Прекрасное далеко

Из открытого настежь окна на кухню пробирается холодный утренний воздух, а солнце только начинает лениво взбираться повыше, не спеша согревать землю. Кадзуха, одетый в одно лишь кимоно, сидит на стуле и глубоко дышит, как обезвоженный путник, стараясь оставить в своих воспоминаниях чудный чистый запах нетронутых горечью полей. Высовывается из оконной рамы с головой, не жалея пальцев, сдавливает старое облупившееся дерево, пока мелкие выступы втыкаются в грубую кожу, невольно проникая занозами. Но Кадзуха, кажется, даже не чувствует, как и не сразу слышит тихие шаги за спиной, когда к нему подходит приютивший его юноша. — Простудитесь же, — недовольно сетует и подходит ближе, намекая, чтобы ему позволили закрыть окно. Ночная юката висит на нем безразмерным балахоном, делая фигуру ещё более тонкой и болезненно худой, чем она есть. — Привыкшим к бою промозглый воздух не страшен, — Кадзуха делает особенно глубокий вздох и залезает обратно, сам закрывая. — А то и видно, что хворь зарабатываете, — Куникудзуши отходит к кухонному столу и снимает крышку с кастрюли, пристально оглядывает и достает тарелку. Одну. — Или желаете остаться на подольше? — Было бы прекрасно, небо голубое тут о давнишних деньках напоминает, да боюсь не могу: не позволят, — перед Кадзухой ставят суп с ложкой, да пиалу с рисом на донышке — непозволительная роскошь. Как бы не хотелось портить впечатление приютившего его юноши — против голода идти, как против шамачурла с травинкой. Кадзуха жадно накидывается на еду, будто не наевшись за прошлые дни. Куникудзуши смотрит гордо: его еда кому-то понравилась; и не обращает внимание, что для солдата любая росинка — лучшая вода, а гниющий овощ — деликатес. — Честь или командир? — Куникудзуши присаживается напротив с чашкой остывшего чая, на ней виднеется старенький скол и потёртый рисунок. — И то, и другое, — отвечает в перерывах, когда отрывается от бедной похлёбки, в которой на поверхности плывут кусочки моркови и фиолетовых дынь. — До пункта назначения так и так добраться нужно. — Ваша патриотичность вас погубит, — бледно-розовые губы прикасаются к кромке фарфора, но даже не пытаются отпить. Делают это вдумчиво и даже слегка растерянно. — Не хороните раньше времени. Покуда ветра странствуют со мной, надежда будет, — он мотает головой, но обид не держит: война никогда не была щадящим местом и забирала жизни жестоко и беспристрастно. — Надежда не самый надёжный оберег, — Куникудзуши тяжело вздыхает и закидывает ногу на ногу. Отпускать мужчину даже к сослуживцам на построение не хотелось, не говоря уже о фронте. Неделю назад, еле волоча ноги, в его деревню прибыла рота, от которой, казалось, остались лишь клочки. Десять человек, не больше. Встречать их вышел старик — давний смотритель, с командиром поговорил, да впустил солдат переночевать. Стучались во все дома, ища временное пристанище, готовые спать на полу у печи, лишь хоть как бы. На долю Куникудзуши достался разведчик, и тридцати ему не было. Черты лица утонченные, манеры аристократичные. Кутался в грязное кимоно и просил ночлежки, Куникудзуши не мог не пустить: жалко стало. Сам Куникудзуши порядка двух лет живёт один: вырос тут же, вышел замуж, но брак долго не просуществовал: Нива считал долгом выступить на стороне восстания и ушёл, как пришли войска Сангономии с предложением вступить. Куникудзуши запомнил тот день отчётливо: любимый мужчина с сумкой на плече в последний раз ест завтрак, каждый кусочек жуёт долго, по всем советам — не меньше тридцати раз, глотает и по новой. Куникудзуши гладит его по волосам, лицо белее снега, коего в Инадзуме десятилетие как не видывали, он умирает с каждой захваченной палочками рисинкой, но молчит, не отговаривает. Если решил — будь по его. На прощание Хисахидэ чувственно целует мужа. Отрывая свои губы, вытягивает душу чужую. В первые же месяцы он