Запретный плод

Фрамбуаза Дартижан (Буаз) Мне уже за шестьдесят, но события того лета, когда мне исполнилось девять, навеки запечатлелись у меня в памяти. Эта засуха, а потом эти бесконечные дожди, когда поверхность Луары были испещрена воронками дождевых капель, словно земля снарядами. Как мы старались спасти урожай фруктов, сделать из падалицы хотя бы конфитюр на продажу. Наши Стоячие камни, торчащие из вод Луары, и игры в шалаше на дереве, который мы гордо именовали Наблюдательным постом. И тот вечер с танцами в кафе «Ля Реп», когда немцы изнасиловали мою старшую сестру Ренн и убили старика Густава, заступившегося за неё. И чарующий звук саксофона, доносившийся из открытых дверей кафе. Одержимость, с которой я охотилась на Старую щуку, жившую на дне Луары и, по-деревенской легенде, исполнявшей любое желание того, кто ее поймает, но сулившей скорую смерть тому, кто увидит ее случайно. И мигрени моей матери, когда ей постоянно чудился запах несуществующих апельсинов. В то лето ее приступы были особенно частыми. Потому что апельсины я все-таки раздобыла. И когда она, мучаясь от головной боли, вызванной спрятанными апельсиновыми корками, закрывалась у себя в спальне, мы убегали в кино или к реке, чтобы встретиться с Томасом. Сейчас я понимаю, как тяжело ей, должно быть, было воспитывать нас одной. К моему старшему брату Кассису, единственному мужчине в семье, она была строже всех. «Кассис, если бы отец был жив, он бы не позволил тебе так себя вести! Немедленно натаскай воды из колодца, да не забудь коз покормить.» «Ренн, вымой тарелки, хорошие только под горячей водой. И обязательно расставь их по порядку.» Мне обычно доставалось, больше, чем сестре: «Буаз, убери локти со стола! Опять все руки в грязи, шляешься по лесам, будто цыганка. Потри ладони пемзой! А после собери все сливы, чтобы ни одной не пропало.» «Буаз, что ты вылупились?! Эти в черных мундирах ещё опаснее остальных, это СС, военная полиция. Их боятся даже сами немцы. За все приходится платить, и за такие вот взгляды тоже!» И Томас Лейбниц, конечно же, Томас Лейбниц. Моя первая любовь. До сих пор при воспоминании о нем мое старое сердце начинает биться чаще, и я понимаю что это мучительное, лихорадочное чувство во мне всё ещё живо. Ты, Томас, только ты. Навсегда. Только ты. Мы тогда были всего лишь детьми. Помню, как я впервые увидела Томаса вблизи, в темноте кинозала. Он протянул мне шоколадку. Я не хотела брать, ведь он все же был немцем, но он так дружелюбно мне улыбнулся и так ласково сказал: «Ну же, цыпленок». Шоколад был настоящий, не тот суррогат, что иногда покупала нам мать. И очень вкусный. Томас узнавал от нас обо всем: кто прятал в подвале радиоприёмник, кому постоянно доставляли какие-то свертки, а кто, по слухам, был связан с Сопротивлении. А нам он приносил шоколад, журналы и жевательную резинку. Но дело было не только в этом. Нам отчаянно нужен был кто-то, кому можно было поведать о своих подвигах, с кем можно было поделиться секретами. Помню, как каждую неделю я ждала его с мучительным нетерпением, как мечтала убежать с ним в лес. Я мечтала о нем, как умирающий от жажды мечтает о глотке воды. Мы тогда многого не понимали. В старой кулинарной книге матери среди рецептов я нашла несколько коротких, неразборчивых записей, относящихся, судя по всему, к тому времени. «Нет таблеток.» Если бы я тогда знала… «Нет таблеток. Кажется, детей бы продала хоть за одну ночь спокойного сна.» «Голова раскалывается пополам, а во рту словно колючая проволока. И везде этот удушающий запах апельсина.» «Немецкий солдат, баварец. 10 таблеток морфия. Отдала 1 курицу, 3 банки домашней тушенки, мешок сахара» «Немецкий солдат с толстой шеей. 13 таблеток. 