***
Сеченов разлепляет веки. Первые секунды ничего не видит, потому что от усталости мир расплывается и смазывается, подобно картинке на квадратных довоенных телевизорах. Спешит потереть глаза блаженно холодными пальцами, попутно убирая скопившиеся у третьих век соринки. Массирует виски, дабы унять головную боль. Ноющие шея, поясница и желудок злорадно насмехаются голове в унисон: человек — не робот, простым нажатием пары кнопок лишние ощущения не отключить. Ещё один из миллиона человеческих недостатков, над устранением которого человечество в лице академика Сеченова и его когорты должно задуматься. Три с половиной дня — а если быть точнее, около восьмидесяти пяти часов, — он успешно отбивался от упёртого Морфея. Пил кофе в промышленных масштабах, жевал кофеиновые таблетки, лупил себя по щекам до огненного жжения кожи и на полном серьёзе задумывался вколоть себе экспериментальную сыворотку, созданную для повышения эффективности солдат «Аргентума». План этот, к сожалению, накрылся медным тазом: учёный, курировавший эксперимент, хмуро сообщил, что доброволец, которому сделали инъекцию, уже десятые сутки не спит, ходит под себя и с каждым часом показывает всё меньше и меньше признаков жизни. Ошалелого от недосыпа Сеченова так и подбивало сказать: «Мне всё равно, несите шприц», но он стойко, хоть и с большим трудом, выдержал соблазн. Сон настиг внезапно и подло, как удар по голове исподтишка. Сначала Морфей тактически притаился: Сеченов, под завязку набивший свой организм всем кофеиносодержащим, неожиданно сумел вынырнуть из полуобморочного состояния, как будто у него открылось второе, а то и третье дыхание. Ведомый новыми силами, он решил заняться делами, на которые в связи последних событий времени ранее не было никакого. А дела-то важные, государственные: товарищ Молотов постоянно требует отчётов о работе Предприятия, и даже малейшие задержки давят на его хрупкое, жадное до контроля эго. Сеченов решил ситуацию не усугублять, чтобы не дошло до очередной внеплановой проверки, и принялся писать ответ на письмо с требованием посвятить Партию в последние достижения науки и связанные с ними затраты. Но стоило ему сесть за стол и напечатать приветствие, как коварный Морфей, воспользовавшись тем, что бдительность врага снизилась до минимума, покинул укрытие и перешёл в наступление. Началась практически непрерывная зевота, веки, как говорится, налились свинцом, текст на терминале превратился в кашу, мысли в голове — в квашню. Минуту Сеченов из принципа сопротивлялся, попытался сонливость сморгнуть, а зевки проглотить, но долго мучить себя не стал и вскоре капитулировал, уснув прямо за «Грушей». 17:23 — показывает терминал. Когда Сеченов за него садился, было только 12 с лишним. Проспал немало; казалось бы, полегче должно стать, но качество сна редко соответствует его продолжительности: ощущение такое, будто не спал вовсе. О том, что это вообще был сон, а не простое «моргнул — волшебным образом пропустил пять часов», свидетельствуют только обрывки какого-то абстрактного кошмара, содержание которого Сеченов, хоть убейте, вспомнить не может. Знает только, что было неприятно и даже жутко, но большей конкретики вы от него не добьётесь. Он от себя тоже не добивается. Сеченов из тех людей, что во время разговоров с подсознанием предпочитает плотно закрывать уши. Все эти фантастические миры грёз, игры разума и необъятный потенциал бессознательного — далеко не его тема. Он, конечно, нейрохирург и работа с мозгом — его основная специализация, но ему всегда была более интересная практическая часть вопроса: как, например, заделать дырку в мозжечке или правильно ввести туда полимер, чтобы он позволил человеку выучить пятилетнюю программу университета за три дня и не переквалифицировался в процессе раковую опухоль. Хитросплетения подсознания были стезёй другого человека. Так и работал их с Сеченовым тандем: один ковыряет мозг, другой — разум. Работали хорошо, продуктивно, слаженно, много чего на этом поле добились и, несомненно, добились бы ещё большего, если бы, как вы могли заметить, глагол «работать» не был употреблён в прошедшем времени. А почему так? У вас с коллегой что-то случилось? Неприятное что-то между вами произошло? (кости