***
В следующий раз мы встретились на том же мосту. Ее вид сильно отличался от того, как ярко прежде она выглядела. Черные джинсы в обтяжку и серая футболка. Невзрачно. Блекло. Я только тогда заметила неестественно выпирающие острые скулы, тревожно блестящие карие глаза и мертвецки бледную кожу. Она улыбалась. Скромно. Уголками пухлых обветренных губ. — И снова вы? — ее никогда не пугали разговоры с незнакомцами, беседы со всеми (мужчинами, женщинами, детьми, кем угодно) у нее были непринужденными и легкими, что меня всегда восхищало и пугало одновременно. — И снова я. — На что вы смотрите? — она с любопытством взглянула вниз, опасно свесившись по пояс с ограждения. — На воду. — И что вы видите? — Воду, — мне отчего-то не хотелось говорить ей, что я смотрю не столько на воду, сколько на отражения в ней; на то, как высотки, зачем-то построенные на набережной, искажаются от мелких волн. Она неожиданно рассмеялась. Очень громко и очень неестественно. Я вежливо улыбнулась. — В первый раз мне казалось, вы хотите… ну вы поняли. — О, неожиданно. Я выгляжу так плохо? — Нет, конечно, нет, — она активно замахала руками в протесте, — просто не каждый день увидишь человека, который смотрит на воду вот так… ну, вы понимаете. Она любила повторять «ну, ты понимаешь», сначала меня это забавляло, потом начало раздражать. Потому что ничего я не понимала. До сих пор не понимаю. Потом снова стояли молча. И мне снова было жутко неловко, хотя уйти я не могла. Меня словно цепями держало на месте это ее «ну, вы понимаете». Я стала приходить на мост каждый день, чтобы каждый день в молчании постоять на нем в ее компании. Уже и не вспомню, как мы обменялись именами, помню только хихиканье и глупый разговор: — Надежда, Любовь, нам только Веры не хватает. — На что нам Вера? — Чтобы друг друга не потерять, ну, ты понимаешь. Я тогда лишь усмехнулась. Мое имя мне не нравилось. Казалось, от него волнами исходит: «Баб Люб», — и это натурально бесило. Она научила меня любить его. Мне нравилось прятать лицо у нее в шее и слушать дыхание. Тихое. Хрупкое. Полное уютна. Весь мир словно замирал, ощущение времени искажалось: час длился пять минут, а пять минут длились считанные секунды. Думаю, я могла с лекгостью пролежать весь день, прижавшись к ней, и даже не заметить этого. Она в такие моменты либо молча перебирала мои волосы, либо говорила что-нибудь ласковое. Наверное, если бы слова: «Мне очень нравится твое имя. Оно звучит, как цель жизни, как самая главная ценность. Любовь», — прозвучали не когда мы лежим так, я бы не поверила ей, отмахнулась бы и продолжила мысленно кривиться каждый раз от: «Люб!». Дальше помню лишь урывками. Вот мы просто стоим и гипнотизируем взглядом реку. Вот она предлагает прогуляться, я покупаю себе сладкий кофе. А вот идет дождь, она смеется и тянет меня за руку из-под навеса прямо под поток холодных капель. Я на нее бухтела, говорила, что, если заболею, лечить меня будет она. А Надя, она просто поцеловала меня. Легко. Так, как делала все. Обвила худыми руками шею, прижалась к телу и накрыла мои губы своими. Все в один момент замерло. Шум дождя затих. Холод от воды отошел на задний план. Каждый звук перекрыл гул крови в ушах. Она целовала уверенно и умело, так, что ноги судорогой сводило, а внизу живота начинало печь. И, наверное, это было настоящим безумством. Мимо проходят люди, проезжают машины, а мы целуемся под дождем. Как нас никто не отпиздел, я уж не знаю, но после этого все завертелось, закрутилось. Мы уже не смотрели на воду, не гуляли со стаканчиком в руках. Нет. Мы целовались жарко, ненасытно и страстно, сплетались воедино на простынях и постоянно выгоняли Матвея из квартиры. Помню, как она лежала у меня на бедрах разморенная после оргазма, липкая от пота, ласковая и теплая. В ушах стояли ее высокие, громкие стоны, а я не могла отвести от нее глаз, блуждала взглядом по тонким бедрам, узкой талии, выпирающим