5 бутылок моего самого лучшего вина.» «Ненавижу себя за то, что вынуждена ходить в «Ля Реп». Снова эти боши со своими шлюхами. Глядя на расфуфыренных девиц, я чувствую себя старой. Только у одного из бошей добрые глаза. Вдруг он улыбнулся мне. Пришлось закусить губу, чтобы не улыбнуться ему в ответ.» «Нет таблеток. Тот немец говорил, что сможет достать ещё, но отчего-то не приходит.» «ТЛ. Баночка с 30 таблетками морфина.» Целых 30 таблеток. Видимо, цена, которую она заплатила, была слишком высока, чтобы написать об этом. «Его руки оказались нежнее, чем я могла предположить. Да и сам он был совсем мальчишкой. Нежность… У немца! С ума я что ли сошла!» «Ах эта сладость, во мне скопившаяся, она подобна соку яркого плода.» Я никогда не видела у матери ни одной книги, кроме кулинарной. А здесь словно начало какой-то поэмы. «Приходил ТЛ. Сказал, что в «Ля Реп» были неприятности, и Ренн могла что-то видеть. Принес таблетки.» «А сегодня приходил этот трус Рафаэль, оправдывался. Ещё бы, ведь это случилось у него в кафе. Сказал, что ТЛ стоял рядом и не вмешивался». «Ренн совсем оправилась. Я так злюсь на них, на себя, на него. Как он мог так поступить! Со мной, с Ренн. Больше всего на себя.» В альбом матери было вложено одно из писем, которые нам начали подбрасывать под дверь вскоре после того вечера с танцами в «Ля Реп». Тогда мне так и не удалось прочитать ни одного письма. «Ты не заслуживаешь жизни, немецкая подстилка! И щенки твои с этим фрицем якшаются. Спроси, откуда у них иначе те вещички, которые они прячут?» А тогда, осенью 1942, в тот последний наш день, я, растеряв всякий страх, целовала подкладку кителя Томаса, шепча: «Я знала, я знала, что ты придёшь». Как все внутри у меня будто рухнуло в бездонную пропасть, когда он сказал, что мы не сможем видеться больше. И какая надежда зародилась в моей душе, когда я вдруг услышала позвякивание одной из своих ловушек. Я чувствовала, что это Старая щука попалась. Я молила её: «Пусть Томас останется со мной, пусть он останется, пусть он останется здесь навсегда!» Но она обманула меня. Через несколько дней у западной стены церкви расстреляли десять человек, но Томаса больше не было, а все остальное для меня тогда больше не имело смысла. В тот вечер, бросив его униформу в колодец, я вернулась на берег реки. Не знаю, что я рассчитывала там увидеть, наверное, призрак Томаса Лейбница, прислонившийся к дереву, на котором был наш Наблюдательный пост, и курящий сигарету со своей обычной беспечной улыбкой. Я пригвоздила Старую щуку к Стоячим камням. На реку я с тех пор больше никогда не возвращалась. Вскоре нашей семье пришлось уехать из деревни. Но даже сейчас, после своего возвращения, я все еще боюсь этого места. * Томас Лейбниц Я умер, когда мне было двадцать. Отец говорил, что Господь каждого из нас приберет в свое время. Чему быть, того не миновать. Что ж, значит мое время пришло тогда. Да и чего я хотел, это ведь была война. Я был готов погибнуть от пули англичанина или француза, даже от пули СС. Ведь вместо того, чтобы бороться с черным рынком на оккупированных территориях, я сам торговал на нем. Я приходил к другим дельцам и говорил, что все про них знаю. За мое молчание они щедро платили. Да, СС было за что меня пристрелить. Но смерть пришла за мной неожиданно. Я так хотел вернуться домой к родителям с карманами, полными марок. Эх и зажили бы мы тогда… Не знаю, что им сказали, наверное, что я героически погиб в схватке с борцами Сопротивления. Пусть так. Я ни о чем не жалею. Лучше погибнуть, помогая ребенку, чем пытаясь убить взрослого. Говорят, призраки возвращаются