Увидимся в Аду

      После такого отвратного начала дня хотелось закинуться текилой или чистым спиртом, чтобы навсегда стереть из памяти огорченный тон и затемненные разочарованием глаза.       Однако Вокс не мог позволить себе подобной роскоши. Раз в обитель уже-не-демона ему вход был заказан, нужно было выжимать деньги из тех, кто желал того же, что и он — напиться до беспамятства.       Ебучая ряса, ебучие проповеди и ебучие люди с их ебучими проблемами, как выражался Вокс, ждали его за высокими дверьми церкви; а за ширмой он был вынужден терпеть осунувшиеся лица и скорбные сетования. Прошло полдня, и все будто с цепи сорвались поведывать о своих ошибках, предательствах и потери доверия. Будто ему и без этого не хватало чувств вины и сожаления. Порой это так бесило, что он забывал рекламировать свой продукт, ради которого соответственно и слушал все эти скучнейшие бредни.       Скверное настроение сказывалось на пожелании удавиться бабке, которая винила себя за обременение своей семье, и на сумбурном совете прихожанину, который признался, что положил глаз на жену своего брата, трахнуть ее вдвоем.       Но последняя капля переполнила чашу терпения, когда к нему обратилась женщина с ужасно впалыми щеками и совиными глазами. Голос у нее был дрожащий и печальный. — Простите, что начинаю со слез, но ничего поделать не могу. — Все в порядке. Скажи, что тебя тревожит, — бросил он зазубренные и избитые за сегодняшний день повторами слова с натянутой учтивостью, хотя на лице застыла бесконечная скука. — Скажи, и твоя душа найдет покой, мисс… — Меня зовут Сара, и я совершила не очень хороший поступок — предала своего мужа, теперь бывшего мужа, — быстро поправила она себя, будто это было важно. — У нас были сложности в браке, и в конечном итоге все привело к… адюльтеру.       «Опять двадцать пять», — про себя простонал Вокс, закатив глаза. Желание выпить и забыться нарастало. — Никогда не поздно извиниться, — повторял он слова из переданных шпаргалок. — Небеса прощают тех, кто способен это прощение просить. — Он не хочет меня видеть! — горячо воскликнула женщина так, что Вокс едва не подпрыгнул и не выронил листки. — Я вчера поехала к нему домой, но он не открывал. Представляете? Так ни разу и не ответил! — Да, вполне представляю, — он сжал челюсть, чувствуя подкатывющий ком к горлу. Женщина сокрушенно начала рыдать. — Он больше не приезжает в город, не выполняет свою работу. Я уверена, чтобы меня не встретить! — третировала она его, вызывая головную боль. — Только бы он дал мне поговорить. Я бы все ему простила: и скудный доход, и постоянную занятость, и этот отвратный запах животины…       Тут Вокс точно опомнился и вышел из транса собственных дум. — Погоди, а какого черта ты его прощаешь, если сама же рога наставила? — удивился он, вынув пальцы из ушей. Женщина растерялась от вопроса. — Ну-у, так он меня вынудил. Любая жена хочет видеть рядом с собой уверенного, обеспеченного мужа и… — Охренеть, — усмехнулся псевдо-пастор и закинул ногу на ногу. — Слушай. Если потеряла чужое доверие, то нечего плакаться, что благоверный не хочет тебя видеть. И нечего его в чем-то винить, если он как-то не соответствовал твоим блядским ожиданиям.       Он откинулся и тяжело вздохнул. Вот бы ему об этом кто-нибудь сказал хотя бы сутки назад. В самом деле, это бы избавило его сейчас от стольких проблем и размышлений. — А Вы точно пастор? — с сомнением протянула женщина, остановив поток всхлипов и стенаний. Ее платок съехал с головы, высвобождая копну жестких волос, а покрасневшие глаза блеснули недовольством. — Поверь, среди присутствующих нет человека более осведомленного о бытие, чем я, — саркастично ответил Вокс, закидывая руки за голову. — А насчет твоего бывшего могу посоветовать одно: дай ему время, потом уже пойди, попроси прощения и сделай хороший минет. Если не сработает, значит, отношения обречены. Ну, все, зови следующего, и да помогут тебе ангелы.       