ребрам, маленькой груди, широковатым плечам с россыпью родинок и острым ключицам. Насмотреться на нее было сложно, слишком живописно она лежала, как Венера с картины Тициана, только в ней не было столько уверенности. В тот момент меня интересовало только одно: кто мы друг другу? Не хотелось даже думать, что вот так разглядывать ее я могу только на правах любовницы. Ходить вокруг да около мне также не хотелось, поэтому я задала вопрос в лоб: — Кто я для тебя? — Ты моя любовь, — она ответила так спокойно, словно это было понятным с самого начала. Мне никогда не было так хорошо, как в тот момент. Хотя, наверное, это все-таки ложь. Так хорошо мне было каждый раз, когда она звала меня чуть насмешливо и игриво: — Любовь моя, иди сюда, — после чего манила тонким пальцем. И я всегда шла к ней. Ворчала, но шла, смущенная до ужаса таким наглым и подавляющим поведением. И как мне описывать все, если каждое воспоминание такое болезненное? Да у меня даже речь не складывается! Нет, все, я не могу. Я просто не могу говорить об этом.***
Ладно, хорошо, я снова тут, да. Нельзя же бросать дело на половине пути, верно? Да. В конце концов, все равно не думать о ней не получается, пускай, мысли окажутся хотя бы на бумаге. Когда Матвей заставлял меня кому-то рассказать все, он говорил, что невысказанная боль от воспоминаний начнет меня пожирать и, как всегда, оказался унижающе прав. Я бы могла поговорить с кем-то, но не хочу, проще писать, так появляется мысль, словно все происходящее было не со мной. Это лишь история, которая создается здесь и сейчас, на бумаге. Она была открыта передо мной, когда мы целовались. Я знала, понимала: ее что-то томит и мучит. Слишком уж отчаянными были наши поцелуи, словно каждый из них грозился стать последним, словно мы больше никогда не увидимся. И в постели, не знаю, как объяснить, ее движения были такими… нуждающимися?.. она была такой беззащитной, мне хотелось не столько заниматься сексом с ней, сколько нежить и расслаблять ее поцелуями, но она никогда не позволяла оставлять все на таком невинном уровне, будто не верила, что можно любить ее. Она мало говорила о себе. Рассказала только то, что она из бедной семьи и то, что училась на актрису, но так и не дошла до четвертого курса. Почему, разумеется, не объяснила, ограничившись раздражающим: — Ну, ты понимаешь. Мне пришлось смириться с тем, что она настолько закрытая и в ответ на: «Я обижаю тебя, да?», — произнести тихое: — Я привыкла. — Прости, — было видно: ей не жаль, — просто, если ты узнаешь меня, ты тут же меня возненавидишь. Она была неправа.***
Однажды она позвонила мне и попросила встретиться. Было около двух часов ночи, я уже собиралась ложиться спать, но отказывать все равно не стала. Мы ходили по набережной в тишине, а потом вновь смотрели с моста в воду. Все было, как в первые дни нашего знакомства, за исключением одного: теперь она стояла, прижавшись ко мне боком. Ее мелко потряхивало, и я старалась помочь ей согреться объятьями. — Пойдем ко мне? Ты совсем замерзла. Она на мой вопрос вздрогнула и едва не отшатнулась. — Надь, — мне казалось, я позвала ее со всей нежностью, какую только могла найти в себе, но у нее в глазах засветился испуг. — Я н-не… — она судорожно сглотнула, посмотрела мне в глаза и в одно мгновение обмякла, — хорошо, идем. Как потом выяснилось, она думала, что я хочу лишь секса, но мне нужно было от нее не это, мне нужно было знать, что с ней все хорошо. Никогда, наверное, не забуду, как наигранно сексуально ее руки скользили по телу, а на губах играла фальшивая улыбка. И никогда не забуду тихих всхлипов, когда вместо высказывания претензий я обняла ее, пробормотав что-то по типу: «Спи давай». Мы не разговаривали, хотя обе, пожалуй, понимали нехватку откровенных разговоров. Мне было страшно, все время казалось, будто она вот-вот ускользнет из моих рук, исчезнет одним прекрасным утром и больше никогда не вернется. Я тогда даже