам: хочется ослабить мучительно-сладкое натяжение мышц, обмякнуть в оргазменной легкости, не чувствовать своего тела, мыслей — расслабиться до максимума. Сатору будто улавливает ее нетерпение, замедляется, мягко скользит пальцами внутрь, лениво поглаживает стенки. Хочется попросить его ускориться, быть грубее, напористее, но язык ощущается бруском влажного железа и еле ворочается. Утахиме хватается руками за стол, держится, чтобы не сползти, и смотрит на часы в окантовке черного пластика: тиканье механизма синхронизируется с ударами сердца. «Тук-тук-тук». — Не отнимай руки от стола, — говорит холодно, твердо, без привычного шуточного оттенка и похлопывает ее по тыльной стороне ладони. Убирает руку, ласкавшую между ног. Протестовать не получается — Утахиме громко, недовольно стонет и упирается лбом в стол. Скольким женщинам он говорил эту фразу? Сколько тел прошли через его руки, чтобы он сумел так спокойно выговаривать эти слова, без колебаний, без дрожи в голосе? Сколько-сколько-сколько? — Ты услышала меня? — Сатору раскрывает ей руку, пропускает свои пальцы между ее, и Утахиме кажется, что рука вот-вот растает, будто она не из плоти и крови. Так, как тает мороженое на языке. — Услышала. — Умница. Утахиме приподнимается, поворачивает голову и краем глаза видит, как он расстегивает ширинку, как дрожат его пальцы, плечи, как сбивчиво Сатору дышит сквозь стиснутые зубы. Вот он, настоящий. Выглянул из-за крохотной трещинки в панцире веселости и беззаботности. Его проклятая энергия заполняет помещение, роится под потолком, обволакивает мебель, забивается в каждую щель, копошится в волосах, лезет в нос и уши — Утахиме стараяется игнорировать вторжение в свое энергетическое поле, поддаться — проклятая энергия Сатору особенная, чистая, без примесей. Сатору притирается влажной, твердой головкой, осторожно, медленно, и каждое поступательное движение отдается горячей вспышкой в низ живота, слабостью в колени, дрожью в пальцы, ничего не остается, кроме как умоляюще выстанывать его имя по буквам. Вот бы обхватить член ладонью, направить в себя и двигаться самостоятельно, не прерывать контакта ни на секунду… Но передавать контроль, добровольно обрекать себя на пытку — в разы приятнее. — Сатору… Пожалуйста… Попросить как следует Утахиме не успевает: Сатору входит, легко и быстро раскрывая влажные стенки. Двигается без раскачки, с силой, будто боится, что их могут прервать, помешать, забрать друг у друга… Утахиме забрасывает на грань беспамятства. Из уголка рта скатывается слюна, веки опускаются сами собой от тяжелого, изматывающего удовольствия, сил еле хватает на то, чтобы дышать. В кабинете невыносимая жара, хотя кондиционер продолжает выдыхать потоки ледяного воздуха, обдающего открытые участки кожи. Утахиме не хватает его, совсем немного, и она не выдерживает: отнимает руку от стола, трогает себя между бедрами, прокатываясь пальцами по скользкой, горячей коже. Чувствует отдачу от движений Сатору, подхватывает его ритм. Так хорошо, что захватывает дыхание, вот она, отправная точка в невесомость, расслабление, которого не достигнуть, заглушая усталость алкоголем, вот… — Так и знал, Утахиме. Твоя покорность тоже до смешного показушная. Сатору останавливается, и Утахиме ошпаривает холодной волной неудовлетворения и пустоты. Глаза печет от злых, беспомощных слез, перенапряженные нервы дрожат в оболочке мяса, ощущаются, как колючая проволока. Хочется выпутаться из его рук, ударить, накричать, умолять о том, чтобы он продолжил. Голову накрывает теплая, большая ладонь и подталкивает обратно к столу. Утахиме опускается, плотно смыкает дрожащие губы. Легкое натяжение в области затылка, и лента соскальзывает с волос. Они с шумом рассыпаются по плечам, щекотят щеки. Сатору собирает ее руки в горсть и обматывает лентой: быстрым и уверенным движением. — Напомни-ка, что я тебе сказал насчет рук? Утахиме смаргивает слезы, хватает воздух губами — рот схватывается сухой пленкой. Так тихо, что слышно, как работает начинка в ее теле: как кровь гудит в венах, как веки влажно скатываются по глазным яблокам, как натягиваются сухожилия в пальцах, как расправляются и съезживаются легкие… Утахиме пытается собрать ответ из оплавленных мыслей, но не успевает сконцентрироваться: Сатору нежно оттягивает кожу сначала на одной ягодице, потом на другой, разнимает их ладонями, гладит, возвращая слабый рокот возбуждения и волнения. — Не отнимать… — вместо поглаживаний — слабый, но ощутимый шлепок. Утахиме вскрикивает и выгибается назад, чуть не выскакивает из кожи: лента сладко вгрызается в запястья, усиливая болевые импульсы, ползущие по ногам и спине от ягодиц. — Продолжай, — Сатору — само спокойствие. — Руки, — шлепок, — от, — шлепок, — стола, — шлепок по каждой ягодице. Он позволяет отдышаться и входит опять, без предупреждения. Наваливается сверху, придавливает надежной тяжестью своего тела и с улыбкой шепчет: — В следующий раз проси разрешения, если захочешь себя потрогать, поняла меня? Если бы ее руки были свободны, она бы прижала его к себе и не шевелилась, прислушалась к долгожданному чувству наполненности, Утахиме так привыкла дрейфовать на черных волнах пустоты, что ей мало Сатору сейчас, хочется его всего, целиком. — Поняла. — Умница, Утахиме, умница. А теперь покажи мне себя настоящую, расслабься. Утахиме слушается, выпускает из-под кожи то, что многие годы скреблось изнутри, искало выхода: жажда наслаждения, бесконтрольный зуд, засевший в мышцах. Утахиме голодно льнет Сатору