***
— Заходи. Слава неловко мнется на пороге — серьезного нагоняя у него еще никогда не было, а выглядит Олег так, будто сейчас его ждет именно это. — Пиши объяснительную за сегодняшнее. Фёдоров совсем тихо вздыхает. Значит, все же настолько серьезно. Пытаться отвертеться бесполезно — Олег до тошноты пунктуальный и никогда не говорит того, в чем не уверен, это его только разозлит. — Хорошо, я напишу и в течение часа занесу… — Нет, ты напишешь ее сейчас, — он достает из ящика стола чистый лист, — закроешь дверь на ключ, сядешь сюда и будешь писать так, чтобы я видел, что ты пишешь. Я жду. Слава мысленно ругает себя за трусость и еще больше — за то, что что-то скручивается в тяжелый комок внизу живота в ответ на такое обращение. Закрывает дверь, как ему приказали. Садится напротив. Послушно придвигает к себе листок и первую попавшуюся ручку. «Я, Фёдоров Вячеслав Сергеевич, во время операции неумышленно задел стол анестезиологической медсестры, в связи с чем упала и разбилась одна ампула Фентанила объемом 2 мл. Ошибка была совершена мной по неосторожности и связана с излишней концентрацией на зоне проведения операции, вследствие чего я не заметил ампулу. Свою вину осознаю и обещаю в будущем быть внимательнее к…» — «Излишней концентрацией на зоне проведения операции»? — Олег поднимает бровь и вновь переводит взгляд на провинившегося. — Формулировка не самая удачная, но лучше я ничего не придумал. Могу переписать, если вы скажете, как перефразировать. — Да не к формулировке вопрос, а к содержанию. Я ведь рядом был, Славочка. Я видел, на чем ты излишне концентрировался. Слава внезапно ощущает, как у него горят уши. Слава внезапно понимает, что не в злосчастной ампуле дело, что, будь обстоятельства другими, ему бы слова никто не сказал; но он позволил себе отвлечься на вещи, совершенно к делу не относящиеся, и теперь огребает за это так, как положено. Теперь глаза даже не может поднять. Стыдно. — Работа, Славик, в операционной должна быть на первом месте. Это опытные хирурги могут себе позволить с медсестрами о погоде трепаться и шутки шутить, а ты, пока не наработаешь умение всегда видеть и слышать все происходящее, отвлекаться не должен ни на что, и на меня в том числе. Я тебя ругаю, но не злюсь — просто иногда тебя нужно припугнуть, чтобы ты понял. Говорит Олег и вправду не злобно, но и не мягко вовсе. Предупреждающим тоном, наставническим почти, как студентам на практике говорят лишнего не болтать. От этого почему-то стыдно вдвойне. — Но человек не перестает отвлекаться, пока не дашь того, чего ему хочется. Большое кожаное и абсолютно порнушное кресло на колесиках негромко скрипит, когда он отодвигается подальше от стола — ровно настолько, чтобы в промежутке поместился еще один человек. Слава смотрит, смотрит, и чувствует, что вслед за ушами начинает гореть все лицо; но все же он нерешительно поднимается со стула, все же смотрит с немым вопросом, ища подтверждения тому, что понял все правильно. Олег улыбается и жестом подзывает ближе. Слава слишком хорошо знает Олега, чтобы не знать, к чему он ведет. — Олег Дмитриевич, мы на работе, — осторожно напоминает, имитируя робость, будто не сделал бы этого прямо в операционной, под камерами, у всех на глазах. Сейчас это неважно. Сейчас ему важно поиграться. — А это твое дисциплинарное взыскание. Подойди и повернись спиной. Слава взбудораженно выдыхает и слушается. Позволяет себе улыбку и обернуться, услышав звук ремня, вытягиваемого из шлевок чужих брюк. Позволяет себе вздохнуть снова, когда ремень туго перетягивает запястья. — Если ты, Славочка, не умеешь следить за руками, значит, за ними буду следить я. Его разворачивают, дергают вниз за ворот рубашки, и он послушно опускается на колени, поднимает голову, смотрит из-под ресниц полуприкрытыми глазами и собирается что-то сказать, но оказавшаяся на затылке рука пихает его между чужих ног, и говорить уже совсем не хочется. Хочется схватить губами язычок молнии и потянуть вниз, что он и делает — пуговицу Олег расстегнул сам в качестве жеста доброй воли — хочется стянуть зубами белье, чувствуя, как его сверлят глазами, зная, как Олегу нравится наблюдать, как он возится в районе его паха и пытается управиться без рук. Олегу нравится так издеваться, и это видно, и это злило бы сильно, если бы не возбуждало еще сильнее. — Не будешь сейчас отвлекаться, Славочка? Вместо ответа он ведет языком от основания до самой головки, чуть задерживаясь на набухшей вене, и широко, показывая зубы, улыбается. Еще одним выдохом, громким и возбужденным, встречает ожидаемую вполне пощечину. Чуть помедлив, глотает до основания, и вздрагивает всем телом, услышав протяжное шипение сверху. Слава, наверное, под страхом смерти этого не скажет, но член Олега он любит пусть не больше, чем что-либо еще, однако точно больше всех, которые у него были до этого. Не слишком длинный, чуть