предположить не могла, насколько близки мои догадки к истине. Ох, внезапно вспомнила, наш, наверное, самый уютный вечер. Матвей ушел к своей девушке, пообещав вернуться лишь утром. И меня наполнял тихий восторг от предвкушения целого дня, проведенного наедине с ней. Она пришла вымотанная после работы и, несмотря на усталость, улыбалась теплой ласковой улыбкой, глядя на которую, мне хотелось схватить телефон и срочно сделать фото. Собственно, я в этом желании себе и не отказывала, постоянно снимала ее. В особенности на видео, пересмотренное мной уже, пожалуй, больше сотни раз. Ее длинные волосы, собранные в неаккуратный пучок, напоминали золото, когда на них попадали косые лучи солнца. Она чуть пританцовывала бедрами в такт песне и огромная, скрывающая соблазнительный изгиб тонкой талии, футболка будто танцевала вместе с ней, будто обнимала ее бережно и осторожно. Вся она словно светилась изнутри. Этим чарующим светом искрился ее смех и улыбка, им же сияли глубокие карие глаза. Во мне тогда боролось сразу два желания: прижать к своей груди и наблюдать. Но она никогда не позволяла мне выбирать. Тот раз не был исключением. Пока я металась от невыносимо сильной нежности, она подошла ко мне сама, обняла за шею и тихо запела на ухо сладким игривым голосом: — Твои синие глаза — чудеса, умираю третий день, Кто сказал так нельзя? Отстань! Ты болезнь, ты есть, меня нет. Делаешь себе царапины и лезешь на свет. Пощади меня, пощади меня, Девочка-рассвет, капелька нектара, капелька — в яд. На-на-на-най, на-на-на-най. Если только от одних воспоминаний по коже бегают мурашки, то что тогда со мной творилось можно только представить. В тот же день она уговорила меня посмотреть с ней какой-то ужастик, и смеялась над моей дрожью. Я пыталась скрыть страх, дулась на нее, но все равно жалась ближе, когда она притягивала меня к своей груди и целовала так ласково, будто… будто прощалась со мной. Не знаю, как объяснить это мерзкое чувство, этот зуд в груди от ощущения, что любимый человек вот-вот ускользнет из пальцев, потеряется во многомиллионной толпе так же внезапно, как и появился. Правда, не знаю, больше всего, наверное, подойдет само слово «зуд». Противное чувство, от которого сердце бьется слишком быстро, мелко.***
— Я люблю тебя, — знаю, что говорить это после секса было ошибкой, но все равно не жалею. Изумление и вспыхнувшее на доли секунд счастье в глазах стоили того. — Ты не можешь любить меня, ты не все знаешь обо мне, — горько усмехнулась она. — Расскажи мне. — Люб, я не думаю…не думаю, что это хорошая идея, — она поднялась с кровати, прижав одной ладонью одеяло к обнаженной упругой груди. Ее обычно гордо расправленные плечи уныло ссутулились и статная осанка сломалась, превратив ее из прекрасной девушки в побитую жизнью старуху. Отчего-то сделалось неловко и стыдно, будто передо мной развернулась сцена, свидетелей которой быть не должно было. Только в тот момент открылась усталость в ней, только тогда я заметила глубокие тени под глазами и неестественно бледный тон кожи, а после уже развидеть не могла. Даже в том, как она танцует под дождем или тянет меня за руку в воду теплой реки виднелась усталость, иногда к ней примешивалось отчаяние, а я никак не могла помочь ей. Она ничего мне не говорила, сил же помогать безмолвно во мне не было. Да и злость на скрытность подстегивала злорадство, как бы ни было тяжело это признавать, есть в произошедшем доля моей вины. Не стоило мне мысленно махать на странности рукой со словами: «Не хочет говорить, пусть сама разбирается». Наверное, если бы я вела себя иначе, все можно было бы исправить, все можно было бы изменить. Только вот история сослагательного наклонения не терпит.***