кости всплывают кости берцовая тазобедренная лучевая череп плавает буем в глазницах ещё видно глаза) А то по Вашим словам, академик, сложно понять, что именно Вы имели в виду. Ваш коллега решил оставить науку? Уехал куда-нибудь за границу? Вы разошлись во мнениях, разругались и с тех пор не выходили на связь? Или он вовсе (умер умер я видел как он умер тело без куска черепа и очень жарко запах дыма глаза слезятся) Что ты молчишь как партизан, Дима? Тебе ведь есть, что сказать. Тебе ведь есть, в чём признаться. Что ты сделал? Какие на этот раз ужасы сотворил? (я помог ему я спас его я спас тебя я вернул тебя ты снова со мной) Помог? Спас? Как оптимистична картина с твоей точки зрения! А если взглянуть на ситуацию трезво, без нарциссичной убеждённости в твоей святости и альтруизме? Это, друг мой, больше похоже на надругательство. Осквернение трупа! (неправда. я исправил твою ошибку. я достал тебя с того света. и ты обязательно придёшь в норму. всё будет нормально) Тебя просили об одной вещи. Об одной! А ты даже этого не… Всё. Будет. НОРМАЛЬНО. Хотите интересное наблюдение? Одного лишь кофеина для поддержания бодрствования недостаточно. Сверху нужно добавить килограммов так пять тревожности. И пойдёт бессонница как по маслу: начала уснуть не сможете при всём желании, потом будете кофе как воду глотать и спички между век вставлять, лишь бы не отключиться. Ибо кошмары, которые мозг рисует на нервной почве, хуже всех последствий недосыпа вместе взятых. Сеченов, хоть убейте, никому не признает, что помнит тяжесть тела на руках и голос чёрной бездны. Себе он тоже не признаёт. Так! Дела, дела насущные! Практика показывает, что даже пяти часов без наблюдения Предприятию с лихвой хватает, чтобы сгореть, утонуть в химикатах, порасти сорняками-людоедами и погрязнуть в локальной шекспировской войне между комплексами. Сеченов и без того достаточно дней потратил на решение сугубо личных проблем, так что пора срочно возвращаться к роли дирижёра этого оркестра. В последний раз, когда он позволил себе отвлечься от прямых обязанностей руководителя, территория комплекса «Менделеев» превратилась в болотные джунгли, а группа аналитиков из Академии Последствий наслушалась бредней из «Радио Будущего» про какие-то грядущие концы света и подняла на территории центра полноценное восстание. Сеченов вытягивает затёкшие руки вверх, разминает круговыми движениями кисти и выгибается в спине назад, на что отвечают громким хрустом сразу несколько районов тела. Тут же накатывает с новой силой зевота, а вскоре за ней по команде спешно выдвигается отряд из слёз, отчаянно старающийся не допустить превращения глаз в две маленькие иссохшие пустыни. Сеченов вытирает влагу с щёк и мысленно добавляет глазные капли в список ближайших приобретений. На «Груше» открыто окно ввода электронного письма с темой «Отчёт за последнюю неделю». Такими вещами по определению должны заниматься секретари, а если не они, то хотя бы ближайшие помощники, и Михаэль отлично подошёл бы на роль составителя красивых радужных докладов, но Молотов упрямо требует, чтобы все новости поступали непосредственно от Сеченова. «Мне положено держать Вас в ежовых руковицах!» — припоминает Молотов при каждом удобном случае и регулярно грозится нажаловаться Сталину на любые огрехи в работе Предприятия. Ассоциация с вредным ребёнком, вопящим во всю глотку: «Я всё папе расскажу!», напрашивается сама собой. Текст, который Сеченов успел набрать до того, как сон его бессовестно прервал, гласит: «Дорогой товарищ Молотов! Спешу сообщить, что разработка особого сверхпрочного сплава для военных роботов и танковой техники продвигается успегнююжжжлвоцжцзпщщуд…» Стройные ряды какофонии из случайных букв водопадом стекают до самого низа письма, вплоть до достижения допустимого лимита символов. Кто-то, по всей видимости, так сильно хотел спать, что упал лицом прямиком на клавиатуру и, невзирая на неудобство такой подушки, стойко провалялся на ней все пять часов, в письме излагая собеседнику всё, что о нём думает. Не на шутку перепугавшийся Сеченов спешит проверить, не клюнул ли он случайно носом кнопку отправки, но, к счастью, обошлось. Если бы Молотов, проверяя входящие сообщения, увидел такое, то