под руки. Так, наверное, ощущают себя бабочки прежде, чем вырваться из кокона и расправить крылышки: на грани рождения, освобождения от оков старого, изношенного телесного сосуда. Утахиме кажется, что она выпорхнет из своей кожи, обновится, переродится. Сатору шлепает ее по ягодицам в такт толчкам, хватает за волосы, нежно оттягивает на себя, погружает в транс, контролируя ее плоть. Утахиме мысленно просит: только не останавливайся, только не сейчас… А вдруг он прервет это сладкое мучение, уберет руки с ее тела? Но он не останавливается и не убирает рук, и оргазм тяжело прокатывается по телу, высвечивает каждый темный уголок, смахивает пыль с глубокого, истинного восторга. Утахиме слышит громкий стон сквозь заложенные уши, и понимает, что стон вырывается из ее горла. Сатору кончает ей на поясницу и заваливается сверху. Оттягивает воротник, долго целует Утахиме в сгиб шеи, пока дыхание не выравнивается. Спина горит, ноги, немного согнутые в коленях, так напряжены, что стоит Сатору еще немного надавить, и Утахиме переломается. Но он поднимается, находит в ворохе бумаг упаковку влажных салфеток и протирает Утахиме: сначала между ног, потом — поясницу. Тихие, уверенные шаги, шелест мусорного пакета. — Тебе понравилось, Утахиме? Она прислушивается к своему телу: запястья и плечи ломит, ягодицы горят, щека онемела, от шеи по позвоночнику до треска натянута лента боли. Боль — новая валюта, надежный способ оплаты за удовольствие. Утахиме наполнена болью и удовольствием — удовольствием от боли — до краев. — Что именно? — Все, что произошло между нами здесь. — Ты про заполнение отчетов или пьянку на одного? — Нет, Утахиме, — Сатору просовывает пальцы под ленту и тянет на себя, возвращая глухие импульсы боли в запяться, — понравилось, что тебя связали? — он отпускает ленту, спускается ладонью к ягодице, поглаживает, — понравилось, как тебя отшлепали? Утахиме сдерживает стон за стиснутыми зубами: чувствительность выкручена на максимум, будто нервы вывернули наружу. Нужно сказать хоть что-то, лишь бы он убрал руку, терпеть легкие, нежные касания получается плохо, но и просить его опять — опять — не хочется, и… — Я задал вопрос, Утахиме. Прежде, чем Утахиме успевает вытолкнуть из себя слова, Сатору щипает ее, аккуратно, но ощущается так, будто под его пальцами возникает очаг возгорания — совершенно новая грань восприятия, предел, который, казалось, невозможно перейти. — Да-да, черт тебя подери, понравилось. — Отлично. Он развязывает ленту, растирает и целует ее запястья, поправляет нижнее белье, стягивает завязки хакама. Приглаживает челку, подбирает пряди, упавшие на лицо, убирает их к затылку и возвращает ленту на место. Наводит порядок. И судя по улыбке, ему нравится проведенная уборка. — Если тебе понравилось — можем повторить, только скажи. Утахиме ничего не говорит — только кивает. Если просто кивнуть — можно избежать ответственности. Перед собой, перед другим человеком. Пространство для маневра. Точнее, для отказа.

***

Но Утахиме так и не отказывается, и лишнее пустое пространство ей не нужно. На протяжении оставшихся двух недель командировки Сатору вплетается буквально в каждую минуту бодрствования: они вместе заезжают за кофе утром, вместе выходят на патруль, вместе пишут отчеты, вместе теснятся в узкой душевой кабинке у Утахиме, вместе ужинают и моют посуду. Сатору трогает — и продолжит трогать, — не безмозгло-жадно, не обшаривает ее тело, как товар в ожидании покупки: он трогает ее с нежностью надежного хозяина, который осознает ценность своего имущества, и трогает с одной целью — сделать ей приятно. И расставание с ним ощущается так, будто сдирают кожу, а Утахиме знает как никто другой, каково это. Расставаться приходилось каждую ночь, а боль от расставания имеет накопительный эффект. Сатору ни разу не засыпает рядом с ней: оставляет лишь увядающую свежесть своего парфюма в скомканной постели, полностью отражающей состояние Утахиме после его ухода. Поезда почти бесшумно скользят по рельсам, будто подкрадываются — подкрадывается и разлука с Сатору: как можно просто взять и уехать от него? Лишить кожу его прикосновений, губ — его поцелуев, сердце — трепета и восторга от его присутствия? Разлука ощущается неправильно. Нереально. Сатору притягивает ее к себе за талию, заправляет волосы за ухо и притирается своей теплой щекой к ее. Бесконечность не снимает. Утахиме закрывает глаза: его кожа ощущается, как прохладный атлас. — Скажи мне, семпай, как часто ты трогаешь себя? Слова обрушиваются на мозг дробью букв, дыхание перехватывает. Утахиме оглядывается в надежде, что никто не услышал вопроса. Чем больше она дышит, тем меньше воздуха становится. — Не знаю… Утахиме съеживается от смущения, хочет обхватить себя руками и спрятаться, но в итоге крепче обнимает Сатору и прячет лицо у него на плече. Прячется от его глаз. Его глаза… видят глубже. Просмотривают изнанку кожи, видят то, что хочется Утахиме — она всегда хотела, чтобы ее так касались, так трахали, так мучили. Сатору вытащил ее желания на поверхность, взболтал и разогнал серость: внешнюю и внутреннею. — Ну же, Утахиме, ты можешь сказать мне правду. — Часто. — Отлично! Утахиме, ты же хорошая девочка? Всегда слушаешь Гакуганджи, выполняешь свои обязанности, следуешь правилам, так? — Так. — Давай договоримся? Теперь каждый раз, когда захочешь себя потрогать, ты обязана спросить у меня разрешения. Напиши, позвони. Ты поняла меня? — Поняла. А если я… не смогу сдержаться? — Не сможешь — тогда прошу, я