Половина его души

Когда у человека обожжена кожа, её прячут в бинты - чтобы не было так больно, чтобы заживало быстрее. Бинты всегда напоминали Томиоке коконы бабочек - стоит лишь какое-то время подождать, и они спадут, возвращая в мир жизнь. Целую, не обожженную, не израненную жизнь. Но теперь он безучастно смотрит на собственную забинтованную ногу. Он пытается понять, зачем там намотаны эти странные белые тряпки, и почему нет способа намотать их на обожженную душу. Рана на ноге ноет, неприятно тянет заживающий порез на брови, от сломанного ребра больно дышать, но внутри у него царит такой ад, что он едва обращает внимание на физическую боль. Люди говорят - время лечит. Но им самим отведено слишком мало времени в этом мире. Томиоке кажется, что он соскальзывает в какую-то топкую черную слизь, и он позволяет ей добраться до рта, носа, погружается с головой - только бы не возвращаться в ту реальность, где Сабито больше нет. Сквозь это ссыпающееся пеплом и корочками на ранах безумие он ощущает, как его заставляют что-то пить, как чьи-то руки заново перевязывают раны, слышит голоса - но возвращаться так невыносимо больно, что он просто слепо погружается всё глубже и глубже. Хрупкое наслоение сознания разматывается радужной спиралью, послушно возвращая образы. Виток. Он утыкается в шею Сабито, целуя, вдыхает его запах - кожа пахнет железом и солью. Как-то Сабито сказал ему, что это запах смерти - но для него, Томиоки, это не так. Виток. Они скрещивают клинки на поляне, и Гию в первый раз чувствует, что способен победить. Виток. Он сидит в яме, навстречу тянется чья-то рука. Голоса извне мешают, особенно один - вьется назойливой мухой, царапает, заставляя покидать уютную комнату внутри собственной головы, где его безумие смотрит глазами, в которых плещется лиловое серебро. Санеми, который притащил Гию обратно к Урокодаки, не спешит возвращаться к собственному сенсею. Он упрямо таскает чистую воду, которая мгновением позже окрашивается в бурый цвет; смотрит, как Урокодаки меняет бинты; скрестив руки, угрюмо наблюдает за лежащим на футоне Гию. - Спасибо, что помог ему, - негромко говорит бывший Столп Воды, - и спасибо, что остался. Он выходит из комнаты, милостиво избавляя Шинадзугаву от необходимости отвечать - потому что Санеми понятия не имеет, отчего до сих пор торчит тут. Он злится на себя - нахрен вообще ввязался помогать этому синеглазому, всё равно ведь не смог. Не справился. Не успел. Но ещё больше он злится на Томиоку. Чёртов слабак спрятался там, внутри собственной башки, и как будто решил сдохнуть следом за своим другом. - Хер тебе это поможет, - говорит Санеми, нервно вышагивая по комнате и косясь на футон. - Слышишь, бестолочь? Только хуже себе делаешь. Он говорит, говорит, сыпет ругательствами и насмешками, и в конце концов теряет терпение - хватает Гию пальцами за подбородок и шипит прямо в ухо: - Он умер в бою как мужчина, а ты решил просто позорно сдохнуть тут? В пустых синих глазах мелькает что-то неуловимое, Томиока судорожно вдыхает воздух, но затем попросту опускает веки и снова замирает. Внутри его головы продолжает разматываться бесконечная спираль. - Так, значит, да? Решил сбежать, Томиока? Неимоверная ярость вспыхивает в голове Санеми, и он неожиданно для самого себя подаётся вперёд, грубо накрывая чужие побелевшие губы своими, щедро делясь полным жизни дыханием. Насильно размыкает языком рот Гию, проникая внутрь, прихватывает острыми зубами его верхнюю губу. Томиока, не открывая глаз, резко вздрагивает и льнёт навстречу. Со слабым стоном рвано выдыхает в момент, когда губы Санеми на миг отстраняются: - Са…бито… И широко распахивает глаза. Через секунду из них полыхает таким всплеском боли и ярости, что Санеми невольно делает шаг назад. - Уходи, - шепчет Томиока дрожащими губами, и тут же срывается в крик: - Убирайся!!! Санеми делает еще один шаг назад. Он позорно пятится, не сводя глаз с бледного лица напротив, а затем сжимает кулаки, разворачивается и мчится из комнаты прочь. Шинадзугава несётся вниз с проклятой горы, а внутри бушует настоящий ураган эмоций. Он ведь честно пытался помочь! В какой момент он решил так опозориться, какого хера вообще возился с этим придурком?! И ради чего - чтобы его просто использовали для спасения друга, а потом сказали убираться прочь? Обида, злость, почти ненависть кипят в нем словно лава. Санеми сплевывает на землю. “Лучше бы тебе, Гию Томиока, больше не попадаться мне на пути.” А в памяти предательски всплывают