точно подумал бы, что над ним издеваются. И что по Сеченову вашему давно дурдом плачет. Только Сеченов удаляет неудачное письмо и собирается приступить к написанию нормального, как на него в дополнение к предыдущим завалам сваливается ещё целая куча непрочитанных сообщений: несколько переполненых восклицательными знаками писем от нетерпеливого Молотова, требующего прекратить его игнорировать; сухой отчёт от чёрствого Кузнецова об удачном возвращении «Аргентума» с миссии в Южной Африке; обеспокоенное письмо Штокхаузена, в котором тот в очередной раз ненавязчиво интересуется, по какой причине Сеченов неожиданно подорвался с места и покинул Академию Последствий, никому ничего не объяснив; даже письмо от Степана Ласточкина имеется! Причём последнего Сеченов, наплевав на правила делового этикета, добавлял в чёрный список как минимум дважды, но эта гидра театральная всё равно умудряется ему написывать. Пока Сеченов копошился в письмах, на «Грушу» пришло уведомление от системы видеонаблюдения. В правом нижнем углу появляется иконка в виде ромашки (цветка, не камеры), настойчиво требующая внимания красным восклицательным знаком. Сеченов щёлкает на неё два раза левой кнопкой мыши, находит последнюю запись:17:31. Лаборатория 3-Г. Статус: закрыто. Внимание! Камера засекла движение в помещении с ограниченным доступом!
Неуверенность. Когда публикуют результаты экзамена, но ты не торопишься их смотреть. Когда по-онегински признаёшься кому-то в любви, сжимаешь в руках ответное письмо и не можешь заставить себя его прочесть. Когда перед тобой находится кнопка, способная озеленить Марс, запустить «Коллектив 2.0» или привести в действие проект «Атомное сердце», но рука предательски замирает в сантиметрах от неё, дрожа. Когда долго и упорно ждёшь чего-то с придыханием, но стоит тебе приблизиться к желанному на расстояние вытянутой руки, как от страха воздух спирает в глотке. Чего ты оттягиваешь? Тебе же больше всех это нужно. Так не мучай себя ожиданием. Жми. Поводив томительно указательным пальцем по левой кнопке мыши, Сеченов неторопливо и с некоторой боязливой неохотой открывает запись. Обыкновенная лаборатория, тусклое экономичное освещение. Шкафы с реагентами, холодильник для хранения образцов, центрифуга, плакаты, приуроченные ко Дню Победы и дню создания «Предприятия 3826». На стерильном столе стоит закрытый крышкой пластиковый контейнер объёмом пять литров. Внутри контейнера — небольшой полимерный сгусток чёрного цвета. Ползает. Сгусток, подобно слизняку, отползает к дальней стенке контейнера, разгоняется и ударяется о противоположную. Контейнеру потуги полимера хоть бы хны, с места не двигается: сверху на крышку в качестве дополнительных мер предосторожности Сеченов положил толстый учебник по биологии. На первый взгляд может показаться, что сгусток в силу своей примитивной глупости не понимает тщетность попыток выбраться из заточения: бьётся о пластик, как муха бьётся о закрытую форточку — с отчаянием, в страхе и безуспешно. Но Сеченов знает, слишком хорошо знает, что умом этот сгусток уж точно не обделён. В том, как он бьётся о стенку, недовольно прокручивается вокруг своей оси и бьётся снова, при должном старании можно разглядеть не попытку достичь невозможного, а незамысловатый способ привлечь к себе внимание. Как заключённый, что в ярости дёргает прутья решётки. Как пёс, что громко лает и скребёт когтями дверь. Как погребённый заживо, колотящий крышку гроба в толще земли. Выпусти меня, выпусти меня! Программа услужливо спрашивает, хочет ли пользователь воспроизвести запись звука. Сеченов нажимает «да». Бам. Пауза. Бам. Пауза. Бам. Пауза. Сеченов прибавляет звук на максимум. Бам! Пауза. — Дима. Бам! Пауза. — Дима. Бам! Пауза. — Я знаю, что ты меня слышишь, — сгусток показательно прилипает к той части контейнера, что ближе к камере. — Вернись. Мы не договорили. Программа услужливо спрашивает, нужно ли вызвать охрану в лабораторию 3-Г. Сеченов нажимает «нет». Знаете, с какой просьбой написал Ласточкин? Хочет, чтобы его «сторонний бизнес» сделали более официальным. Чтобы дорогим гостям, желающим воспользоваться альтернативными услугами театра, не приходилось пристыженно шкериться по гримёркам. Просит Ласточкин на свои