Пока ошеломленная прихожанка с восклицанием и обрывистыми возмущениями покидала его, Вокс задумался над своим собственным положением. Советовать легко, а вот следовать советам не так уж и просто. Почему-то он с трудом верил, что такая вещь, как извинение, способна магическим образом решить проблемы с преданным доверием. Была существенная разница в восприятии.       В Аду доверие ничего не стоит: все друг друга предают, поэтому, наверное, были придуманы контракты. А как иначе, если ты живешь в мире, где прекрасно знаешь, что каждый встречный — ублюдок?       Однако для живых людей все иначе: вопрос доверия для них стоит острее, важнее. Их души не обнажены, они не знают, кто мразь, а кто нет. Поэтому на свой страх и риск они вверяют другим свои тайны, чувства, иногда жизни, полагаясь только на одно лишь доверие.       Более того, в этом мире у людей есть то, чего нет ни в Раю, ни в Аду — слепая вера. Верить тому, о чем не знаешь наверняка, слепо следовать канонам, доверять морали в надежде, что она после смерти подведет тебя к Жемчужным вратам — отличительная черта живых, не познавших истину, душ.       Вокс начинал невольно понимать, почему для Аластора, как и для других людей, к которым он относился, доверие играло огромное значение в жизни. У них завязаны глаза, уши зажаты, но они все равно играют в эту рулетку и доверяют. В таком беспомощном состоянии, разумеется, больно ощутить предательство.       Оттого Воксу и становилось тревожно: как вернуть это драгоценное для людей доверие вновь? И как вернуть его так, чтобы на этот раз ничего не испортить?       Ни манипуляции, ни ложь уже не помогут. Необходимо было нечто иное, чтобы заполучить расположение Аластора. Ведь если этого не сделать, Вокс рисковал потерять все.       Только Аластор умрет своей смертью, и жизнь Вокса можно считать оконченной. А если он вдруг пропадет, что он так любит делать (точнее, любит Радио Демон, а не он), то Вокс просто свихнется.       Нет, Аластора нужно было любой ценой держать при себе и в безопасности от угрозы смерти.       «Черт, как бы снова хотелось стать оверлордом, чтобы привязать сделкой эту строптивую, упрямую душу…», — подумал он непроизвольно, но потом резко зажмурился.       «Нет, прекрати, — остановил он себя от бессмысленных грез. — Так нельзя: он человек, а не грешник. Даже не мечтай привязать его контрактом! Должен быть выход, подходящий для людей, и не травмирующий их хрупкие души. Хотя… если все станет совсем плачевно, то вместо лжи и контрактов можно ведь использовать что-нибудь не такое морально ранящее. Скажем, веревка или наручники…» — Агх! Хватит! Заткнись, — со злостью крикнул он, стукнув кулаком по коленке. — Но я ничего еще не сказал, — пропищал испуганный парень, пришедший на исповедь. — Мне уйти?       Вокс удивленно поднял взгляд и потряс головой.       «Не забывай, плосколицый придурок, твоя цель — человек, — со скрежетом и упавшим сердцем сказал себе Вокс назидательно. — Если хочешь удержать его, то пора научиться понимать гребаных людей»       Он сделал глубокий вдох, затем глубокий выдох и попытался заставить себя проявить хотя бы часть заинтересованности и погружения в ищущие раскаяния души. — Нет, все нормально, — спокойным и располагающим тоном произнес он и натянуто улыбнулся. — Поведай мне о своих проблемах.