на место своего убийства. Я же погиб по нелепой случайности. Но когда ты сам становишься призраком, то волей не волей приходится поверить в некоторые вещи, при жизни казавшиеся лишь глупыми небылицами. Может быть, меня и правда убила та Старая щука, о которой в деревне ходили легенды? Буаз, мой цыпленок, она пролежала на берегу до самого вечера, глотая слезы и обнимая мои сапоги. Только увидев это, я понял, как привязался к ним сам. Кассис, Буаз и Ренн. Я приезжал на мотоцикле на берег Луары сначала от случая к случаю, а потом каждую неделю. Сначала только для того, чтобы узнать, кого ещё я могу шантажировать, а потом просто потому, что уже не мог не приезжать. Они так ждали меня. Я всегда привозил им гостинцы: шоколад, книги, журналы; сигареты для Кассиса, помаду или зеркальце для Ренн, рыболовные снасти или апельсин для Буаз. Красавица Ренн мало говорила, но слушала меня очень внимательно, ловя каждое слово. А малышка Буаз наоборот без умолку рассказывала мне о новых наживках и ловушках для Старой щуки, о пойманных угрях и убитых водяных змеях. Я понимал, что обе девочки влюблены в меня, а Кассис, конечно, берет с меня пример. Он неуклюже подражал мне, пытаясь курить так же, как я, говорить с теми же интонациями, даже копировал мою походку. Это было забавно, но я никогда над ним не смеялся — слишком хорошо помнил себя таким же неуверенным мальчишкой. Я и не сразу понял, какими заброшенными они были. Отца у них не было, а мать… Что мать… Мирабель Дартижан я впервые увидел в «Ля Реп». Женщины, приходившие туда, обычно были красиво причесаны и одеты с особой тщательностью. А она пришла в переднике, перепачканном мукой. С забранными в безжалостно тугой узел волосами, уже тронутыми сединой. Я заметил, что Рафаэль, хозяин кафе, проводил ее каким-то странным взглядом. Мне тогда уже надоели эти девушки, готовые переспать с любым из нас за деньги или хотя бы за банку кофе. Какая пустота скрывалась за их глупым наигранным смехом. Им было совершенно все равно, я ли это или толстый Шварц, или никогда не просыхавший Хауэр. Мирабель явно пришла сюда с некой другой целью. Взгляд ее был напряженным, а губы плотно сжатыми. Сложно было представить ее глупо хихикающей. Я улыбнулся ей своей самой доброй улыбкой. Я знал, подобное мне удавалось, люди всегда говорили, что мне можно доверять, что другому бы они ни за что не сказали, но мне всё расскажут. Мне захотелось, чтобы эта женщина растаяла, как шоколадка на горячей ладони. Но она не растаяла. А закусила губу. И только после этого отвела глаза. Моя наживка была проглочена. Я спросил у Рафаэля о ней. Он ответил, что это вдова Дартижан, морфиновая наркоманка, уже выменявшая на морфий даже свое обручальное кольцо. Несчастная, но гордая. Муж погиб, а у нее эти вечные головные боли. Так на морфий и подсела. Тогда я ещё не догадывался. В следующий раз я увидел ее через неделю. Она сидела на том же стуле у барной стойки. Я подошёл к ней сзади и прошептал: — У меня для вас кое-что есть. Встретимся на улице. Она вздрогнула, но, чуть помедлив, вышла за мной следом. Я улыбнулся, протянув ей баночку с таблетками: — Вот. — Что вы хотите за них? — вновь закусив губу, она сверлила баночку глазами. — Ничего. — Так не бывает, — сухо ответила она. — За все приходится платить. — Ну, если вы мне улыбнетесь, этого будет достаточно, — она, конечно же, не улыбнулась. — Может быть, ещё проводить вас до дома, если позволите. Я кивнул на свой мотоцикл. Она с недоверием посмотрела на меня, но все же села. У названного Мирабель дома я заглушил мотор и открыл перед ней калитку. Она обернулась на меня и мрачно сказала: — Только тихо. Дети уже спят. Едва