хотелки (мягкие диваны с бархатной обивкой, кальяны, полноценные спальни с шёлковыми простынями, эротические картины для антуража, экспериментальные цветочки с возбуждающим воображение и не только ароматом и многое, многое другое) трёх-, а порой и четырёхзначные суммы. Кроме того, ему хватает наглости даже в официальном письме вести себя фамильярно! Будто тот факт, что Сеченов с Харитоном однажды посетили его театр, даёт ему право отбросить в сторону все приличия. Ну разве это не возмутительно? (знаешь, дим, это очень нелепая попытка сместить в сторону фокус мысли. глупее было бы, разве что, заткнуть уши пальцами и мотать головой из стороны в сторону со словами: «я ничего не слышу, я ничего не знаю» ты бежишь, ты отнекиваешься от собственных переживаний, ты пихаешь мысли о важном подальше, прячешь их за скобки, но что это даст? думаешь, это поможет? допустим. сделать из тебя труса и идиота поможет) А Молотов что? Ничуть не лучше! Сдержанности и такта у него примерно столько же, сколько у подростка в самую пору расцвета юношеского максимализма. То-то он и пытается вести себя, согласно своему психологическому возрасту: быть ближе к молодёжи, к новому течению их мысли, заграбастать как можно больше влияния за счёт своей продвинутости. Но в том и кроется лицемерная ирония: этот нафталинный старик терпеть не может молодые умы и новшества, которые Сеченов приносит в этот мир. Молотову лишь бы использовать и использовать. Такие, как он, и дёгтя готовы наесться, если тем самым заслужат расположение. Ну разве это не мерзко? (хорошо, это понятно. людям свойственно бежать от проблем. завидев надвигающийся цунами или огромный размеров смерч, они всё равно до последнего уносят ноги, хотя стихия их неотвратимо настигнет. но ты ведь умный человек. ты понимаешь, что чем дольше снежный ком катится, тем больше он становится. так прекрати убегать. столкнись лицом к лицу с тем, что сам породил!) Нет, нет, вы только представьте! Огромных размеров Ласточкин, облачённым в трещащий по швам зелёный костюм, пытается прорваться на территорию «Палова». Его толстая шея разделяется на девять, и на каждой новой шее вырастает по новой голове. И все головы вразнобой жеманным голосом галдят, кто о чём: «Голубчик, я, может, чего-то не понимаю, но тогда объясните! Зачем финансировать создание ещё одного вида зерна, когда у нас в стране их и так предостаточно? Давайте лучше тратить деньги на искусство!» «Я решительно заявляю, что работать в таких условиях невозможно! Эти плебеи плетут против меня интриги, строят заговоры! Я требую, чтобы все недовольные в кратчайшие сроки покинули стены моего театра, а им на замену прислали людей, по-настоящему ценящих свободу творчества!» «Уважаемый, а можно как-нибудь поторопить работу Ваших учёных умов? Театр срочно нуждается в обновлении ассортимента! Я видел наработочки новых «Терешковых» с полимерной кожей — так это же просто космос! Нашим балеринам непременно нужна такая же! А ещё будьте добры, сделайте что-нибудь с их грудями и филейными частями. Гости жалуются, что хочется пощупать, а под рукой оказывается неприветливый металл» И сколько бы ты ни рубил эти головы, тварь эта никак не умирает, потому что на месте обрубков тут же вырастают новые вопящие пасти. И не сжечь пакость, и не запереть, и не закопать: при всей своей омерзительности он всё ещё приносит большие деньги и важные для развития науки доказательства того, что люди бесконечно прогнили! Ну разве это не забавно?! Молчи-молчи. Забавно ведь! Смешнее этого лишь Молотов и вся остальная партийная элита. Ничего не смыслящие идиоты устроили междоусобицу и перетягивают между собой одеяло советских достижений. Выясняют, чья рука загребёт больше, чтобы больше использовать. Они всё извратили своими эгоистичными желаниями, втоптали в грязь мечту о мире, которую здравомыслящие люди теперь должны собирать по кусочкам заново. Правильно Харитон говорил, что эти властные ублюдки похожи на играющих в салки детей: беззаботно гоняются друг за другом по карьерной лестнице и совершенно не обращают внимания на количество букашек, которое они во время своей милой игры задавят. А помнишь, что Харитон сказал после? Что ты играешь в эту игру вместе с ними и принципиально