***

— Се-сегодняшние по-пожертвования крайне скуд-скудны, — изрек пастор, пересчитывая выручку от продажи алкоголя за день. Вокс устал как собака: слушать, вникать и стараться терпеть несколько часов завывания всякого сброда (то есть людей) выматывало хуже, чем десять совещаний подряд. В какой-то момент он замечтался о том, чтобы просто всех загипнотизировать и послать покупать выпивку, как он бы сделал это в Аду. Но потом снова пришлось дать себе мысленную оплеуху, ведь так нельзя было поступать с не грешниками.       «Интересно, а сколько из выслушанных мною попадут в Рай?», — заинтересовался он, рассматривая картину с крылатыми младенцами, чьи лица были нарисованы с таким «талантом», что в реальности любой, попавший на небеса, предпочел бы сразу оторвать себе крылья и выкинуть нимб в урну. — Что есть, то есть, — буркнул Вокс, присев на скамейку в первом ряду. Церковь уже опустела, поэтому в помещении они с пастором Уайтом остались наедине. Правда, их компанию скрашивали еще несколько бутылок терпкого вина. Одну Вокс не сдержался и открыл, отпивая спасительную жидкость из горла. — Т-Тяжелый день? — догадался Уайт, присев рядом и протягивая пачку денег для пересчета. Вид у него был как всегда встревоженный. — А ты попробуй несколько часов вовлекаться в чужую постель, семью и прочую хрень, — раздраженно процедил мужчина, стараясь не смотреть на партнера по бизнесу, а перебирать пальцами драгоценные бумажки. — Во-вообще-то в-в этом и за-заключается моя ра-работа, — неуверенно улыбнулся мистер Уайт, тоже пригубив, и от этого будто бы чуть осмелел добавить: — Ненавижу ее.       Вокс от удивления едва не поперхнулся и не выронил деньги, после чего спрятал их в кармане брюк. Он не ожидал подобной честности. — А нахрена тогда пошел в священнослужители?       На лице пастора застыла печальная, самокритичная ухмылка, на лбу и вокруг глаз залегли морщины. Годы, проведенные впустую и оставившие след на коже, будто сами спрашивали: зачем? — По-понимаете, я не из тех люд-людей, которые умеют возражать дру-другим, — наконец, он нашел ответ, отхлебнув вина. — И, по-поверьте, я не сразу разочаровался в своем выборе. Я-Я искренне хотел по-помогать людям, пока не понял, что многие приходят сюда не за помощью. И Ваша афера о-окончательно открыла мне глаза.       В знак подтверждения он сделал весомый глоток. Вокс не отставал, вливая в себя столько алкоголя, сколько могло выдержать человеческое тело. Мозг перестал кипеть, и голова уже не гудела, тело расслаблялось, и даже настроение немного прибавилось. Начинало тянуть на разговор. — Всегда рад помочь, — в шутку сказал он и откинулся на спинку скамьи. Пастор Уайт сделал то же самое и посмотрел затуманенным взглядом на символ веры в своей руке. — Да и па-пастор из меня паршивый. Даже не смог спасти единственного прихожанина, который действительно пришел за помощью, — горько вздохнул он. — О ком идет речь? — спросил Вокс равнодушно. Но пастор, к его изумлению, покачал головой. С подбородка потекло вино, морщины стали глубже. — Не могу сказать, это тайна исповеди. И хоть не я её тогда слушал, права разглашать имя не имею. — Ладно, — Вокс закатил глаза и пошел с другой стороны. — А в чем заключается твоя вина? — Так просто и не признаться, — мужчина прикрыл глаза, словно нехотя возвращаясь в тот момент, спрятанный в глубоком прошлом. — Это было семь или восемь лет назад. Я тогда не был пастором, но работал в небольшой церкви. Поздно вечером, когда я и преподобный Джеймс, пастор на тот момент, собирались уходить, к нам ворвался юноша лет чуть старше двадцати. Он был чем-то крайне обеспокоен, — Уайт нахмурился и сжал крепче горло бутылки. — Я помню, что он пытался держаться, говорить непринужденно, но руки у него дрожали, в глазах горело безумие с тлеющими остатками раскаяния.       