переступив порог, я сразу узнал эту кухню с выщербленным полом и потертым столом. Сюда я пришел в начале лета, чтобы реквизировать продукты. Тогда меня встретила Буаз, смело заявившая: «Отца нет, его убили немцы. Мать? Она собирает продукты, чтобы продать их на рынке. Если вы у нас все отнимете, то нам совсем нечего будут продавать». В тот день я ушел с пустыми руками. Мирабель была с виду жесткой, как апельсиновая кожура. Но какое тщательно скрываемое желание любить таилось у нее внутри. Тогда я все понял. Её дети никогда не слышали от нее ни единого ласкового слова. Натыкались лишь на эту кожуру, от природы жёсткую, сдобренную морфином. Никто из них не мог добраться до уязвимой, старательно оберегаемой сердцевины. Столько нерастраченного тепла на самом деле было в этой женщине, что она невольно напомнила мне свою старшую дочь. Ренн, красавица Ренн. Вот уж в ком была одна мягкость и совсем никакой жёсткости. Ренн было всего 12, но как же рано она созрела. С каким изяществом своими уже в сущности женским руками она отламывала кусочек шоколадки и с каким детским нетерпением отправляла его себе в рот. Как она смотрела на меня огромными янтарными глазами, как искренне, чуть раскрасневшись от смущения, благодарила за принесённые для неё чулки или духи. Так меня не благодарил ещё никто. Столько неподдельного восхищения было в ее взгляде, что мне казалось, ещё чуть-чуть, и я сам растаю, как кусок шоколада на потной ладони. Я бы никогда не притронулся к ней и пальцем. Никогда. Ни к ней, ни к Буаз. На следующий день после того злополучного вечера в «Ля Реп», когда пьяный дурак Хауэр убил старика Густава, я пришел к Мирабель и принес таблетки для Ренн. Какой бы рано созревшей не была Ренн, становиться матерью собственных детей, да ещё при таких обстоятельствах, ей было совсем ни к чему. И я впервые услышал от Мирабель слова благодарности. Раньше она всегда бормотала что-то неразборчивое и с каким-то отчаянием обнимала меня, словно желая забыться навсегда. А ещё через день, после того, как в реке нашли тело старого Густава, СС обратило на нас всех самое пристальное внимание. На следующий день наша казарма наполнилась офицерами в черных мундирах. Допросы продолжались до самого вечера, и встретиться с детьми на берегу реки в тот день я не смог. Уверен, они меня ждали не смотря ни на что. Я смог сбежать из казармы лишь ночью. Заглянув через окно на кухню семейства Дартижан, я увидел Мирабель, склонившуюся над какой-то книгой. Волосы ее были распущены, а под глазами залегли синеватые тени. Страшно было представить, сколько таблеток ей пришлось выпить за эти дни. И я пока не мог достать ещё. Все же она была красивой, но будто бы сама в это не верила. Или попросту боялась своей красоты. Я постучал по оконному стеклу кончиками пальцев. Она обернулась и открыла дверь. Я дотронулся до ее руки: — Как ты? Как Ренн? — А тебе то какое дело до моей Ренн, Лейбниц? Я опешил. Раньше она называла меня только по имени. Томас. Как нежно она шептала его. Никто бы и не подумал, что у этой-то женщины может быть такой мягкий голос, словно у мурлыкающей кошки. Но сейчас от той мягкости не осталось и следа. — Что мои дети вообще делали в этом проклятом кафе? Признайся, ты специально это подстроил, ты продал мою Ренн своим дружкам? — Неужели ты думаешь, что я способен на такое? — ее слова оскорбили меня. — Я позвал их туда послушать, как мы с ребятами играем на музыкальных инструментах, — тут вдруг я вновь почувствовал себя мальчишкой, который пытается убедить мать, что это не он разбил ее любимый горшок. — Само собой, они внутрь не заходили, прятались снаружи, их никто не должен был видеть. Я