Red threads and a Blooming heart

      Ньюту нравится наблюдать, как костер, медленно догорая, выплевывает потухающие в воздухе красные искры, оранжевыми языками облизывая темные силуэты деревьев. Сухие ветки звонко потрескивают в пламени, словно чьи-то ломающиеся кости, выделяя тепло. Оно нежное, почти как чужие прикосновения, но Ньют знает, что это просто иллюзия. Он хочет оказаться где угодно, но не здесь. Тепло огня временами отступает, заставляя спиной почувствовать холод июньской ночи. Травинки, едва касаясь кожи, нежно щекочет запястья из-за поднявшегося ветра; пламя играет на его лице алыми пятнами, отливая на светлых волосах насыщенными оттенками оранжевого.       Ньют едва заметно вздрагивает, когда рядом с ним слышится шелест травы. Томас, недавно отправившийся за чем-нибудь горячительным, появляется очень неожиданно. Он избегает прямого контакта взглядами, протягивая прозрачную бутыль с плескающейся жидкостью. Ньют знает, какая это дрянь на вкус: почти как пропущенная несколько раз текила вперемешку с коньяком и лимонным соком. На языке начинает горчить от предвкушения.       — Как тебе? — Томас тяжело опускается рядом с ним, приминая под себя траву. Они сидят достаточно близко друг к другу, чтобы случайно соприкасаться руками и коленями.       Ньют думает о том, чтобы подвинуться чуть ближе, соприкоснуться кончиками пальцев чужой теплой ладони всего на короткий миг, как бы случайно. Щеки предательски заливаются краской, и юноша поспешно откупоривает бутыль, набирая полные щеки алкоголя. Проглотить сразу не получается, поэтому Ньют, закашливаясь, переспрашивает:       — Что?       — Я спрашиваю: наслаждаешься? — повторяет Томас, кивая в сторону дрожащего пламени. Красные древесные угли едва слышимо шипят, выделяя тепло и дым, из-за которого на небе не видно звезд, возможно, их не видно из-за собравшихся облаков.       Томас поднимает голову к сгустившейся серой пелене, жадно вдыхая в легкие запах гари, будто катастрофически в нем нуждается. Он старается лишний раз не касаться Ньюта, всякий раз отворачиваясь и извиняясь.       Ньют борется с непреодолимым желанием заглянуть в лицо Томаса, чтобы проследить, как огонь растекается на бледной коже оранжевыми пятнами, играя бликами и тенью. Отпивает из булытя еще немного, чувствуя, как в глотке и груди растекается тепло, почти настоящее, но заметно устопающее теплу человеческому. Они смотрят и слушают, как горит костер в полной тишине, непривычной для Глэйда, словно все его обитатели давно исчезли или умерли. Тишина сдавливает какой-то внутренний механизм, отзываясь на сердце Ньюта тревогой. Он не справляется: все-таки поворачивает лицо в сторону Томаса, мысленно виня себя в несдержанности. Тот на него совсем не смотрит, поглощённый собственными мыслями, наблюдает за танцами языков пламени, чему Ньют несказанно рад, но оторвать взгляд уже не в силах.       Чувствует себя зверьком, загнанным в ловушку Лабиринта, из которого, кажется, правда нет выхода. Томас — это ловушка сознания, иллюзия тепла пламени.       Почти человеческого.       Почти живого.       Почти настоящего.       Томас кажется отрешенным и несуществующим даже на подкорке памяти Ньюта, растекается в сердце звонким смехом. Это неправда — настоящий Томас молчит.        — Когда догорает костёр — это красиво и очень печально, будто ты умираешь вместе с потухающими в небе искрами. Я не хочу, чтобы ты умирал.       — Жаль только, что не видно звезд, — добавляет Томас, поворачиваясь навстречу Ньюту. Их взгляды пересекаются на долю секунды, но сердце предательски громко стучит в груди, отзываясь эхом в черепной коробке.       — Жаль, что не видно луны.       — Правда, — соглашается Томас. — Очень жаль. Сегодня полнолуние, вероятно, луна сегодня должна быть чертовски большой и красивой.       — Вероятно… — Глухо отвечает Ньют, пытаясь заглушить стук собственного сердца.       Искусственно созданное алкоголем тепло растекается в груди Ньюта горечью самогонной бурды. Оно вязкое и раззадоривающее, обжигает щеки и сердце. Ньюту очень хочется дотронуться до лица Томаса, чтобы убрать мешающие отросшие волосы за ухо, мимолетным касанием пройтись по бархатной коже. Он не знает, как Томас прореагирует на эту его несвоевременную выходку. Ему кажется, что если поддаться чуть ближе, то в черных зрачках сможет увидеть собственное отражение.       — Пойдем в следующий раз смотреть на звезды? — Предлагает Томас.       — Мгм.       — Я посчитаю это за «да», ты не против? Все-таки сегодня был действительно тяжёлый день, — продолжает юноша, забирая бутыль со спиртным. Он выпивает маленькими частыми глотками немного самогонной настойки, Ньют едва сдерживается, чтобы не захихикать от резких перемен в чужом лице, — ну и гадость это, конечно, редкостная… Как ты вообще это пьешь?       — Не знаю, — пожимает плечами Ньют, улыбаясь, — просто привык. Здесь не так много удовольствий, как во внешнем мире. Либо это, либо ничего.       — Тяжко здесь без благ цивилизации, — вздыхает Томас, делая еще один глоток.       Трава отпечатывается на коже ладоней причудливыми красными узорами, Ньют с интересом рассматривает каждый из них, стряхивая с них прилипший песок. Песок белый, теплый и шершавый, от него руки начинают зудеть. Томас проводит пальцем по красному отпечатку, завороженно рассматривая ладони Ньюта; они кажутся чертовски маленькими по сравнению с его ладонями, созданы больше для игре на фортепиано, нежели для тяжёлой работы. Томас с удивлением замечает, что делает каждый тонкий пальчик этой нежной ладони поцеловать, погладить и согреть в руках. Теперь ему совсем непонятно, так действует на него алкоголь или всё-таки это его собственное желание. В черных зрачках играют языки пламени и звезды, словно настоящие, а самое настоящее в них — это силуэт наблюдающего за ним Ньюта.       — Извини, — тихо шепчет Томас, опуская исполосованную травой руку. — Не знаю, что на меня нашло.       — Н-ничего.       На самом деле Ньют несказанно рад, но скрывает эту неправильную радость за детской невинностью. Они едва ощутимо соприкасаются коленями в ту же секунду, когда снова касаются взглядами. Это фантомное касание ощущается почти физически, заставляет сердце трепетать и вырываться из груди птицей-невольницей. Ньюту снова хочется ощутить это приятное горячащее чувство. Оно будоражит и отзывается в воображении расплывчатыми силуэтами, бесстыдно и неразборчиво касающимися друг друга.       — О чем ты задумался?       — Да так. — Смахивая наваждение, протягивает Ньют, — сегодня один из немногих дней, когда можно почувствовать себя живым человеком. сегодня особенная ночь…       — Ты тоже заметил, будто что-то не совсем не так, как было раньше?       — Что-то изменилось, — поддакивает юноша, приглубив алкоголь.       Голос Томаса расплывается в голове бессвязными звуками, будто Ньют в секунду разучился воспринимать английскую речь. Ему не нужно понимать, достаточно смотреть за быстрыми и беспорядочными движениями губ. Томас улыбается на короткой паузе, Ньют любуется образовавшимися ямочками на щеках и трещинками на покусаных губах. Представляет, что в развязном поцелуе он бы непременно подцепил заживающую нежную кожу зубами, чтобы услышать полувздох полустон томаса. Эта фантазия остается только между ним и совестью.       Дым постепенно рассеивается, когда пламень почти потухает, но им совсем не холодно: горячительное и собственные эмоции действуют как нельзя хорошо. Над лесом, над самыми их головами, серебром отливает окружность луны. Она кажется необычайно близко и далеко одновременно, что становится просто смешно.       — Взошла луна, — на выдохе произносит Ньют.       — И правда, взошла луна, — соглашается Томас.       Ньют поднимает голову кверху, подставляя лицо искусственному бледному свету, улыбаясь:       — Ночь сегодня чудесная.       Томас мельком пробегает по знакомому лицу, но эмоции сменяются на нем отнюдь не знакомые: от печали до счастья, и так — по кругу, пока в уголках глаз не заблестят жемчужинки слез. Он пальцами тянется к чужому лицу, смахивая ногтем большого пальца непрошенную слезинку, чему Ньют очень рад. Спасительного дыма в легких больше нет, юноша обрывками вспоминает, что раньше жить не мог без сигарет. Дело даже не в никотине, а скорее в дыме, позволяющем чувствовать внутри непозволительно странную легкость, какая бывает только во сне, когда не понимаешь, умер ты или все-таки спишь.       — Мне становится очень больно, когда я замечаю печать в твоих глазах, — шепчет Томас, касаясь подушечкой большого пальца щеки Ньюта. — Я почему-то только сейчас это понял.       — Мне не нравится, когда тебе больно, — отвечает юноша.       Он отвлекается от луны, теперь внимание полностью обращено на Томаса, нервно прикусывающем нижнюю губу — одновременно дурацкая и милая привычка. Темнота постепенно сгущается между ними, но Ньюту кажется, что он все еще видит в чужих глазах звезды и свой силуэт. Он тянется ближе, поддаваясь очередной ловушке воображения.       — Мне кажется все это чертовски неправильным, — шепчет Томас, когда Ньют накрывает его ладонь своей.       — Я чувствую себя злодеем, нарушающем закон.              — Каждому злодею нужен герой…       — Самое страшное, что мне нисколечко не стыдно, — перебивает Ньют, рывком поддавшись вперед. Алкоголь не может согреть его сердце также, как разлившееся по груди приятно тепло непонятного неправильного чувства. Кажется, такого он никогда не испытывал и от того становится еще страшнее.       Они соприкасаются губами на короткое мгновение, Томас не пытается отпрянуть или оттолкнуть, чем Ньют пытается воспользоваться. Его касания хаотичные, но поставленные им самим рамки дозволенного не пересекаются.       — Ньют… Ньют, что ты…       — Замолчи, Томми, — шепчет в ответ, — не дай мне пожалеть об этом, — произносит также тихо, прежде чем опять прижаться губами. Из коротких поцелуи становятся длительными играми на дыхание, жадными и бесстыдными, на мгновение им обоим кажется, что они нарушают какой-то закон.       «Томми. Томми. Томми.»       Они с трудом отлипают друг от друга, на пальцах все еще остается человеческое тепло, сердца стучат в унисон где-то под ребрами. Ньют гладит щеки Томаса большими пальцами, вкладывая в каждый жест столько нежности, сколько может из себя выжать, прерывисто целует в последний раз, отстраняясь.       — Все-таки это неправильно, — говорит Томас.       — Ага, а сам-то, неужели главный герой стыдится этой связи с злодеем? — Поддевает Ньют, все-таки убирая чужие волосы за ухо.       — С чего ты вдруг заладил?       — Герой скорее пожертвует одним человеком ради благополучия мира, — объясняет Ньют, перебирая пальцами травинки, — злодей пожертвует миром ради одного-единственного человека...       — Все равно все это очень странно, Ньют.       — Да черта с два! Я скорее пожертвую этим ебучим миром ради тебя, Томми!       Томас ничего не отвечает, просто изучает беглым взглядом лицо Ньюта. Прощупывает пальцами почву, рыская в поисках чужой руки, чтобы накрыть ее ладонью и сжать — жест, словно спасательный круг, брошенный утопающему. Ньют просто тонет, а Томас пытается вытащить его из стремительно засасывающего болота.       — Солнце умирает с закатом, луна — с рассветом. — Выдыхает Ньют, — я это к тому, что, возможно, это наше последнее лето, Томми.       «Я мечтаю тебя касаться и вечно целовать, Томми.»       — Поцелуй меня, Ньют, хорошо? В последний раз. В самый последний раз.