всегда свободен выслушать твою исповедь и поработать над твоим поведением. Конкретика и Сатору понятия, как оказывается, несовместимые. Он обещает выйти на связь через три дня, когда они прощаются, и Утахиме ныряет в жаркую утробу поезда, провожая взглядом белую, подсвеченную солнцем макушку. Сатору уходит, ни разу не оборачивается. Утахиме чувствует странные, осколочные шевеления в груди: страх, тревога и покинутость. Он и вправду выходит на связь, только не через три дня, а через неделю — Утахиме успевает известись до дрожи в пальцах, пока разматыватывает и сматывает пленку воспоминаний, покадрово рассматривая произошедшее в поиске ошибки, несостыковки. Вдруг послышалось, что три дня? А вдруг он вообще ничего не обещал, и она себе напридумывала все, что не касается работы? Но на шее и груди желтеют синяки, кожа ягодиц приятно ноет, запястья очерчены заживающими полосами в тех местах, куда врезалась лента или пальцы Сатору. Реальность их близости... Вот она. На коже — главном свидетеле. Утахиме принюхивается к волосам и чувствует вкрапления запаха Сатору. Утахиме не придает значения своей реакции: измотанность в командировке корежит восприятие реальности, нужно хорошенько выспаться, развеяться, полежать в горячей ванне и посмотреть любимые фильмы. Процесс самообновления обязательно запустится, поэтому Утахиме не сильно переживает. И закрывает глаза на свои чувства.

***

Жизнь теряет серые контуры, растушеванные вмешательством Сатору. Они не встречаются и не говорят, когда удобно Утахиме. Он может заявиться, когда Утахиме принимает душ или готовит ужин. Порой он вызванивает ее с собраний, рассказывает о новинках в его любимом магазине сладостей и обещает сходить туда вместе. Или будит звонком к трем утра, Утахиме с особой ненавистью и трепетом относится к таким звонкам: в динамик бьет громкая музыка, Сатору восторженно, но неразборчиво болтает на фоне, слух цепляется за чужие голоса, и Утахиме остаток ночи вылепливает в голове образы женщин, с которым Сатору проводит время. Любой звонок — долгожданный, но ночные оставляют горькое послевкусие на языке, губах. Горечь проходит, когда Сатору приходит и целует ее, поэтому Утахиме закрывает глаза на эти маленькие вторжения — все-таки, у Сатору есть и своя жизнь. Утахиме старается мириться с этим. А что делать? Убить себя? Убить Сатору? Он никогда не будет принадлежать ей. Может, выколоть ему глаза, чтобы он прозрел? Не смотрел на других? Это невозможно. Встречи предполагают выполнение указаний. Сатору не разменивается на приветствия, не спрашивает, как дела, сбрасывает «приходи без нижнего белья, в юбке и рубашке». А потом обшаривает рукой между бедрами, пока Утахиме делает заказ, вышептывая официанту позиции из меню. Однажды из дурости, ради маленького эксперимента в прощупывании граней дозволенного Утахиме решается не следовать указанию «собери волосы и подвяжи лентой». Хочет посмотреть, как Сатору поведет себя, что сделает. Идет на укладку и дрожит в холодных объятиях кресла парикмахерской, пока спину и плечи не застилает каскадом холодеющих кудрей. Сатору не подает виду, будто забывает о своем указании, а Утахиме колотит от предвкушения, кусок в горло не лезет. Он не забывает, не может. Наказывает ее особо мучительно, неожиданно: долго подводит к оргазму и не позволяет провалиться в него, а когда кончает сам, принимает душ и уходит, не прощается, не целует, не обозначает момент выхода на связь. «Играть по его правилам», — повторяет про себя Утахиме и дрожит под одеялом от восторга, чувствует на губах вкус Сатору — вкус жизни. Расписание выстраивается вокруг Сатору, вся жизнь становится трафаретом с его рутины. Его визиты — опора для ног, помогающая перейти с одной клетки календаря на другую. Если Сатору приглашает прогуляться, у Утахиме нет других планов. Нет работы, даже если конец месяца и необходимо заполнить отчеты. Утахиме отменяет все встречи. Утахиме занята для всех и даже для самой себя, и свободна для Сатору. Ей больше не интересен бейсбол. Караоке. Сплетничать с Секо. Выходить на пробежку. Напиваться до отключки. Реальность сужается до зрачков, в которых видно отражение Сатору. Утахиме видит его, а весь остальной мир лежит в потемках. У Утахиме будто бы нет права голоса: ни в том, чтобы выбрать место встречи, ни в том, каким образом заняться сексом. С Сатору не нужно быть личностью, не нужно иметь мнение. Он решит, организует, подготовит. Утахиме нравится. Самостоятельно она может поставить только скучную пародию на жизнь. От Сатору приятно зависеть. Он любит быть полезным и незаменимым, не важно: в работе или в постели. Утахиме нравится осознавать, что в ее жизни есть ограничения — чем больше ограничений, тем больше понимания, чего хочется на самом деле. Желание становится безразмерным. Ей хочется касаться себя каждую свободную минуту от понимания, что нельзя, что удовольствие зависит не от нее, а от Сатору. Чем больше времени проходит, тем сильнее он мучает: в первый раз, когда Утахиме дрожащими пальцами тыкает по экрану, спрашивая разрешения, Сатору позволяет сразу. Утахиме кончает так быстро и сильно, что удивляется себе: Сатору ведь знает, что она отодвинет белье так, как отодвигал он, знает, как она будет быстро водить пальцами, как закроются ее веки, как по щекам поползут красные пятна, а губы схватятся сухой корочкой от быстрого дыхания. Сатору смотрит на нее, находясь за много километров. И Утахиме нравится — целое представление с зрителем, создавшим сюжет. На второй раз он