синие глаза и дрожащие искусанные губы. Санеми почти рычит, впечатывая кулак в дерево, и боль отрезвляет его. Он давно знает - никому нельзя показывать свою слабость, никому нельзя верить. Улица прочно вбила в него это, смешала с кровью. Теперь он лишний раз в этом убедился. Его снова оттолкнули, снова выбросили - так выбрасывали из идзакая бродячих псов, что проскальзывали иногда внутрь между ногами посетителей. “Убирайся!” - Да плевать, - упрямо прикусывает губу Шинадзугава. Он выберется. Он всегда выбирается. Он сильнее этого синеглазого придурка. Санеми возвращается в поместье бывшего Столпа Ветра. Асо-сан внимательно оглядывает ученика и не говорит ни слова - молча ставит перед ним тарелку риса, добавляет пару запечённых рыбешек. Шинадзугава и сам не понимает, насколько изголодался за эту неделю, пока не втягивает носом божественный аромат еды. Он расправляется с ней в два счета, и его тут же начинает клонить в сон. Из-за проклятого Томиоки Санеми толком не спал больше двух суток - так, дремал, периодически поглядывая на соседний футон. Шинадзугава кривится и пытается думать о чем-то другом, но мысли отчаянно путаются, он клюет носом прямо за столом. Асо-сан аккуратно трогает его за плечо: - Ступай спать. - Да, сенсей, - Санеми зевает так, что чуть не вывихивает собственную челюсть. Он добредает до своего футона, кое-как стягивает одежду и, кажется, засыпает ещё до того, как тело касается прохладной простыни. Когда он открывает глаза, просыпаясь мгновенно и резко, как привык ещё когда жил на улице, сквозь окно тускло светит молодой месяц. Санеми некоторое время сидит на футоне, скрестив ноги, молча смотрит в окно. Он ненавидит эти мерзкие темные ночи, когда кривой серп месяца остро и тревожно висит в черном небе. Ненавидит из-за того, что внутри что-то сдвигается, прошлое царапает острыми осколками плохо зажившие раны, и Санеми каждый раз валится в угрюмую тоску. Он снова ложится, закидывая руки за голову. То имя, которое прозвучало отчаянным стоном из губ Томиоки, не даёт ему покоя. Возможно ли, что Сабито был ему не просто другом, а кем-то большим? Санеми уже давно не наивный мальчик - живя на улице, повидал всякого. Несколько раз, крутясь у борделя в квартале Красных Фонарей, он видел хорошо разодетых господ, ведущих за руку молоденьких мальчиков. У одного такого Санеми, ничуть не гнушаясь, спёр кошелек и совершенно этого не стыдился - братьям и сестрам надо было что-то есть, а у этого индюка явно денег больше чем надо. Но между Сабито и Томиокой было что-то совсем иное. Санеми верил в любовь - ту, которую видел каждый день. Любовью на улице называли всё темное, запретное, грязное, что таилось за закрытыми рамами фусума, похотливым шепотом, липкими взглядами. Но как-то раз, когда он подрабатывал уборкой в идзакая, кто-то из посетителей забыл книгу. Книга была затрепанной, а с обложки ему улыбались двое - юноша с пронзительными тёмно-синими глазами и девушка-блондинка. После уборки Шинадзугава запрятал книгу за пазуху, взял свои жалкие заработанные гроши и отправился в любимое место - на ступени заброшенного храма невдалеке от городских ворот. Там он медленно, по складам, начал читать - про имена, что звучат журавлиным криком в небе, про касания пальцев на щеке и вспыхнувший внутри бережный свет. Он фыркнул и небрежно закинул книжку в ближайшие кусты. Санеми не верил в любовь - ту, которая была описана такими красивыми и лживыми словами. Кроме грязной уличной любви могла быть только любовь к родным. Всё остальное - глупые сказки для наивных идиотов. Но сейчас, снова перебирая в памяти те пару дней на Туманной горе, он словно касается чего-то совсем непонятного, почти опасного для себя - и поэтому не может перестать про это думать. Он досадливо морщится, не понимая, что на него нашло - для Санеми по этой земле бродили лишь опасные твари и люди, зачастую ничуть не лучше их. Какого черта он вообще полез к Томиоке? - Пусть подыхает или выбирается - мне всё равно, - бормочет Санеми, щурясь в потолок. В этом мире каждый сам за себя. Жрешь либо ты, либо тебя. Если Гию Томиока хочет, чтобы его сожрала та тьма, которую Санеми увидел в синих глазах - это его выбор. Санеми ненавидит слабаков. Вот только Гию Томиока определенно им не был. Тогда почему его оказалось так легко сломать? Почему вместо злости, ненависти и жажды мести в его взгляде плескались лишь боль и пустота? “К черту”, - думает Санеми, закрывая глаза. “Не мое дело.” Он больше не видит снов, но это и к лучшему.