целишься ногой в муравейник. Он не с упрёком говорил. Просто факт констатировал. Ну разве это не… печально? (Ком настиг, волна накрыла. Ты прекрасно понимаешь, что о забавных вещах думать бесполезно, потому что не осталось в нашей жизни ничего забавного. Я понимаю, что тебе больно и грустно, что ты до сих пор в шоке и от недосыпа еле соображаешь, но побег в ироничные мысли ситуацию не исправит. Времени прошло уже достаточно, чтобы из отрицания перейти в стадию принятия. Давай, Дим. Как пластырь. Резко и быстро. Не отвлекаясь) Три с половиной дня — а если быть точнее, около восьмидесяти пяти часов, — это лишь последняя на данный момент составная часть большого цикла из чередующих друг друга бессонницы и кошмаров. Не спать, пытаясь — увидеть за закрытыми веками ужасы — проснуться и начать с начала. И так по кругу уже чёрт знает сколько дней. Дней, проведённых в попытках выторговать у смерти то, что забирать она не имела права.***
Сначала Харитон был красным морем в ванне. Весь объём этого хищного, кровожадного полимера был пропитан его памятью. В каждой капле содержалось сорок пять лет накопленной информации. Вдуматься только: более шестнадцати тысяч дней, более трёхсот девяноста тысяч часов данных, уместившихся меж крохотных молекул. Как ничтожно мало нужно для того, чтобы воссоздать разум человека. С научной точки зрения это впечатляет. С нравственной — расстраивает. Харитон не был в нейрополимере один. Вместе с ним в красных каплях прятались сознания убийц, насильников, мошенников и других осуждённых, коими государство разрешило пожертвовать во благо науки. Именно из их мозгов состояла эта удивительная субстанция, именно из-за их жестокости она была столь агрессивной. Однажды она чуть не оттяпала Харитону руку, когда тот поправлял стоявший рядом с ванной штатив. С тех пор к экспериментам с нейрополимером относились с удвоенной осторожностью. Вот что интересно: когда Харитон попал в нейрополимерную массу, все отголоски живших в ней до этого маньяков неожиданно пропали, а вещество стало вести себя на удивление спокойно. Как будто Харитон, растворившись в общем сознании преступников, приструнил их всех и занял главенствующее место в коллективном разуме. Или все эти преступники добровольно уступили ему власть, по какой-то причине сочтя его достойным. Или сыграла роль масса биологического материала: от осуждённых брали лишь мозг, Харитон же был скормлен нейрополимеру полностью. А может, нейрополимер способен сам выбирать, чьей воле ему следовать. Звучит фантастично, но на деле более чем возможно. В конце концов, он как космос или океанское дно: сколько ни изучай, всё равно полностью понять не получится. Работать со всем объёмом нейрополимера было неудобно, поэтому Сеченов набрал его часть в шприц и продолжил работу уже с ней. Для начала нужно было вещество обезопасить: методом проб и ошибок Сеченов вводил в сгусток различные вещества, в теории способные нейтрализовать опасность прикосновения. Со временем его старания дали плоды и сгусток стало возможно трогать голыми руками, не боясь потерять при этом пальцы. Неприятное жжение кожи при контакте с полимером исключить не получилось, но этот факт мешал работе слабо. Кроме того, из-за нового состава сгусток изменил цвет на чёрный. Получилось не сразу, разумеется. Сгустки порой полностью теряли свои свойства, превращаясь в обычный, не содержащий памяти Харитона полимер, а иногда становились настолько едкими, что прожигали насквозь поверхность стола. От таких образцов приходилось избавляться. Сеченов старался не считать, сколько потенциальных Харитонов погибло, прежде чем у него вышло сделать всё как надо. Старался. Долгое время Харитон пребывал в состоянии, которое Сеченов впоследствии назовёт «полимерной комой». Дело в том, что у полимерного сгустка, несмотря на весь объём содержащихся в нём человеческих воспоминаний, осознанность появляется далеко не сразу. Сознание как бы остаётся запечатанным, и своего собственного «Я» сгусток не имеет. Вызвано это было, по крайней мере на тот момент, несовершенством процесса оцифрования человеческого мозга, его малой изученностью. Потом, конечно, станет ясно, что роль сыграли и другие факторы — например то, что Харитон на