изогнутый кверху и ровно настолько крупный, чтобы заставлять собой давиться, что Слава и делает сейчас — наслаждается собой, почти совсем забывшись, громко выпускает изо рта головку и сдавленно мычит, когда глотает снова. Для Олега эти звуки, как музыка для ушей, а вот для тех, кто случайно окажется прямо за дверью, возможно, не очень. К счастью, всегда есть запасной вариант. — Подожди. Слава тяжело дышит, смаргивая уже навернувшуюся слезинку, и смотрит вопросительно, пока не чувствует, как лицо обхватывают две руки и вновь насаживают на себя; и, когда он понимает, он едва успевает простонать, потому что в следующую же секунду этот стон обрывается на середине. Олег толкается быстро и резко, ритмично растрахивая податливый рот; кресло чуть поскрипывает, но это совсем неважно, потому что Слава все еще смотрит на него этими своими послушными глазами, уже совсем мокрыми от натекших слез, и ерзает на полу от того, как некомфортно одежда натирает собственный стояк, и расслабляется полностью, доверяя делать с собой все, что Олегу захочется — а хочется ему так много, но сейчас не выходит больше ничего, кроме как загонять член поглубже и едва слышно шептать грязь, до которой, наверное, и не догадался бы никто в отделении. — Вот так, мой хороший, — слова выходят отрывисто, перемежаясь с тяжелым дыханием, — знаешь, мне стоит уволить тебя за сегодняшнее и посадить у себя в кабинете, чтобы делать это, как только захочется, раз мой член тебе интересен больше твоей работы. А даже если и догадались бы, уж точно не приписали бы Олегу. — Маленькая дрянь, вместо операции думаешь о том, как тебя трахает начальник, — насаживает на себя полностью, заставляя задержаться и вздрагивать всем телом в рефлекторных попытках вдохнуть, — ты ведь раздвинул бы ноги уже там, если бы я захотел, да, Славочка? Дал бы мне отодрать тебя прямо на столе, да? Слава не может ответить, но может свести поднятые брови и, не моргая, смотреть в небесного цвета глаза, которые так отвлекали его в этот день; может давиться, но не может и не хочет пытаться вырваться, только ловит между коленей чужой ботинок и, насколько получается, трется о него, как собака, потому что уже невыносимо, уже больно, уже слишком, слишком хочется, чтобы думать о гордости. Олег видит, Олегу точно нравится — кончает с несколькими резкими толчками, после которых точно будет болеть горло, хватает волосы на затылке Славы так сильно, что у того снова выступают слезы, а потом, едва дав отдышаться, затаскивает его к себе на колени; совсем не церемонясь, сует руку под резинку белья и доводит, наконец, до долгожданного оргазма, от которого Слава весь выгибается и царапает ногтями ладони в безуспешной попытке схватиться за что-то пальцами. Быстро, но ему после такого много и не нужно, чтобы задрожать и, наконец, обмякнуть в чужих руках, положить голову на чужое плечо, оставить слюнявый поцелуй на чужом ухе вместе с совсем тихим «спасибо». Олег развязывает его руки, растирает затекшие запястья, чмокает куда-то в висок, и Славе от облегчения хочется плакать. — Ты в порядке? — Я просто отлично, — после таких издевательств над его горлом голос у Славы совсем хриплый, однако когда-то выяснилось, что обоих это только сильнее подстегивает, — только ты мне все мозги вытрахал. Спасибо, хоть подождал, пока рабочий день кончится, а то я вообще не соображаю теперь. — Ну я же не совсем садист, — Олег посмеивается, после усаживает Славу на свое место, поправляет одежду и откуда-то достает салфетки, — на, приведи себя в порядок, а то охранников распугаешь. Так и не дописанная объяснительная никому не нужным комком отправляется в мусор. — Погоди, зачем я ее писал тогда? — Чтобы почувствовать себя персонажем из низкобюджетного порно. Ну не будем же мы столько из-за одной ампулы возиться, спишем и черт с ней, да? Но выговор ты все равно получил, — снова хмурится, хотя глаза все еще озорно блестят, — надеюсь, урок усвоен, иначе придется повторить взыскание с применением более радикальных мер. — Да ты меня прямо-таки упрашиваешь еще пару ампул разбить, Олеж. Опять улыбается во весь рот, зубы показывает. Довольный до неприличия. Олег, глядя на это, только вздыхает. — По-моему, нам с тобой уже ничего не поможет. — А надо, чтобы помогало? — Не надо. Поехали лучше домой.***
— Слав, ты живой там после вчерашнего? Мне сказали, тебя Овчаров к себе вечером вызывал, я думал, ты уже оттуда не выйдешь. Он из-за этой ампулы злой был, как черт. Слава забавно морщит нос и машет рукой в ответ. — Не, выговором обошлось. Но выебал он меня за нее, конечно, знатно… — В следующий раз не только выговором обойдется, — Олег, как всегда, возникает из ниоткуда, и, как всегда, делает это невовремя; впрочем, одна реакция анестезиолога в этот момент стоит всего остального. Слава лишь улыбается этой своей фирменной улыбкой. — И вам доброе утро, Олег Дмитриевич!