Tequila sunset

На Ликс свитер розовый-розовый, как будто пионовый, ведь и не барби, и не пыльная дрянь. Шерсть с тинтом на губах, подстертым под вечер, сочетается красиво-красиво так, а на ногтях — самый простой нюдовый лак. У нее юбка в складку, в мелкую-мелкую клетку, и дурацкие, абсолютно дурацкие очаровательные белые гетры. И Джинни плывет, тает, сжимая за руку эту гребанную батарею. В баре на четырнадцатое февраля на парочки похуй, и столы занавешаны дурацкими ярко-ярко розовыми, уже заляпанными чем-то скатертями, и две дурацких, абсолютно дурацких текилы сансет на столе, от которых смазывается и так самая стойкая помада, и сладость эта дурацкая на губах. А Ликс смеётся, громко так и красиво, ладонью куда-то под ворот, прямо по светлой, чересчур светлой коже, и вся эта сладость триплсета на губах так давит, и волосы с лица стряхнуть хочется. И жарко как будто, и к губам липнет, и хочется, стереть к черту хочется, но языком и сладость не убрать, но и воды как будто не хочется. И Ликс видит, конечно, видит, потому что ее длинная тирада про последнюю коллекцию Schiaparelli проигнорированной остаётся, потому что стеклянный, чуть смазанный блеск на губах, который на вкус, наверняка, как этот дурацкий приторный триплсет, и… — Если никак язык не можешь занять — займи чем-то полезным. И это все, это ебанный свет, ебанный триплсет на языке и сладость на губах, ебанный туман в голове и дурацкие влажные салфетки на столе, которые здесь поставили как будто издеваясь. Ебанный низкий, едва-едва хриплый, и такой блядски хитрый шепот, который выбивает за секунду из головы просто все. Дурацкие длинные скатерти и столики для пар, на которые всем наплевать. И Ликс от телефона голову не поднимает, продолжая листать каждый, каждый гребанный образ парижской недели моды, а Джинни руками медленно-медленно прямо по этим дурацким гетрам вдоль стройных ног. Ни джинсы, ни колени «спасибо» не скажут, но как же все равно, серьезно, как же плевать. Как же плевать, потому что за бедра руками прямо и к себе ближе, стараясь о стол головой не убиться. Потому что юбка короткая слишком, чтобы так просто засосы на бедрах, и потому что губами сразу через чертову ткань. Потому что под губами хлопок соленый и мокрый, и бедра под руками мягкие даже не дергаются. Её едва-едва по джинсам прямо ботинками, и Джинни наконец вниз тянет белье, потому что сказали же занять чем-то полезным. И она языком сразу по клитору, губами обхватывая, по кругу дразня… Пальцы после спиртовых салфеток сухие, и от губ на них как будто приторный-приторный триплсет остаётся. А Ликс не дёргается даже, и Джинни знает, знает, что она даже от от телефона не оторвалась, но стоит язык чуть глубже и резче… Её за волосы хватают сильно, и бедро одно прямо на плечо, и Джинни замирает даже на секунду, когда слышит вдруг чей-то громкий голос: — Могу забрать ваши бокалы, все ли вам понравилось? Желаете что-нибудь ещё? И Ликс лишь едва-едва бедром водит, чуть сильнее оттягивая пряди, и тихо смеётся, ничуть не хрипя: — Спасибо, ещё две текилы санрайз. И Джинни бы, может, заметила, что странно начинать с сансета, чтобы закончить санрайзом, но не до того совершенно, потому что руки девать некуда и челюсть чуть тянет уже. Язык болит и чуть тянет, но её за волосы тащат сильнее, и Джинни выдахает жарко и мокро, сильнее прямо по клитору проводя. Ликс кончает, лишь чуть сильнее за волосы таща, и Джинни чуть сильнее клитор языком дразнит. У Ликс румянец на щеках розовый, кажется, сливается с воротом свитера, и она Джинни волосы приглаживает аккуратно, когда им ещё два приторно-ярких стакана приносят, и наклоняется ближе, прямо в губы целуя. И шепот на ухо чуть хриплый, такой же, как и всегда: — Ещё один коктейль, и я тебя трахну. И Джинни задыхается, окончательно задыхается к черту.