момент погружения в нейрополимер был уже мёртв и внутренне пробуждению всячески сопротивлялся, — но это дело (второй факт, если быть точнее) станет известно лишь в будущем, до которого нить повествования ещё должна дойти. Из-за отсутствия сознания полимер вёл себя, подобно малолетнему ребёнку: много ползал, любознательно лез везде и всюду, часто пугался и имел слабость к ласке. А Сеченов, в свою очередь, чувствовал себя полноценным отцом: следил, чтобы его детище не шлёпнулось со стола на пол, не залезло случайно в какой-нибудь химикат или не съело чего. Харитон его присутствию был рад, вечно норовил в руки залезть, и Сеченов желанию полимера подчинялся: стягивал с себя перчатки и подставлял чёрному сгустку ладони. Кожу жгло, как от горчичников, сыпь красная оставалась, но Сеченов не обращал внимания и бездумно смотрел, как к пальцам ластится то, что осталось от его лучшего друга. Из горла рвались истерические смешки, и полимер, слыша их, испуганно жался к ладони. Сеченов дни и ночи проводил рядом с Харитоном. Он занял одну из лабораторий в «Палове», заперся там и велел его не беспокоить, пока сам в научном угаре все силы прилагал, чтобы вернуть своего друга хотя бы к какой-то форме жизни. Сон, еда, вода — всё стало вторичным. У Сеченова не было времени даже на горе: он глотал горькую печаль, не позволяя скорби отвлекать его от работы. По большому счёту, скорбеть было не о ком! Харитон был здесь, с ним, пусть и в новом обличии. Пусть и вёл себя, как новорождённый. Пусть и трогать его теперь больно. Хотя последнее, честно, не было новшеством. Настоящего Харитона трогать тоже было опасно. Стоило лишь слегка коснуться, как он награждал тебя таким взглядом, что все внутренности обжигало. Всегда было больно, но хотелось ещё. Чтобы окончательно не сойти с ума, Сеченов начал с Харитоном разговаривать. Рассказывал ему о своих мыслях, плохо скрываемых переживаниях, о тех событиях в своей жизни и жизни Предприятия, что Харитон мог не знать из-за их с Сеченовым постоянных ссор и тенденции регулярно отдаляться друг от друга. И сгусток на рассказы даже реагировал: заинтересованно приподнимал свой эквивалент головы, становился визуально больше или меньше, возбуждённо ползал или смирно сидел на месте. Иногда Сеченов мог часами сидеть за столом, как мантру повторяя: «Харитон, Харитон, Харитон…», потому что на своё имя сгусток реагировал особенно ярко. Как будто бы даже что-то понимал. В один день Сеченов позвонил Челомею, сухо извинился за радиомолчание и попросил его привести в «Павлов» экспериментальное устройство, позволяющее считывать вибрации полимера и преобразовывать их в речь. С его помощью они планировали использовать полимер в качестве хранилища для звуковой информации в целях бытовых и государственных, ведь вибраций от вещества можно добиться совершенно различных, и пока население пользовалось бы полимерными диктофонами (куда более вместительными и в идеале более удобными, чем щебетари!) на одной, базовой частоте, военные и другие люди, работающие с засекреченной информацией, пользовались бы с частотами другими, выделяя из них речь уникальными дешифраторами. Челомей приехал оперативно, передал устройство и лишних вопросов задавать не стал. Вернее, не успел, потому что Сеченов тут же закрыл перед его лицом дверь и побежал работать, игнорируя попытки другого учёного разузнать о случившемся. «Ничего страшного, ему не привыкать, — думал Сеченов. — Пусть он и все остальные думают, что на меня снова напало вдохновение». Вопрос «Ты не знаешь, куда делся Захаров?», прозвучавший из-за двери, остался неуслышанным. Сеченов быстро проверил, что вибрации сгустка соответствуют тем, что заданы на устройстве (оно, кстати, размером совсем крохотное; данный образец был создан для испытаний бойцами «Аргентума» в полевых условиях, поэтому предполагает компактность и замаскированность), прогнал через него все интервью и щебетари Харитона, чтобы синтезировался именно его голос, а затем вставил устройство прямо в сгусток. Результата долго ждать не пришлось: из полимера зазвучали тихие фальшивые гласные. — Харитон, ты слышишь меня?! — выкрикнул Сеченов, лихорадочно прильнув к столу. — Это я, Дима! — Д-и-и… — Да, да, Дима! Дима! Полимер, испугавшись