Вокс выпрямился и стал слушать внимательнее. Бутылка невольно опустилась на пол, чтобы не замылить и так поплывшую способность мыслить. — И что ему хотелось? — спросил он напряженным голосом. — Исповедаться, — как само собой разумеющееся ответил пастор. — Несмотря на наши убеждения, что сейчас не время, он продолжал увещевать нас дать ему высказаться. Я никогда не видел в ком-то подобной нужды, граничащей с диким отчаянием. Тогда нынешний пастор понял, что прихожанин вряд ли сдастся, и неохотно пригласил его в исповедальню. Я прождал около пятнадцати минут, а когда пастор Джеймс вышел, он был белее полотна. Я на секунду подумал, что из комнаты выплыл призрак: его всего трясло, а взгляд лихорадочно метался. — Вы спросили, что он услышал? — жадно поинтересовался Вокс, но мужчина быстро покачал головой, словно пытаясь стряхнуть то воспоминание. На лбу у него появились испарины. — Не решился. Меня его вид так напугал, что я просто окоченел. Но, когда из комнаты вышел тот парень, Джеймс будто с цепи сорвался. Я уже точно не помню, что он говорил, но были крики, угрозы и осуждения. Голос бился о стены, словно рикошетом. В нем было столько страха и отвращения, что я невольно удивился спокойствию парня, на которого обрушился такой поток презрения. Хотя его лицо было в тени, так что утверждать точно я не могу… — А что кричал тот пастор? За что обвинял?       Вокс почувствовал, как алкоголь обжег щеки и заплетал язык, поэтому изо всех сил старался сохранять остатки трезвости. — Не помню, — сокрушенно признался Уайт, кривя губы. — Что-то про пропащую душу, про самый страшный из грехов, про порождение дьявола… Он кричал, что расскажет обо всем полиции, общественности. А потом… потом этот парень просто ушел, на несколько секунд встретившись со мной взглядом. Ледяной, беспристрастный… я до сих пор помню тот контраст между выражением его лица до исповеди и после. Словно в исповедальню вошел один человек, а вышел совершенно другой.       Уайт вздрогнул и резко сделал глоток вина, бутылка почти опустела. Его начало потряхивать, как в ознобе. — Ты сказал, что сожалеешь, что не смог спасти его, — напомнил Вокс, отбирая бутылку, чтобы Уайт не пропил себе память. — Почему ты сожалеешь, если человек совершил какой-то жуткий грех?       Уайт посмотрел на него странным взглядом. Он опустил голову, мрачно сдвинув брови. — Пастор не имеет право рассекречивать содержимое исповеди, — надрывно проговорил он, рассматривая свои руки. — Потому что люди вверяют нам не только свои тайны, но и свои души. Это правило, и тот парень скорее всего верил, что его секрет заберут в могилу, а не будут грозить рассказать спустя несколько минут. И, знаете, я всегда думаю, что если в тот вечер я бы… я бы вступился? Что если бы я поступил как настоящий священнослужитель? — он спрятал лицо и вымученное застонал. — Мне было видно, с каким жгучим желанием облегчить душу пришел тот юноша и с каким холодным разочарованием ушел. И меня всегда терзал вопрос, смог бы я их спасти?       Он поднял голову и в отчаянии протянул в сторону перевернутого креста руку, словно хотел схватить свое воспоминание, те образы и слова и изменить их, нарисовать новое на девственно белом холсте прошлого. — Их? — не понял Вокс, гипнотизируя силуэт рядом с собой. — Кого «их»?       Но тот даже не взглянул на него. Внезапно на лице мистера Уайта пробежала тень скорби и отчаяния. — Душу того молодого человека, — прошептал он, едва шевеля губами, голос его становился тихим и сонным. — Жизнь пастора Джеймса. И, возможно, жизни остальных… — Причем тут жизнь пастора? — воскликнул Вокс, абсолютно сбитый с толку. Он схватил Уайта за плечи, разворачивая к себе. Тот почти не реагировал, на лице застыло сожаление. — Когда на следующее утро я пришел в церковь… я помню. Да, я помню, как неестественно была повернута голова, как изо рта текла слюна, как… он медленно покачивался под потолком, прямо над кафедрой. Вы бы знали, каких трудов мне стоило не завопить от ужаса. А, может, и зря я себя сдержал. Вдруг… не стал бы после этого заикой…       Глаза застелил мрак, казалось, мужчина уже ничего не видел перед собой, кроме холодного тела подвешенного пастора. Вокс ощущал человеческие терзания, и все же тормошил того за плечи, призывая оставаться с ним. — В чем твоя вина за смерть пастора? Как эти события связаны? И кто эти «остальные»? — настойчиво он сыпал вопросами. Лицо Уайта потемнело от боли и усталости, он казался почти трупом. — Утром я сказал Вам, что нужно уметь прощать, — прошептал он со слабой улыбкой. — Это правда. Если бы только тот парень сумел бы меня простить… Простить за то, что я такой трус, за то, что я не тот пастор, каким должен быть, за то, что я так и не научился возражать другим…       Вокс уже отпустил Уайта погрузиться в спасительный, пьяный сон. Но прежде чем полностью отключиться, тот прошептал ослабевшим, хриплым голосом: — Просите прощения за свои ошибки, пока есть возможность… пока не стало слишком поздно.