спрашивает, может ли Утахиме подождать — Утахиме отписывается, что может, но не уточняет, сколько нужно ждать. А ждать приходится ровно пятнадцать часов двадцать минут. Недавно Сатору и вовсе сказал «нет». И Утахиме ослушалась, но понимала, что Сатору соврать не получится, и он знает, что она ослушалась. Все сообщения, не касающиеся признания, были проигнорированы. Утахиме с восторгом поняла — Сатору игнорировал специально, чтобы вывести ее на чистую воду. Он заявился к ней среди ночи, скользнул в открытое окно, подошел, затемненный мраком комнаты: видно было только, как горит холодное синее пламя в его глазах. — До тех пор, пока я сам не приду снять обвязку, ты должна быть в ней, — его мягкий тихий голос выплескивался из сумрака, Утахиме чувствовала прикосновения прохладных пальцев в оболочке Бесконечности, чувствовала скольжение веревки по груди, спине. Приятное чувство натертости не позволяло сосредоточиться на работе. Утахиме столкнулась с Секо в коридоре и ощутила себя обнаженной: Секо же увидела веревки, увидела, что Утахиме отмечена знаком принадлежности. Утахиме пошла в кофейню в обед, чтобы проветриться и успокоиться, но чувство обнаженности не пропало: ее одежда больше ничего не скрывала, тело прозрачно, и если не оправа веревок, оно растает, ускользнет в решетки стока, исчезнет… Утахиме казалось, что Сатору все еще трогает ее, а веревки — проводники его прикосновений. Это сводило с ума. Хотелось, чтобы веревки заменились его руками, грубыми, твердыми касаниями, чтобы ей напомнили, она — настоящая. Вечером Сатору, наконец, усаживает Утахиме перед зеркалом, дает указание широко расставить ноги и трогать себя. Она подглядывает за ним сквозь трепещущие веки, наблюдает, как он мучительно медленно высвобождает ее тело из заключения — на свободу, к нему, — ослабляет узелок за узелком. Сатору уходит, а кожа горит, расчерченная ярко-розовыми следами — напоминание, что он уходит не навсегда. Они много говорят. Сатору задает настолько точные вопросы, будто свинчивает крышку черепа и заглядывает внутрь, а Утахиме рассказывает. Водит его по бесконечным архивам с событиями прошлого, и оказывается, что хорошо задокументированы исключительно негативные события: первые отношения, проблемы в общении с родителями, одиночество, скука, заливание тоски по непрожитой счастливой жизни алкоголем. Утахиме говорит, пока горло не стягивает спазмом от усталости, вываливают правду о себе, словно дымящиеся внутренности. Сатору не просто слушает — помогает рассортировать воспоминания, привести внутренний архив в порядок и вытащить моменты, которые приносили радость: походы на матчи, отпуск, проведенный с Секо в Малайзии, повышение, полученное два года назад в придачу с новым кабинетом с большими окнами, выходящими на сад, ведь Утахиме всегда хотелось работать именно в том кабинете… Ощущение реальности происходящего возвращается с возвращением Сатору: он напоминает Утахиме, что вот она, живая и здоровая, полная сил, вольная жить так, как ей хочется, жить, не задаваясь вопросом, что будет завтра, через два года, три-пять-десять лет, вольная радоваться новому дню. В какой-то момент Утахиме просыпается от сладкой боли, оставленной Сатору не только на внешних, рабочих поверхностях ее тела, но и в темной глубине под ребрами. Дышит глубоко, и воздух жжет ледяной свежестью, будто она высокого в небе, на свободе — Утахиме понимает, что падать будет безумно больно, ловит краем уха хруст ломающихся костей, но все равно, все равно позволяет себе влюбиться. Настолько сильно, что стесняется смотреть на фото. Лицо заливает жаром, руки трясутся, в груди — все те же острые покалывания, но боль приятная, дающая надежду. Стесняется произносить его имя. Сатору-Сатору-Сатору. Если повторять слово — какое кощунство называть его имя просто «словом», для Утахиме его имя — молитва — то оно перебьет все мысли, слова. Стесняется даже думать о нем. Лишь со временем Утахиме начинает робко вертеть воспоминания, рассматривая прошлое под всеми возможными углами, шлифуя самообманом не самые приятные моменты, обращая их в эталон чувственности и романтики. Секо, прознав об их «служебном романе» предупредительно советует держаться от Сатору подальше. Бежать. Но куда бежать? Бежать уже некуда. У Утахиме одна дорога — Сатору. К Сатору. Если свои чувства Утахиме могла разделить чуть ли не по отсекам и прикрепить бирки, то с Сатору на порядок сложнее. Порой Утахиме кажется, что ему не свойственно чувствовать. Так и хочется спрашивать: что это значит? Что значит эта ленивая снисходительная улыбка? Что значит, когда он начинает дергать коленом, стоит Утахиме сказать что-то в стиле «мы давно не виделись», или жалкое «я соскучилась». Он не хочет ее любви, очевидно, но от этого Утахиме любит только сильнее. Утахиме ставит Сатору условия, о которых он сам не знает. Просто чтобы понять, по какому алгоритму крутятся шестеренки в его голове. Если он останется ночевать, если напишет первый без повода, если приедет просто так, повидаться, значит, любит. Сатору всегда может прийти в любой момент. Использовать технику перемещения. Машина-поезд-автобус. Что угодно. Но он выбирает не приходить. Не приезжать. Не оставаться. Даже когда так сильно нужен. Он просто не любит. Мысли о том, что Сатору не любит, прокручиваются в голове со скрипом и лязгом. Что бы Утахиме не делала, какой бы удобной и покорной не была, не получится заставить Сатору любить, у них диаметрально противоположные интересы в рамках «служебного романа».

