Одно на двоих

      Ангелина для всех, как книга на древнем незнакомом языке. Лина готова быть грёбаным переводчиком, зарывающимся в словари при любой удобной возможности. А если такой возможности нет, она ее устроит.       Джебисашвили хмурая питерская ведьма мерещится в каждом ледяном осеннем потоке ветра, и друзья, пригласившие Лину с дочерью на выходные загород, обреченно вздыхают, улавливая несвойственный девушке меланхоличный настрой. А медиум просто чувствует Ангелину в каждом опавшем листе, вдыхая густой октябрьский воздух, жалеет, что та сейчас не рядом с ней.       Луна беззаботно скачет по территории чужого участка, вокруг нее прыгает собака друзей, а Лина вспоминает Додо, этот теплый пушистый комочек, который в своей очаровательной эмоциональности так не похож на свою хозяйку.       После их первого и пока единственного визита домой к Изосимовой, дочь взахлеб рассказывала всем про пушистого шпица, который под конец игры улегся у нее на коленях.       А вот Ангелина медиума близко до сих пор не подпускала. Нет, приглашение в ее квартиру уже много значило для Лины, но что-то ее беспокоило в том, как ведьма держится рядом с ней.       У Ангелины дома пахнет свежеиспеченным хлебом. Лина всегда смотрела на хлебопечку как на шайтан-машину, не рискуя подходить к ней даже на метр, еще сломает. У Ангелины дома в целом уютно, но как будто чего-то не хватает. Лина считает, что ее самой, и что, если ведьма против, то всем свойственно ошибаться.       Ангелина затягивает. Как тяжелые привязанности. Как вредные привычки. Ее прямые эфиры — все, что Лина смотрит за завтраком-обедом-ужином. Лина, если могла бы, остановила время, чтобы слушать только Изосимову.       Ее это выматывает. Быть так далеко от человека, когда рядом буквально все кричит о нем. Шорох листьев, солнце, пробивающееся рыже-желтыми лучами через редкую листву на макушках деревьев, запах хвои, забирающийся в легкие и оседающий там колючим ковром. Под ногами Джебисашвили прогибается лесной мох. С каждым ее шагом, кажется, кто-то будто ломает ей позвоночник.       Ангелина перестает ей сниться. Лина не знает радоваться этому или нет. Стоит ли отпраздновать это кофе или залить красным полусладким, чтобы хоть было не так горько.       Когда сил ее больше нет, Лина берет билет на сапсан. В поезде, глядя на Луну, застрявшую с головой в телефоне, медиум злится на того, кто придумал расстояния. Даже средства связи не помогают им быть ближе; телефон всегда лежит мертвым грузом у Лины в руках с открытым забытым диалогом на мерцающем экране.       Год назад Изосимова перестала отвечать на ее сообщения. О том, чтобы ведьма написала первой, вообще речи не идет. Будь Лина трижды хорошим собеседником, это ее не спасло бы.       Знакомая дверь открывается, и Лина едва сдерживается, чтобы не наброситься с объятиями. Рядом Луна, нужно как-то соответствовать уровню взрослого человека. Да и Ангелина вряд ли была бы рада.       По лицу Ангелины вообще не скажешь, что она ей рада. В отличие от Луны. Изосимова мягко улыбается девочке и говорит что-то, что медиум пропускает мимо ушей, пока ее дочь щебечет что-то потерявшей от радости голову Додо.       У Лины в голове белый шум. Они обе молча проходят на кухню, и, хотя ее здесь не ждали, на столе уже закипает чайник. На столе плетеная вазочка с печеньем, по виду, свежим, как будто та готовилась к приходу гостя. Девушке остаётся надеяться, что дорогого.       Она прикрывает глаза, впитывая эту атмосферу через кожу, и тугая пружина, что была натянута, кажется, с тех самый пор, как они попрощались ночью перед готическим залом, ослабевает. Этим суматошным не заканчивающимся днём Джебисашвили находит свое личное место силы. Места силы в их кругах принято посещать часто.       У женщины на кухне светло и просторно, Лине становится легко и весело, как ребенку перед утренником, она буквально вспархивает со стула и, наплевав на чужое личное пространство, сцепляет руки на чужих плечах в долгожданном объятии.       От Ангелины пахнет солнцем и жарко-густым запахом поздних яблок, от черных густых волос — травами после ритуалов, от ладоней — хлебом, десять минут назад вытащенным из чертовой хлебопечки. Лина глубоко вдыхает в единственном желании — этими запахами задохнуться.       Лина — хрупкая, эфемерная, у нее вены — голубые реки под тонким льдом шелковистой кожи. Ее имя — легкий ветерок, шелестящий над ухом в жаркий день, перезвон маленького ручейка в лесу, среди тёмно-зелёного ковра мха где-то под ногами.       Ангелина — уставшая. Ей бы побольше спокойствия в жизни, без резких встрясок без ее ведома, без резких криков и скандалов. Без неожиданных визитов и нарушения личного пространства.       Ее тихое, мягкое «девонька моя» отдает соком лесной брусники, кровавыми каплями оседающей на губах того, кто неудачно раскусывает тонкую кожицу. Ангелина — это неожиданно набегающий ночной ветер, качающий вершины деревьев на краю опушки; время — вечер, и внутри что-то замирает, когда прохладные потоки касаются разгоряченной после полудня кожи.       Ангелина. Геля. Гелечка.       Изосимова бы скривилась от приторности, но Лина только по-лисьи улыбается. Ангелине нравится то, как медиум заполошно-тоскливо шепчет ей на ухо ее же имя.       Изосимовой бы побольше спокойствия в жизни, но от нудного застоявшегося спокойствия тоже устают. Лина врывается к ней свежим вихрем весеннего воздуха, несмотря на то, что за окном начало октября. Лина приносит с собой запах прелой земли под опавшей листвой, осенних костров и созревшего шиповника. Ангелину из состояния устоявшегося времяпрепровождения нужно выводить. Джебисашвили прекрасно с этим справляется.       Лина находит свое умиротворение в вечернем солнце пробивающемся через кружевные кухонные занавески, бесплотными узорами касающемся их ног. Она уже не так судорожно цепляется за чужие руки, которые теперь мягким коконом прижимают ее к теплому боку. Где-то в соседней комнате лает собака, а Джебисашвили лишь слушает звуки родного шепота, звучащего как ее имя. Их общее имя. Одно на двоих.