Обманутый

— Вы сделали… что? — Альфред пораженно замер. — Этот к-кошмар… из-за Вас? Герберт моргнул, застыв где-то на середине мысли, на середине жеста, будучи в замешательстве. Обустроившись в спальне, среди подушек и скомканных одеял, они обсуждали пьесы Шекспира, и когда речь зашла о «Сне в летнюю ночь», вампир имел неосторожность обмолвиться насчет того самого сна. За идилличных полгода, полных заботы и страсти, он не упомянул, что разделяет способности графа к гипнозу и телепатии, не говоря уж о том, на ком их практиковал. — Я бы не назвал это кошмаром, мой сладкий, — меж скульптурных бровей нарисовалась складочка, которую в иной ситуации Альфред непременно разгладил бы поцелуем. — Я думал, это было приятно. — Вы… Вы думали… — он поперхнулся шепотом, помня сон в тошнотворно-четких подробностях. Окруженный восставшими трупами, полусгнившими и одичалыми, в лохмотьях, пропахших землею и копотью, разверзшими рты в литании — воспевающей смерть и тьму, призывающей их принять. То, что граф делал с Сарой, а после и с ним, отчего во всем теле разлился яд, зараза, которой он, обезумев от жажды, поспешил поделиться с возлюбленной. И растерзать ее в приступе ненасытной, разгневанной похоти на пару с Его Сиятельством. — Да как… как мне это могло понравиться? Я предал Сару, обесчестил ее — и убил! — Ладно, — дернул Герберт краешком губ, поникнув. — Возможно, я немного перестарался, потому что приревновал… — Ревность? — в груди у Альфреда образовался ком, липкий и обжигающий, не дающий дышать. — На тот момент мы не общались! — Что ж, — пожал тот плечами, — я хотел это исправить. И это сработало, разве нет? Ты воспылал ко мне чувствами буквально на следующий вечер! Альфред вспылил, что случалось с ним крайне редко. Он не мог разобрать, говорит вампир искренне или же издевается. Все теперь мнилось иронией, изворотливой и безжалостной: он полюбил фон Кролока по-настоящему, он ему доверял, не подозревая об этой детали. Герберт им манипулировал! Нарушал те границы, которых никто преступать не вправе, а что до чувств — имел возможность внушать их, навязывать… И не был смущен пониманием, насколько это ужасно. Это было похоже на еще большее надругательство, чем то, что свершилось в ночь бала. Альфред неоднократно ее обдумывал со смесью тревоги, смятения и стыда — утопляюще-вязкого от того факта, что тело стало ему предателем. Его трясло, когда Куколь обнаружил их с профессором в зале, и он благодарил бога за то, что ему удалось перенять внимание на себя, — Абронзиус спасся. А сам мальчик, связанный, был заперт в подсобке, но вырвался и юркнул в чьи-то покои. Он измотался в попытке выпутаться из веревок — те лишь сильнее впивались в кожу. Впивались, как позже хозяин комнаты, пришедший одеться к празднеству, впился в рот поцелуем. И реакция тела, напряженного и измученного, натянутого, как струна, была для Герберта весомей всех "нет". Естественно, тот был рад оправдать свои заблуждения. — О подлый… я не влюблялся в Вас, — покачал головой Альфред. — Но, — пока он был не столько задет, сколько растерян, — ты пришел ко мне в ванную, цитируя сборник поэзии… — Случайно, — напоминать, что сразу же извинился и собирался откланяться, но Герберт его не пустил, уже не имело смысла. — А потом Вы… Ваши руки во время танца… Вы вознамерились меня укусить — разве книга в зубах ни о чем Вам не подсказала? — Пожалуй, я малость погорячился, — уклончиво ответил фон Кролок. В тоне не было и намека на покаяние. — Вы набросились на меня! Дважды! — только влаги в глазах ему не хватало. Наверное, для фон Кролока разрешение стычки в ванной казалось, невзирая на неудачу, забавным: скука развеялась, и он мог взять реванш. А вот Альфреду с профессором было отнюдь не до смеха. И когда он снова был схвачен, то готовился умереть. Да, вампир его в итоге не съел и не сделал того, чего б не снесла его честь, но согласие на все остальное получено не было. И хотя он втянулся в процессе и добровольно остался греть виконту постель, конфликт не забылся и требовал прояснения. — Только дважды, — оборонился Герберт, — а потом понял, что ты, вероятно, хочешь действовать медленней. — О Боже, — воздел руки Альфред, теряя крупицы терпения: его не слышали — или не желали услышать. — Вы повалили меня на постель, обездвижили, привязав к изголовью, и предались распутству, пока я умолял прекратить! Это Вы считаете "медленней"? Глаза Герберта, извечно хитрые и прозорливые, распахнулись широко и наивно — он и впрямь был в недоумении. — Твои руки и так были связаны, дорогой, — никогда еще на памяти мальчика он не выглядел столь беспомощно — а при его габаритах это было, стоит отметить, сложно. — Ты пришел в мою спальню, и я решил, что… — Неужели Вы думали, что я связал себя сам? — вся эта абсурдность начинала его раздражать. — Куколь сделал это! Подготовил, так сказать, угощение. Но я выбрался из подсобки — и имел оплошность спрятаться именно в Вашей комнате! — Ты был возбужден! — Предсказуемая аргументация. — Ты занимался со мной любовью. Твое тело откликалось так страстно… Альфред ощутил, как запальчивый жар угасает, превращаясь во что-то холодное, каменея в его