***

Сатору не звонит, не пишет, пропадает на долгие недели так, будто его и вовсе никогда не существовало. С момента последней встречи прошло больше двух месяцев. Первую неделю без него Утахиме не спит: все смотрит на безразличный экран смартфона, выжигающий глаза максимальной яркостью, в ожидании сообщения. Когда Утахиме остается одна, то ставит на заставку его фотографию. Страшно моргнуть — сморгнуть звонок, уведомление о новом сообщении или смену статуса «был (-а) в сети 5 минут назад» на «online». Пропустить. Упустить. Опоздать. На всех, кроме Сатору, у нее отключены уведомления. Для всех Сатору «online», но только не для Утахиме. На нее уведомления, наверное, отключены. Хотя она и не пишет сама больше. Пробовала и расшиблась о высоченную стену откровенного игнорирования, если сообщения не касались одного вопроса — вопроса прикосновений к себе. Утахиме часто вспоминает с тупой болью в ребрах о километровой ленте «привет-я-соскучилась-как-дела-не-пропадай». Создается ощущение, что все происходящее — глупость, пора поставить точку, прекратить реагировать, но Утахиме не может. Чем меньше она получает Сатору, чем больше его хочется. Тело протестует, хочет его, его рук, губ, языка, члена. Утахиме бросает в жар, хочется пить, заесть голод, уснуть и не просыпаться, лишь бы не чувствовать невыносимую тягу. Этот голод не сравним с голодом физическим, он глубоко в костях. Хочется встать перед Сатору на колени, опустить голову, лишь бы он дал себя и голод прекратился. Нет нормы, нет чувства насыщения. Постоянно хочется чувствовать его рядом. Утахиме понимает, что Сатору чувствует ее желание. Играет. Не дает себя. Дергает за нужные ниточки, касается кровоточащих участков. Она правда пыталась — поговорить, вытянуть из него правду, разобраться. Как только речь зашла о серьезных отношениях в первый и единственный раз, что-то изменилось в Сатору, Утахиме заметила по его глазам: звезды померкли. Утахиме не помнит точной формулировки, но прозвучало что-то в стиле: «я не ищу серьезных отношений». Слезы разбили лицо Сатору на осколки, и когда осколки вновь собрались в единую картинку, Утахиме поняла — вот она, точка невозврата. Слез не собрать и не залить обратно в глаза, слова не собрать по звукам и не запихнуть ему в рот. Утахиме проводит по зеркалу краем полотенца, смотрится в рваный незапотевший кусочек. Ничего особенного. От розового, будто освежеванного тела валит пар. Розовый заполняет зеркало, остаются только темные глаза на все лицо. Сосуды вокруг радужки полопались: последние дни мучила тревога, Утахиме просыпалась чуть ли не каждый час, ныряя рукой между подушек за телефоном. Пустой от уведомлений экран. Ей часто снилось, как Сатору пишет. Удушливый трепет в груди, дрожь пальцев; дымка сонливости развеевалась мгновенно, зрение обретало какую-то нечеловеческую четкость, дыхание захватывало. Но Сатору реальный, по ту сторону сна, молчал. Чем меньше Утахиме спит, тем больше стесывается грань между сном и реальностью, еще немного, и перегруженный мозг почти перестанет распределять события по отсекам «реальность» и «сон». Грань между ними толщиной в волосок. Стоит провалиться в сон, и создается ощущение — вот он, он рядом. Утахиме просыпается, шарит рукой по освежеванной постели — простыня слезла, одеяло сбилось, подушки на полу, — чувствует тепло, но это тепло ненастоящее, Сатору нет, в комнате только она и мебель, или правильнее сказать, в комнате только мебель. Утахиме проводит помадой по губам, чтобы было хоть что-то, кроме глаз — в них смотреть невыносимо. Стыдно и горько. Нужно и в собственные глаза смотреть украдкой, если она не интересна Сатору, то себе — невыносима. Как-то совсем глупо, но ее начало волновать, какое на ней белье, как уложены волосы. Не выветрился ли парфюм и не облез макияж. Нужно быть наготове, нужно быть совершенной. Шрамы, уродливые заплатки, пылают, работают отдельно от кожи. Ногти сгрызены под мясо. Волосы отходят от скальпа целыми клоками. Даже тело устало от того, кем Утахиме стала, износилось. Потрепанное, пережеванное мясо. И Утахиме страшно. Кроме своего тела ей больше нечего предложить Сатору. Ни хобби. Ни вкусов. Ни интересов. Ни мнения. Мнение Сатору — ее мнение. Интересы Сатору — ее интересы. Вкусы Сатору — ее вкусы. Утахиме и не человек больше, так, серая тень, всегда за спиной — всегда позади — Сатору. Разъединение всегда обесточивает практически до предела: Сатору уверяет, ласково очерчивая пальцами края шрама, что ее лицо совершенно, в мире магов шрамы — повод для почета, а не унижения, они живут в иных стандартах красоты. Утахиме верит, но наедине с собой сомневается. Она смотрит на себя (лицо — огромные влажные глаза и красные губы), и ощущает его поцелуи: на плечах, на сгибе шеи, за ухом. Тихий, спокойный шепот в ухо, дающий указания. Пальцы в волосах. Тело в отражении не принадлежит ей. Вся Утахиме — его, все, что у нее в голове, вложено им. Одна Утахиме умирает, другая Утахиме возрождается. Утахиме живет. Чувствует касание жизни на себе, ее быстротечность, непредсказуемость, запах. Свежесть парфюма Сатору. Цвет. Цвет его кожи, глаз. Текстуру. Мягкость его волос. Органы чувств перекалиброваны на новый способ восприятия мира. Утахиме разрешает себе много думать о Сатору. От понимания, что его все-таки нет рядом, реальность — это когда его нет, Утахиме тошнит. Сладкое чувство тошноты. Резкий спазм, напоминающий, что у нее есть и желудок, и пищевод, не только сердце, занявшее каждый сантиметр тела. Она больше не в автономном режиме поглощения-переваривания-сна-пробуждения, она мобилизует все ресурсы своего организма, чтобы чувствовать больше, ярче, сильнее, глубже. Режим выживания. Нет ничего приятнее, чем бороться за себя, но еще приятнее знать, что можно проиграть. Ее жизнь — больше не отвлечение от жизни.

