Па-де-де «Двойной чёрный»

      Его руки — это изящество, грация и нежность в одном флаконе. В них нет костей, движения подобны колышущимся волнам в море. От каждого пируэта захватывает дух, а сердце падает в пятки. Он — синоним к слову идеальный.       Дазай не стремится быть лучше других, потому что знает, что он лучший. Передавать самые глубокие чувства одним взмахом, заставлять зрителей плакать от восторга и долго аплодировать — это искусство, требующее долгой работы. Всё тело покрыто ссадинами и гематомами — плевать, заживёт, главное, что сейчас он танцует и к нему прикованы тысячи взглядов. Он ненавидит боль, не переносит её каждой клеточкой своего тела, но это — его жертва во имя искусства, во имя балета, музыка которого с самого детства течёт по его венам вместо крови. Боль давно стала частью его жизни, которую он с достоинством принял, но привыкнуть к такому практически невозможно. Дазай любит балет за то, что все его страдания остаются где-то за кулисами, где-то в укромных уголках балетного зала, где угодно, но только не на сцене.       А на сцене он сияет. Сейчас, здесь, перед полным залом зрителей он живёт и чувствует, дышит с помощью музыки, говорит с помощью языка тела. Он не издаёт ни единого звука, но рассказывает долгую, глубокую и чувственную историю.       Музыка медленно стихает, и яркий свет софитов переводится на противоположный край огромной сцены. Дазай замирает и восстанавливает дыхание, мысленно отсчитывая в голове такты до следующего выхода. Под постепенно нарастающее и медленное звучание контрабаса на сцену выходит парень с поднятыми над головой руками. Он переставляет ноги в такт музыке, вытанцовывает путь до середины сцены, и тогда софиты направляются на них обоих.       Дазай Осаму и Накахара Чуя. Па-де-де «Двойной чёрный».       Описать происходящее на сцене попросту невозможно. Нет в мире таких слов, чтобы передать то изящество, с которым оба двигаются в этом танце. Прыжки Чуи такие плавные и лёгкие, словно гравитации для него совсем не существует. Он не подчиняется никаким законам, для него сцена — место, где он может быть собой, и делать то, что тонкими лучами струится из его груди. Чуя протягивает всего себя, всю свою душу зрителям на раскрытых ладонях. Звук медленно нарастает. Его движения становятся ярче, они наполнены страстью, не распирающей и пошлой, а сильной, любовной страстью. Его танец — пламя, нашедшее начало в его груди и распространившиеся по всему залу. Ярко-красное трико и огненно-рыжие волосы, струящиеся по плечам — он знает, что его появление на сцене зажигает бесконечную россыпь искр в душах зрителей по всему залу.       Если Дазай — волны, то Чуя — самый настоящий пожар.       Дазай подхватывает Чую сзади, поддерживает его во время прыжков, кружится в танце вместе с ним и смотрит прямо в глаза. Если разговор со зрителями состоит из балетных движений, то между собой они общаются взглядом.       Чуя делает резкий разворот и его глаза сужаются.       «Ты забыл про батман».       Дазай прыгает со де баск и протягивает руку к Чуе, а глаза слегка закатываются.       «Иди к чёрту, никто ничего не понял».       Чуя тянет Дазая на себя за руку, сжимая ладонь чуть крепче, чем стоило бы, его брови еле заметно дёргаются.       «А я понял».       И поэтому их дуэт идеален. Такой связи невозможно достичь даже самыми изнурительными тренировками, потому что её нельзя выработать. Она тонкой и прочной нитью тянется из одного сердца в другое, и они на подсознательном уровне знают, о чём другой думает, что чувствует, чего хочет. Это не то, что можно назвать простой индивидуальностью, они неповторимы, их невозможно превзойти или достичь такого же уровня.       Музыка достигает своей кульминации и после серии пируэтов оба замирают в центре сцены, держась за руки. Секунды тишины перед громкими авациями дают возможность прийти в себя.       Их накрывает волной аплодисментов. Люди кричат, скандируют, Дазай выпускает ладонь Чуи из своей, смотрит нежно, словно обнимает одним лишь взглядом. С широкой улыбкой Чуя грациозно кланяется зрителям и отходит в сторону, даёт Дазаю возможность получить свою долю восторга. Его улыбка меньше, он спокойнее и увереннее, но взгляд говорит гораздо больше. Потом они выходят на последний поклон вдвоём и кулисы начинают закрываться. Как только шторы смыкаются, оба выдыхают.        Со сцены всё ещё раздаются громкие аплодисменты и крики, но им это не мешает. Чуя поднимает взгляд и улыбается впервые за весь балет.       — Я думал, ты меня уронишь, — он потягивается и идёт в сторону гримёрок. Дазай догоняет его и отбирает бутылку с водой, которую Чуя только что взял в руки, не успев сделать и глотка.       — Каюсь, хотелось, — Дазай невинно пожимает плечами и залпом выпивает половину бутылки. Чуя лишь звонко цокает и открывает дверь с приклеенной надписью «Двойной чёрный». Дазай юркает вслед за ним и закрывает дверь.       Всё тело ломит, болит буквально каждая мышца, каждая мозоль и ссадина, но первые минуты после выступления это ощущается как приятная усталость. Чуя садится на стул и откидывается на спинку, шумно выдыхает и запрокидывает голову назад.       — Я тоже устал, — Дазай переходит на более спокойный тон и отставляет полупустую бутылку на стол, берёт оттуда же небольшую расчёску и подходит к Чуе сзади. Накахара даже не шевелится, только немного морщится — зубчики расчёски неприятно дёргают волосы. Дазай правда старается делать это нежно, аккуратно распутывая сбившиеся пряди и расчёсывая сначала кончики. Он наклоняется к Чуе и целует того в макушку, когда заканчивает, откладывает расчёску и обвивает свои руки вокруг его шеи, зарывшись носом в пахнущие вишней пряди.       — Поехали домой, иначе я прямо здесь сдохну, — Чуя бормочет и устало потирает свои глаза, от чего у Дазая тут же появляется тёплая улыбка. Он выпускает парня из объятий и обходит, становясь перед ним. Его руки лежат на подлокотниках стула, а глаза — такие тёплые и мягкие — смотрят прямо в душу.       Дазай двигается вперёд и их губы сливаются в поцелуе. Уставшем, ленивом, но от того лишь более нежном и ласковом. Чуя убирает прядь волос Дазаю за ухо, целует напоследок в щёку и отстраняется. Осаму улыбается одними лишь глазами: — Собирайся, милый.