— Мне так хорошо с тобой, как ни с кем никогда не было, — я часто говорила ей эти слова. Эти и им подобные, она же либо вовсе не отвечала на них (молчаливо отводила задумчивый взгляд в сторону), либо бормотала что-то по типу: «я не заслуживаю», «ты перестанешь уважать меня», — и лишь, когда у нее было игривое настроение, ответ заменялся поцелуем с легким укусом. Единожды она отреагировала по-другому: — Давай, уедем на месяц ко мне домой, в Горный, в домик, в маленькую деревушку, где будем только ты и я, давай? Мне надоел этот город. Ты же все равно в отпуск уходишь. Давай? Что-то было в этом ее «давай» жалобное, просящее, почти умоляющее; что-то, что не позволило мне отказаться. Мы улетели через пару дней. Горный поразил меня, никогда я еще не чувствовала себя такой маленькой, потерянной, ничтожной. Крупные каменные великаны нависали над головой, окружали в кольцо так, словно не выпустят из своего мира уже никогда. Мне было тревожно. Рожденная в крупном городе, я привыкла гулять по каменным джунглям, где мир работает по четким правилам, а еще хорошо изучен благодаря навигатору. Потеряться можно только если выключен телефон, да и то в таких случаях нередко помогают люди: вызывают такси до дома, дают подзарядку, — найти выход легко, если не дать себе запаниковать, если знать: я не один, вокруг тысячи подобных мне. Но в горах уже нет общества, способного прийти на выручку, есть только ты и природа. Властная, подавляющая природа, в руках которой что ты, что муха — одно и то же. И я не могла отделаться от этой мысли. Тишина давила на виски. Машин там было совсем немного, я из любопытства считала, сколько в день их проезжает мимо. Насчитала всего десять. Но мне понравилось глядеть на трактор. Огромнее городского в два раза, грохочущий на всю улицу, грязный — он казался диким зверем, с трудом подчинившимся человеку. Я боялась шума от него, но наслаждалась его видом. А еще все никак не могла понять, почему свиньи спокойно гуляют по деревне, как люди различают где чья? Надя на мои вопросы лишь смеялась. Она часто смеялась надо мной в Горном, но смех этот всегда был нежный, ласковый, как над неловким котенком. Родные места ее будто наполнили нежностью, таким теплым становилось все в ней. Даже голос становился нежнее, когда я с поистине детским восторгом гладила белых (на самом деле серых от грязи) кур, воинственно шипела на гусей (хотя и делала это из-за ограды) и немного пугливо водила ладонью по теплому большому коровьему боку, шепотом спрашивая: — Не лягнет? К чему мне было привыкнуть сложнее всего, так это духота. Пекло стояло невыносимое, и я честно не понимаю, как местные живут без кондиционера, как под палящим солнцем работают в огородах и полях. От жары не удавалось спастись даже в доме, хотя в нем и было прохладнее. Надя в такие дни утаскивала меня на речку. Мы могли даже не купаться, наблюдать за тем, как течет вода, и слушать журчание. И это было хорошо. Хорошо было обрызгивать холодной водой умиротворенную от тепла и безмятежного покоя Надю, а потом убегать от нее по острым камням, разрезая себе изнеженную городом кожу ног, со звонким хохотом, и после выслушивать ворчание, пока ловкие тонкие пальцы обрабатывали ссадины. Она в горах стала другой, будто ей там было легче дышать, отчаяние медленно разжало тиски, и ее глаза просветлели. Мы часто плели друг другу венки и целовались после, случайно скидывая их с голов друг друга, когда прижимались ближе, и хихикая от этого. Запах ромашек дурманил, пьянил, забивался в легкие так глубоко, что после мне хватало лишь воспоминания о нем, чтобы ощутить его вновь. Особенно такой аромат дурманил ночью, когда большая кружка с толстыми стенками и сколами по ободку обжигала пальцы и согревала внутренности сладким чаем с домашним яблочным вареньем, которое меня удивило тем, что яблоки были цельными и плавали в густом сиропе, а не перемолотыми в пюре. И все же оно было вкусным. Приторно сладким, с яблочками, карамельными внутри. Она показала мне звезды, рассказала о созвездиях и с грустной улыбкой добавила: — С сестрой мы… мы часто залезали на крышу сарая и там смотрели на небо. Вера рассказывала мне какие-то