***

Утахиме выходит из ванной и чувствует Сатору раньше, чем видит. Проклятая энергия переполняет его, выливается через сосуд тела, скребется по ее коже, как наждачная бумага, даже энергетически Сатору хочет, чтобы его присутствие было ощутимым. Он сидит на подоконнике. При своем стандартном джентльменском наборе жестов и эмоций. Склонил голову набок, улыбается. Скрестил руки на груди. Заложил ногу на ногу. В форме. Видимо, только с задания. — Соскучилась? — Пф, по тебе соскучишься. Скучала так, что на стены лезть хотелось. Утахиме потуже затягивает полотенце на груди, в пальцы прокрадывается дрожь. Ей хочется психануть, топнуть ногой, накричать на него, прямо в это бесстрастное улыбающееся лицо. Но сколько не кричи, он не услышит. Хочется с облегчением спрятаться в теплоте длинных сильных рук: он умеет обнимать так, будто обнимает весь мир. Хочется подбежать к нему, пропустить волосы между пальцев, вцепиться в затылок — она следовала этому простому алгоритму действий очень много… много раз. И все равно мало. Утахиме примеряется к каждому своему желанию и отбрасывает все и сразу: тело, вмонтированное в пол, охваченное дрожью, отказывается двигаться. Утахиме смотрит и смотрит, боится моргнуть, лишь бы из памяти не стерся ни один мазок синего и белого. Каждый раз, когда она смотрит на Сатору, ощущается как последний. Он — самые сладкие часы перед пробуждением, ускользающий из-под сомкнутых век сон, который хочется досмотреть. Сатору ловит ее взгляд и смотрит в ответ — по крайней мере, Утахиме так кажется. Сквозь повязку не различить. На скулах теплится трогательный румянец. Сатору слезает с подоконника, проходит мимо, не касаясь. Но Утахиме чувствует его, чувствует гнетущую, колючую прохладу Бесконечности кожей: волоски на руках встают дыбом. Сатору всегда раздражающе расслаблен. Он умеет контролировать себя, не выказывает желания ни единым взглядом, ни единым вдохом, в отличие от Утахиме. Утахиме часто пыталась представить его с другим выражением лица; хотелось узнать, как он выглядит, когда грустит или плачет. Когда кончает. Он никогда не позволял ей видеть себя. Какой он весь, на постоянной основе за пределами стандартной маски веселого безразличия, и есть ли у этой маски пределы? И маска ли это? Все колкости, которые скопились за время разлуки, рассыпаются и встают поперек горла ледяным крошевом. Сатору уходит в ванну и возвращается с расческой и феном. Комната у Утахиме маленькая, но когда они с Сатору вдвоем, то становится еще меньше — даже дышать трудно. Он ничего не говорит. Усаживает ее на постель. Мир начинается и заканчивается в ее постели; ее мир — Сатору, ее дом там, где есть он. Он распутывает пряди, проходится по ним расческой и перекладывает Утахиме через плечо. Из замутненных мыслей всплывает эпизод, когда он придерживал ее за волосы и целовал в шею. Утахиме стискивает колени, сжимает руки в кулаки. Лишь бы Сатору не заметил, как сильно ее тело желает прикосновений, как соскучилось. Хотя… От него скрываться бессмысленно. К моменту, как нагретые высушенные волосы ложатся на спину, Утахиме быстро, сбивчиво дышит. Хочет повернуться и поцеловать Сатору, но он опережает: подсаживается, обхватывает поперек живота и прижимает к себе. Так крепко, что никуда не получится вырваться, как бы не хотелось… Проезжается губами по шее. Жесткая куртка царапает спину. Вот бы он почувствовал через кожу, как сильно Утахиме соскучилась. Утахиме, на самом деле, много не нужно. Посмотреть в его глаза. Коснуться. Почувствовать тепло и гладкость кожи. Хочется, чтобы Сатору опрокинул ее на постель. Заполнил собой. Но Сатору не торопится. Чувствует ее желание — он хорошо умеет ее чувствовать, хорошо знает. И мучает. Относит фен и расческу в ванную и задерживается на несколько долгих, мучительных минут. Утахиме встает, идет следом, но останавливается. Нельзя, он не разрешал. Потирает ладони, ощупывает пальцы — вот-вот, и разойдется по швам от нетерпения. Из-под прикрытой двери сочится свет. Слабо шипит вода. Босые стопы шлепают о кафельный пол. Сатору прокашливается. Выходит. Шмыгает носом. Выключает свет. Сердце подскакивает к горлу, лицо горит. Утахиме вновь затягивает полотенце, ладони потные и слабые. Смысла прятаться за полотенцем нет. Лучше сразу снять. Сейчас Сатору подойдет и стащит его, дотронется так, что коснется не просто кожи — души, заставит Утахиме почувствовать себя особенной, избранной. Тронутой богом. В Сатору ведь не осталось ничего от человека — он перешел на уровень божества. В Утахиме тоже ничего не осталось от человека — она убивала в себе себя, чтобы быть под стать своему богу. Сатору. Когда Сатору, наконец, выходит, они целуются, как голодные, упоительно долго и глубоко. Утахиме не понимает, откуда в ней столько напористости, столько сил в измученном тревогой теле, Сатору