и сам их не видел, не знал даже, пришли они или нет. Я соврал. Я действительно не мог их видеть, но был уверен, что они пришли. Даже если бы я позвал их на край света, они бы пошли за мной, эти дети. Да и сейчас, спустя столько лет, я понимаю, что все же был виноват. Тогда, услышав крик, доносившийся с улицы, я подумал, что это кокетливо взвизгнула одна из наших девиц. И продолжил играть на саксофоне, ведь все находившиеся в «Ля Реп» с явным удовольствием отплясывали под мою мелодию. Мне стоило бы выйти сразу, но тогда мне и в голову не пришло, что это может быть Ренн. Я решил, что девушкам из города мы щедро заплатили, да и что в конце концов такого Шварц и остальные могли с ними сделать? — Откуда мне знать, на что ты способен! И как ты ещё их используешь! Мою Ренн? Мою Буаз? Ты такой же, как и все вы, поганые боши! — Мирабель… — я беспомощно смотрел на нее, ловя ртом воздух, словно рыба, выброшенная из воды. — Что тебе нужно от моих детей? Не ври мне, теперь я знаю, что ты постоянно околачиваешься вокруг них. — Я просто приношу им шоколад. — Просто?! — взревела она. — Просто не бывает! За все приходится платить! — Да, — я подумал, что о сигаретах для Кассиса и чулках для Ренн лучше умолчать, — просто комиксы, шоколад и апельсины. — Апельсины? — она выпалила это слово с какой-то особой ненавистью. — Никогда больше не смей приносить моим детям апельсины! — Но почему? Что здесь такого? — я растерянно пожал плечами. — Они ведь так их любят… — Не смей даже подходить к моим детям! — она толкнула меня с такой силой, что я налетел на буфет, и в нем зазвенела посуда. Я понимал, что спорить бесполезно. Морфий иногда делал ее безумной, я думаю, она сама не понимала, как громко ударился о стену буфет, и что ее драгоценные дети могут проснуться. Видеть здесь меня им было вовсе ни к чему. Я молча вышел и долго курил у входа, ожидая, что быть может, Мирабель ещё остынет и передумает. Но она не вышла. Если бы кто-то другой назвал меня поганым бошем, я бы через пять минут уже и думать об этом забыл. Но услышать это из ее уст оказалось почему-то мучительно больно. * На следующий неделе СС продолжило свои допросы уже за пределами казармы. Было допрошено несколько человек из деревни. Насколько я знал, никто не обмолвился обо мне и словом, но ситуация становилась все более опасной. Больше никому не давали увольнительные, но мне, обманув часовых, удалось покинуть казарму и поехать на берег реки. С собой я взял свёрток, в который сложил все, что оставалось в моем тайнике: кофе, шоколад, жвачка, стопка журналов и целых три апельсина. Я прождал в кустах почти целый час. Теперь я уже боялся вальяжно сидеть на берегу с сигаретой. Судя по реакции Мирабель, кто-то видел меня у реки. Наконец прибежала запыхавшаяся Буаз. Она уткнулась мне в живот, просунув голову под расстегнутый китель и шепча моё имя с какой-то пугающей страстью. Я попросил ее внимательно выслушать меня и сказал, что мы не сможем видеться больше, предупредил о допросах СС и попросил никому не рассказывать ни обо мне, ни о моих подарках. Забыть меня, будто мы никогда и не встречались. В глазах ее стояли слезы. Она пробормотал что о том, что мы могли бы убежать и жить в лесу. — Мне тоже очень жаль. Я ведь знаю, что ты… — я запнулся. Ей было всего 9 лет. Не мог же я сказать, что вижу, как сильно она влюблена в меня. Вместо этого я добавил: — Я понимаю, как это тяжело. Я протянул ей свёрток. Мне хотелось последний раз увидеть, как она развернет его, и как радостно распахнутся ее глаза при виде трёх апельсинов. Но она замотала головой: — Не надо мне, ничего не надо. Только не уходи! Пожалуйста! Я попытался ее успокоить, но