погиб в бою: прислали скромную весточку с громогласными буквами: «Сожалеем вашей утрате». Ни белый платочек, в путь развеянный дрожащими руками; ни молитвы с утра до ночи; ни письма с мольбами выжить не помогли. Архонт от них отвернулась, хороня под шлейфами кимоно свой народ, как насекомых, не заслуживающих внимания. Первые полгода жить не хотелось: Куникудзуши бродил день ото дня по дому, все способные промокать предметы впитали в себя горькие слезы, продукты портились, а посев расклеван прилетающими, всё звереющими, птицами. Кушать было нечего, но и сил выйти, чтобы посадить картофелину, не находилось. Он проклинал и войну, и Архонта, и Сангономию. Потом пришло смирение: Хисахидэ не вернётся. Не откроет занавески, впуская противные солнечные лучи в их скромный дом, пропахший металлом клинков и цветами сакуры; не забьет гвозди, чтобы повесить полочку, и не станет их выдергивать, чтобы прибить пониже, так как Куникудзуши недостает; не обнимет за талию, шепча слова любви и клятвы верности. Его просто нет. Несколько лет жизни Куникудзуши вырезали тупым ножичком, задевая всё ценное и живое, а после склеили, залив клейстером. Ещё через полгода стало безразлично. И сейчас за столом сидит мужчина, которому тоже уготована смерть во всем её многообразии: стрела, коли меч, а может и взрыв. Куникудзуши смотрит на него и не видит живого человека. Знает, что в волосах у того противная вошь, что спит он с клинком у груди, а сейчас счастливо ест дрянь, на которую едва хватало продуктов после разорения деревни из-за указа комиссии Тэнре о сборе провизии на военные расходы. Ему хочется верить, что у Кадзухи есть шанс приобрести человеческий вид. Обычного зрелого мужчины, сочиняющего стихи и выпускающего их под предводительством, — также им ненавистной, — верховной жрицы Яэ Мико. — Все мы сражаемся за надежду, — Кадзуха доедает порцию и слизывает остатки с тарелки. — Надежду на счастливое будущее. Лучше погибнуть попытавшись, чем сожалеть об упущенном. — Вы не хотите жить, — Куникудзуши озвучивает собственные мысли, смотря на собеседника с сожалением. Он бы хотел разозлиться, но сильные эмоции угасают в нем, как в неисправном волноходе двигатель. — Хочу, — Кадзуха не согласен с утверждением. — И сражаюсь, потому что понимаю ценность жизни. — Вы глупец, — сил хватает лишь недовольно фыркнуть, один глоток Куникудзуши всё же пригубил из чаши. В ответ ему неопределенно мотают головой из стороны в сторону, на губах висит печальная улыбка, готовая сорваться в любую секунду. — Я сражаюсь и за вас тоже, — Кадзуха подхватывает тонкую руку, держащую чашу, и притягивает ближе к себе, — чтобы мы могли проводить утро за спорами и вы кормили меня супом, — он тихо смеётся. — Никто не хочет войны и никто не хочет умирать, однако сейчас это единственный способ исправить ситуацию в стране. — Я… — Куникудзуши запинается, он просто не хочет признавать, что в чужих словах сокрыта мягкой пеленой истина; не хочет верить, что умереть за мечты лучше, чем перетерпеть, но остаться в живых. — Прошу, не беспокойтесь обо мне, — Кадзуха гладит пальцами сухую кожу маленькой ладони и продолжает говорить, словно накладывает меда в чай, — забудьте на время войны, но после, я обещаю, вернусь к вам. На кухне застывает тишина. Куникудзуши слушает и не хочет слышать, однако только сжимает зубы на глупости, сказанные собеседником. — Даже если у меня спросят, бывали ли вы у меня, я отвечу, что вас никогда не встречал, — ему хочется плакать от досады, но вырываются лишь полные злобы слова. Кадзуха читает между строк и кивает. — Так будет безопаснее. Чириканье птиц приносит чувство дежавю и Куникудзуши следующим утром раздраженно хлопает ресницами, пытаясь от него избавиться, когда Кадзуха выскальзывает из-за двери со своими пожитками и перед тем как уйти к своей роте звонко целует его в щёку, напоследок беззаботно улыбаясь.