будто вливает в нее жизнь одним только поцелуем, крепкой хваткой на талии. Она смелеет, тянет руки к его куртке, но успевает только мазнуть кончиками пальцев по собачке: Сатору перехватывает ее за запястья и утягивает за собой, обратно к постели. — Тише-тише, — шепчет в волосы. Гладит по затылку, обхватывает за заднюю часть шеи, аккуратно, но крепко. Становится душно: над верхней губой, на висках и у кромки волос на лбу собирается пот. — Пусти. Утахиме дергается, пытается сбросить с себя его руки, оттолкнуть, и в то же время хочет быть еще ближе, но на своих условиях. — Я просто хочу… коснуться тебя. Сама. Пожалуйста. — Коснешься, когда я позволю. Кусает за плечо и держит кожу в зубах до тех пор, пока Утахиме не вскрикивает: он будто хочет откусить от ее тела кусок, раскроить, попасть за пределы кожи. Утахиме хочется укусить его в ответ, до крови, распробовать Сатору по-настоящему. Но он не торопится: поддевает край полотенца, разворачивает, как подарочную упаковку. Утахиме обнажена — только на губах помада остается. И руки Сатору. Он толкает Утахиме на постель, встает ей между ног, снимает Бесконечность. Его хочется до жара внизу живота. Тело давно не слушается, тело хочет Сатору. Ни сон, ни еда, ни вода, ни отдых не давали Утахиме столь острое насыщение, столь острое чувство жизни. Вот его руки. Вот его глаза. Вот его губы. Вот он. Ведь Утахиме готова убить за него. Утахиме готова умереть за него. Шелестит грубая ткань, взвизгивает молния. — Можно? — кротко спрашивает Утахиме, тянется руками к краям куртки. — Можно. От левого плеча до правого — рваная дорога шрама, по которой Сатору шел когда от жизни к смерти. Утахиме знает каждый выступ этого шрама, она проходилась по нему пальцами, губами, языком, по карте тела Сатору ей удастся сориентироваться без компаса, с закрытыми глазами. Он тянется к ее руке, прикладывает к своему животу, теплому и твердому в корсете кожи и мышц. Ведет ниже, не убирает своей ладони — не позволяет перехватить контроль. Никогда не позволял. Пальцы наталкиваются на пояс форменных штанов. Утахиме поднимает голову, смотрит на Сатору снизу-вверх, сдвигает руку ниже, к паху, осторожно, нежно; Сатору — нежный механизм, требующий деликатной настройки и обращения, плавных движений без подвоха. Рука Сатору все еще поверх ее руки — Утахиме гладит член сквозь брюки, чувствует, как он твердеет, внимательно наблюдает за Сатору: он закусывает нижнюю губу, со стоном откидывает голову назад и резко толкается в ладонь. Утахиме мало изучила Сатору, это он разобрал ее на каждый нерв, сосуд, мышцу, на каждую эмоцию и воспоминание, а про него самого Утахиме знает только то, что после долго перерыва чувствительность его кожи усиливается. А еще Утахиме чувствует — он скучал, скучал не меньше ее, он может молчать, но тело всегда будет говорить за него, тянуться за прикосновением. Сатору отнимает руку, толкает Утахиме на кровать и подминает под себя. Впечатывает всей тяжестью своего тела в матрас, требовательно целует, протолкнув язык меж губ. Утахиме ведет от влажного тепла его рта, из головы выметаются все мысли. С Сатору каждый поцелуй ощущается как первый. Он толкается ей между ног, один раз, второй, третий, пока Утахиме не срывается на громкий стон, и отстраняется, с шумом проезжаясь ладонями по сухим простыням. Губы блестят от слюны, волосы рассыпаются по лбу, от предплечий к запястьям тянутся росчерки взбухших вен. Сатору ведет кончиками пальцев от подбородка к шее, к ямке меж ключиц, ведет ровную линию вдоль солнечного сплетения и этим касанием вынимает из груди всю тревогу, всю злость и обиду. Утахиме бросает в дрожь, она приподнимается на локтях, дышит быстро, заталкивая воздух в легкие: рука Сатору, очерченная тенью по контуру, проскальзывает по животу будто в замедленной съемке. Утахиме переводит взгляд на его лицо, ловит смазанный кадр прямого взгляд исподлобья, наталкивается на губы, сложенные в улыбке. В комнате тихо: Утахиме слышит только свое дыхание и влажный шум крови в ушах. Сатору дышит будто беззвучно. Будто он в принципе не настоящий. Но он не может быть ненастоящим. Прикосновения-то настоящие — не просто тень присутствия. Рука исчезает между бедер и Утахиме закрывает глаза. Картинка схлопывается, заполняется чернотой так же стремительно, как тело — напряженным предвкушением. Она так долго ждала, так сильно хотела почувствовать его: как бы искусно Утахиме не трогала себя, как не экспериментировала бы, ничто не имело такую яркость, резкость, насыщенность на уровне ощущений, как касания Сатору. — О… Боже… Простыня легко мнется в ладонях, Утахиме некуда выпустить восторг, удушливый, тяжелый, напряжение, идущее от места соприкосновения пальцев Сатору с ее телом. — Никакого бога, Утахиме. Только я. Он бесцеремонно убирает руку, мазнув мокрыми пальцами по лобку и