груди. Желудок сжался от уязвленности и вины, приправленных негодованием. Эмоции, которые, как он чаял, ушли, всплывали и набирали яркость, все обиды, которые он схоронил, вместо того чтобы выразить. — Я был сбит с толку, Герберт, — вздохнул он, понурив плечи. — Я не знал, что думать, что чувствовать… Может, я бы испытал вожделение, узнав Вас получше, но Вы ведь меня принудили. Вы лишили меня невинности, не особо интересуясь моим мнением по этому поводу. — Милый… — брови Герберта надломились, отчего сердце мальчика дрогнуло. Впрочем, он это проигнорировал. — Я никогда не… я… ты должен мне верить… — Не берусь обещать, что смогу, — отрезал Альфред. И подивился собственной дерзости: для того, кому всегда было легче пойти на уступки, он хорошо справлялся. Ему шла на пользу порожденная шоком апатия. — Вы рылись в моей голове… Как я могу доверять хоть чему-то? — Потому что, — фон Кролок сжал кисти рук, обхватывая колени, оставляя когтями зацепки, — потому что я люблю тебя. И вновь его бестолковое сердце притихло — и екнуло: Герберт, упрямый, непробиваемо наглый, склонный, как и граф, подавлять, даже не защищался. Он будто впервые столкнулся с реальностью — и был ею обескуражен. Совсем как Альфред, когда прибыл в замок, — и попал в отнюдь не добрую сказку. И вообще, как он смел выглядеть так несчастно? То, что Альфред с ним остался, разделил с ним жизнь и постель, проникся к нему доверием, было разительно — но не для Герберта, привыкшего принимать все как данность. Альфред не единожды сталкивался с обесцениванием, ранящим и словно обкрадывающим, но его разум — то немногое, что принадлежало ему — был неприкосновенен. До тех пор, пока он не связался с Гербертом. — Сколько? — спросил Альфред. — Сколько раз Вы это делали? — Один, — голос вампира, певучий и мелодичный, срывался. — Я не такой, как отец, я не умею… У меня так не получается… Я люблю тебя! Он поднял на Альфреда глаза — блестящие, налитые кроваво-розовыми слезами. Вид этих слез, обнажающих так, как человеческие обнажить не способны, растворил в нем всякую злость, а следом поблекло стремление высказать правду. Неважно, каким преданным он себя ощущал; он никогда не хотел, чтобы его возлюбленный плакал, — тем более, из-за него. — Я… — фон Кролок встал и повернулся к двери, — я пойду в склеп. И ушел. Альфред был один в их просторной, помпезной спальне; он стоял, вперившись в прикрытую дверь. Что же он натворил? Накинулся с обвинениями, позволив себе думать только о собственных чувствах, и вот теперь… Он довел до слез Герберта — того, с кем наладил мирный, уютный быт, того, в чьих объятьях нашел безопасность, того, кто озарял его своими улыбками, заставлял любить и смеяться… Была ли в принципе необходимость ворошить случившееся давно? Логично, что да, однако он был не из тех, кто подолгу всерьез обижается. Вампир причинил ему много дурного, но месяцы в паре все сгладили, да и без них Альфред не мог питать ненависть. Ненависть… что, если Герберт его возненавидит? Если стряхнет романтический флер и поймет, кем он является? Скучным, самым обычным, неловким и глупым почти во всем, кроме науки. Тогда, окончательно разочаровавшись, виконт, по видимости, отвергнет его, выбросит вместе с грузом переживаний. Как он вернется к прежней тоскливой жизни, узнав, каково любить? А будет ли он, собственно, жить? Внезапная мысль прострелила и точно окатила водой — Альфред запер дверь на засов, прежде чем придвинуть к ней стул. Если Герберт его разлюбит, если снимет свое покровительство, его ждет незавидная участь. Свита голодна перманентно, граф воспримет все как личное оскорбление, а сам Герберт может обозлиться настолько, что восхочет ему отомстить. Слава богу, Абронзиус жил в деревне, в относительной безопасности от затхлых стен и вампиров. Он тоже мог спуститься туда. Мог, сгребши вещи в обшарпанный саквояж, сбежать на рассвете, и солнце б оберегало его весь день — он как раз бы успел уйти на достаточное расстояние. Однако… это был негодный вариант: им следовало объясниться на трезвую голову. И если был хоть малейший шанс все исправить, Альфред готов был этим шансом воспользоваться. Тем не менее, это не значило, что ему не нужно быть бдительным. Он метнулся к запнутому под стол саквояжу; вытащил крест, кол и бутылочку соли, над чьим составом поработал профессор. Открывать ее не хотелось: нюхательная соль, как и положено, запах имела резкий, да еще и с чесночными нотками. Но, с другой стороны, если Герберт морочил Альфреду голову, чудо-средство бы прояснило сознание? Откупорив склянку, он все-таки сделал вдох. Ничего. Ничего в нем не изменилось, кроме растущей волны страданий. Зачем, ну зачем они это все обсуждали… завели разговор о Шекспире, о пьесах и снах… Они были так счастливы. Он был так счастлив в неведении. Альфред убрал бутылочку в саквояж, а кол и распятие — по карманам. Если за ним придут, это не будет кто-то из приспешников графа, нет… фон Кролоки разберутся с ним лично. И если к нему пожалует граф, он погибнет, сражаясь, но если это окажется Герберт… Если Герберт придет в их общую спальню, чтобы его убить, Альфред понятия не имел, как будет действовать.