байки про астрологию, а я смеялась так громко, что нас палила бабушка и потом долго отчитывала. Но на крышу мы все равно лезли. — А где Вера сейчас? Она вздохнула. — Ее больше нет, — и больше ничего не говорила. Я не допрашивала, понимала, что ей тяжело говорить об этом, поэтому лишь прижимала к себе за плечо и ласково целовала в макушку, вдыхая запах солнца и ромашек. — Я люблю тебя, — проговорила, уже даже не надеясь на ее ответ, просто боясь не успеть признаться ей в своих поглощающих, подавляющих, как те самые каменные великаны, чувствах. Но в тот вечер она ответила мне тихим: — Ты лучшее, что со мной приключилось. Когда мы вернулись в город, Надя исчезла. Я знала, что это рано или поздно произойдет, но все равно оказалась неготовой. Ревела сначала в плечо Матвею, стойко выдерживающему мои содрогания и бормотания, потом ей в голосовые, в которых молила вернуться. Ненавидела все то, что нас связывало, и не могла перестать пересматривать наши совместные фото и видео, где она смеялась вместе со мной, целовала меня и просто находилась рядом. А потом смирилась, набила себе тату якоря, оплетенного ромашками. И продолжала жить с ней в сердце дальше. Через несколько месяцев от нее пришло длинное смс с телеграмме, ответить на которое я не могла. Она тут же заблокировала меня. Да, даже если бы и могла, не уверена, что там получилось бы хоть что-то толковое. Я не хотела этого делать, но не прикрепить его сюда было бы глупо. Здесь вся наша история, не могу не написать и ее финал. «Прости меня, моя любовь. Поступила с тобой отвратительно, верно? Надеюсь, ты меня возненавидела, я заслуживаю твоей ненависти. Всегда заслуживала. Ты спрашивала меня, где Вера? Я расскажу тебе. Вера попалась шарлатанам и влипла в крупные долги. Она наслушалась бредней астрологов, ну ты понимаешь, решила пройти курс, чтобы наладить какую-то там связь со вселенной и все такое. В общем, Вера взяла кредит на несколько сотен тысяч рублей под бешенные проценты, чтобы купить курс. Бабушка, когда узнала об этом, тут же слегла в больницу, а через пару недель умерла от остановки сердца. Я организовала похороны, убедила Веру прийти на поминки, чтобы создать хотя бы иллюзию хорошей семьи. Она посидела тихо рядом, поклевала блины и ушла через пару часов. Потом мне позвонил ее парень и сказал, что Вера покончила с собой. В предсмертной записке она просила прощения за то, что оставляет меня с проблемами, которые сама и создала, за то, что не справилась. Ну, думаю, ты понимаешь, какого мне было, одной, в долгах, которые оставила мне в наследство сестра, на втором курсе. Я совершила ошибку, от которой мне теперь не отмыться. Я начала заниматься проституцией. Сначала мой знакомый, узнав о моем положении, предложил переспать со мной за 50 тыс. Мне было дико, страшно, мерзко, но я не отказалась. Переступив через себя единожды, уже не страшно переступить еще раз и еще раз и еще раз. Я продавала свое тело десяткам, если не сотням, парней. Во мне грязи столько, что мною можно испачкать хоть весь мир. Встретив тебя, я все думала, как же так? Как я могла так предать нас с тобой? Зачем? Зачем я продавала свое тело из раза в раз? Было бы логичнее остаться с тобой, ну ты понимаешь, но это неправильно. Нет у меня права на твою чистую и светлую душу. Я все равно не смогу спокойно принимать твою любовь, а делать больно своим недоверием, не хочу, и без того столько раз отвергала твое признание, отталкивала тебя. Это слишком жестоко, надеюсь, ты сможешь понять меня. Прости, прости меня за мою слабость; за то, что я не смогла остаться с тобой и забыть о всем, через что прошло мое тело, скольким я продавалась. И все же хочу, чтобы ты знала: я люблю тебя, всегда любила». Ну, думаю, не стоит говорить о том, сколько слез было пролито. Думаю, нет. Говорить мне больше нечего. Моя Надежда пропала, и мне остается только ожидать, что однажды она вернется в мою жизнь также внезапно, как ушла.