животу, и стягивает с себя повязку: ткань мягко скользит по волосам, приминает пряди. Сатору улыбается, расправляет складки и подносит повязку к лицу Утахиме. — Зачем ты опять… — Тебе не нужно видеть, чтобы чувствовать меня, семпай. Ткань теплая, и ощущается на глазах, как шершавая ладонь. Под веками черным-черно. А вдруг Сатору и вовсе ушел, бросил ее? Ухатиме доверяет ему, когда доверие подкрепляется касанием. Непрерывным контактом без барьера Бесконечности. Он касался ее тела во всех местах, целовал, лизал — все, что только мог захотеть. Ощущается, будто Сатору доверяет и ей. Телом — доверяет, а разумом он дрейфует где-то далеко-далеко. — Расслабься, Утахиме, я здесь. Чем бледнее и поверхностнее прикосновение, тем ярче оно ощущается. Чтобы чувствовать, нужно собраться всей кожей, активизировать каждую пору, дышать как можно тише, не шевелиться. Но Утахиме подбрасывает, как от удара током, когда он целует ее в шею, облизывает горло, ключицы, соски, прихватывает зубами кожу над ребрами, вокруг пупка. Поглаживает бедра до тех пор, пока Утахиме не просит большего: колени дрожат, грудь поднимается и опадает, соски приятно ноют, охлажденные воздухом, рвущимся в открытое окно. Ночь замирает, затихает, украдкой заглядывает в комнату. Утахиме тоже замирает, когда с глаз исчезает повязка, а Сатору перемещается к ее ногам, расталкивает их в стороны. Трогает: напористо, уверенно, поглядывает сквозь завесу челки. Место, по которому он проходился самыми кончиками пальцев, касается язык. Утахиме вскрикивает, пытается отползти, пораженная яркостью ощущений, поскальзывается на простынях. Сатору подхватывает ее за бедра и тянет на себя, крепко удерживая на месте. Бросает предупредительный взгляд и усиливает давление: язык-губы, губы-язык, пальцы погружаются в нее. Жаркие, хлюпающие звуки оглушают. Утахиме стискивает его голову бедрами, чувствует взмокшую кожу на висках и погружает пальцы в белую пену волос. Ей нужно за что-то держаться. Утахиме то жмурится, то широко распахивает глаза: можно забыть обо всех условностях, отбросить навязчивую идею об обрамлении их отношений каким-либо рамками, наслаждаться друг другом под контролем Сатору. Он знает, как лучше. Он разбирается в механике тела, психики, ему можно доверять. Дышать получается через раз, Утахиме слышит пульсацию крови под затылком. Сатору просовывает пальцы до упора и присасывается к коже так крепко, что Утахиме слепит: будто взглянула на солнце в ясный летний день. Удовольствие выжигает тревогу, злость, и с грохотом прокатывается по телу. Утахиме задерживает дыхание, пока острота ощущений не сходит до размягчающего мышцы тепла. Кровать со скрипом прогибается: Сатору опускается рядом и приглаживает Утахиме волосы, пробегается пальцами по щекам, губам, шее. Рука тянется к нему на встречу, но зависает в воздухе: Утахиме смотрит на Сатору, справшивает разрешения только взглядом. Он кивает, улыбается и зарывается лицом в одеяло. Она гладит его по спине, очерчивает кончиками пальцев лопатки, напоминающие зачатки крыльев, поднимается и скатывается по позвонкам с мыслью: нужно прекращать. Все это. А если прекратить, ощутит ли она себя такой живой вновь, доставит ли хоть что-то такой насыщенный вкус, как вкус кожи Сатору? Утахиме собирает разрозненные мысли, садится, упираясь в спинку кровати для надежной опоры, подбирает под себя ноги и складывает руки на груди. Сатору прослеживает ее движения, и прежде, чем Утахиме успевает заговорить, произносит: — У меня кое-что есть для тебя. Утахиме свободна: свобода бьется на кончике языка, потому что она может сказать все, что хочет, кому захочет и когда захочет, на кончиках пальцев, потому что она может коснуться или оттолкнуть, на ресницах — Утахиме может открыть глаза и посмотреть, а может закрыть и жить дальше, и все равно быть свободной — закрыть глаза или позволять Сатору закрывать ей глаза… Это ее выбор. Сатору шарит руками в складках одеяла, простыни, находит штаны и роется в карманах. В лунном свете его лоб и виски блестят от пота, мерещится, будто кожа и волосы одного цвета, весь он — текучее серебро; Сатору может быть кем и чем угодно, но только не человеком, люди не могут быть такими прекрасными. — Повернись. Утахиме поворачивается спиной: Сатору перекидывает волосы через плечо, целует место, которое кусал и заносит руки вперед. Металлическая прохлада на ключицах, теплые пальцы Сатору, щелчок замочка. Утахиме касается цепочки, чувствует шероховатость звеньев, наталкивается на небольшое колечко аккурат над ямкой между ключиц. Поворачивается к Сатору, выжидающе смотрит. — Для чего это кольцо? Он подцепляет кольцо кончиком пальца, и тянет на себя: Утахиме поддается, приближается к нему вплотную. В нос ударяет слабый запах пота. — Чтобы ты не забывала, кому принадлежишь. И кому хочу принадлежать я.