куда там. — Останься хоть не надолго. Пожалуйста, — слезы покатились по ее щекам. — Если ты не останешься сейчас, я всем расскажу, всем! Я поморщился. Не я ли научил их этому? — Пять минут, — я понимал, что скоро меня начнут искать, если уже не начали. Эти 5 минут могли обернуться для меня плохо, очень плохо, ведь СС… Буаз тянула меня за руку к своим ловушкам для щуки. Похоже, там и впрямь билось что-то огромное. Умоляющим голосом она попросила меня поднять застрявшую где-то под берегом реки клетку. Я понимал, что это займёт больше пяти минут, но я не мог не помочь ей. Быть может, туда и правда попалась огромная щука, которую она так хотела поймать. Быть может, эта рыбина подсластит для Буаз горькую, слишком горькую для девятилетней девочки пилюлю нашего расставания. Река в том месте была прямо-таки ледяная. Я понял это, уже стоя по плечи в воде. Я занырнул один раз, второй. Из-под берега в воду свисала борода спутанных древесных корней, среди которых и застряла клетка. Мне удалось высвободить клетку. Но моя собственная щиколотка застряла в этих же корнях намертво, как рыба в сетях. Последним, что я увидел перед тем, как окончательно захлебнуться, был огромный щучий хвост, торчащий из клетки, которая стремительно поднималась из воды. Но к моему удивлению после нескольких секунд темноты я снова увидел речное дно и свою руку, состоящую будто из тумана. Мне больше не было холодно, и я понял, что мертв. И что Буаз меня уже не увидит. А я видел ее. Буаз с торжествующим видом достала из клетки огромную щуку. Правда, через несколько минут, когда она поняла, что это не шутка, и я уже не всплыву, ее радость сменилась горькими слезами. Вечером к реке пришли Кассис и Ренн. Едва услышав всю историю, Ренн разрыдалась, закрыв лицо руками. Кассис, утерев слезы рукавом, несколько раз нырнул, выволок на берег мое тело, взял бечевку и связал мои руки за спиной. И объяснил, что они просто обязаны выстрелить мне в затылок из пистолета, а потом выкинуть в колодец пистолет и мою одежду, чтобы их не заподозрили в моей гибели. Я почти гордился им в тот вечер. Я и сам не смог придумать бы лучше. В тот же день, поздним вечером, когда в небе уже ярко светила луна, Буаз снова прибежала на берег реки. Она опустилась на траву и долго лежала, всматриваясь в глаза мертвой щуки. Больше я не видел никого из них. Старая щука, пригвожденная Буаз к Стоячим камням, постепенно превратилась в скелет и кость за костью осыпалась обратно, на дно Луары. Я потерял счёт времени, должно быть, прошло много лет, прежде чем сгнил и Наблюдательный пост. Время от времени на берег приходили другие дети, и я наблюдал за их играми. Зимой сюда никто не приходил, я лежал на берегу и смотрел в серое, с клубящимися дождевыми облаками небо над Луарой. Какая-то неведомая сила, должно быть, та же, что вызвала меня к жизни после смерти, не позволяла мне покинуть берег реки. Потом вдруг что-то произошло, и я улетел высоко-высоко вверх, словно став частью того самого неба над Луарой. * Франсуаза Дартижан (Буаз) Поль, мой милый Поль, друг детства, которого и я, и Кассис, и Ренн, и наша мать считали недалёким и даже глупым. Кто бы мог подумать, что спустя столько лет я обрету с ним свое истинное счастье. Он признался мне, что был влюблен в нашу Ренн, потом немного помолчал и добавил: «Не надо плыть против течения, и тогда река сама принесет тебя домой». Да, так оно и было. Мое болезненное притяжение к Томасу, моя изматывающая, сумасшедшая, иссушающая душу страсть, которую я годами хранила в глубине своего сердца — ведь все это было совершенно против течения. Томас, я готова отпустить тебя наконец. Спустя столько лет.