такого рвения, гусеницей пополз в противоположную от Сеченова сторону. — Стой-стой-стой! — Сеченов поймал сгусток в руки, поднёс его ближе к своему лицу и произнёс уже мягче: — Давай же, скажи что-нибудь. Повторяй: Дима. Ди-ма. Полимер в руках ходил волнами, механический голос скрипел. — …ма. — Давай ещё раз. Ди-ма. — Ди… ма… — Молодец. Ты молодец. Спроси кто-нибудь у Сеченова, какое событие он считает самым памятным в своей жизни, он бы на удивление всем ответил, что это не открытие полимеров, не создание водородной ячейки, не утверждение Предприятия и не запуск «Коллектива», а крохотный, тихий триумф, затерявшийся здесь, в стенах «Павлова». Пусть этот момент не имеет веса для СССР и науки в целом, пусть теряется в тени других достижений, но для Сеченова — еле держащегося на ногах, пребывающего на грани между гением и бредом Сеченова — ничего важнее и быть не могло. Если бы у него были дети, то их первым словам он бы радовался меньше, чем треску динамика, засунутого в полимер. Ну и не станем отрицать очевидное: тот факт, что первыми словами Харитона стало именно имя Сеченова, добавляет ситуации некий… дополнительный шарм. (дополнительные очки твоему сумасшествию он добавляет) Продолжая аллегорию с родителем: Сеченов порой чувствовал себя не просто отцом, а отцом ребёнка-инвалида. Такого миниатюрного кривого и косого малыша, что без посторонней помощи не может ни есть, ни дышать, ни повернуться, чтобы размять постепенно приходящие в негодность конечности. Полимеру, конечно, еда и воздух не нужны, а конечностей у него как таковых и вовсе не имеется, но ощущение беспомощности остаётся на должном уровне. Как и противно грызущее мозг осознание, что таких детей лучше всего будет отпустить, а не насильно поддерживать в них жизнь, которую они ни распробовать, ни понять толком не смогут. И точно так же, как любой образцовый родитель ребёнка-инвалида, Сеченов ко всем здравым мыслям касательно существования своего чада был глух. Время шло. Сеченов держал Харитона на диете из различных стимулирующих препаратов и всячески пытался вызывать у него хоть какие-то осознанные отклики. Получалось с переменным успехом: в одни дни сгусток отвечал на вопросы односложными, но подходящими по смыслу предложениями, а в другие не реагировал на Сеченова вовсе. Над загадкой периодических спячек полимера Сеченов бился долго, пока однажды не додумался взять частичку сгустка и отправить на анализ. Выяснилось, что в полимере в огромных количествах содержалось вещество, которое постепенно скапливается в полимерных расширителях солдат «Аргентума» при частом погружении в Лимбо. Оно негативно влияет на работу мозга и является одной из главных причин, по которой использование боевого режима является опасным. Теряющий надежду Сеченов решился на эксперимент: он ввёл Харитону специальный состав, нейтрализующий вредное вещество. Людям оно позволяло частично избавиться от последствий погружения в Лимбо, а вот как именно оно влияет на полимерные сгустки ещё предстояло выяснить. Первое время изменений не было; разве что Харитон был вялым и ползал по столу зигзагами. Зато потом… Зато потом всё произошло слишком быстро, и Сеченов оказался к этому не готов. Было рано, часа четыре утра. Сеченов одиноко стоял в комнате отдыха и в который раз за свою внеплановую командировку в «Павлове» терроризировал местную кофемашину — такой громоздкий аппарат наподобие автоматов с газированной водой, который вместо дюшеса и нарзана наливал кофейные напитки. Сеченова регулярно посещала назойливая мысль позвать парочку лаборантов и приказать им перетащить кофемашину к нему в лабораторию, чтобы ходить далеко за кофе не приходилось, но мысль о других несчастных учёных, что тоже во время перерыва хотят влить в организм дозу кофеина (хотя в местном кофе этого самого кофеина было примерно нисколько), не давала ему окончательно обнаглеть. И вот сидел Сеченов на диване, ожидая, пока автомат нальёт ему Indian Instant Coffee, который в простонародье называют «кофе с индианками» (им Индия частично оплачивала техобслуживание роботов), смотрел в голографический экран с видом на море, как откуда-то из дебрей комплекса раздался громкий крик. Для «Павлова» неудивительно: добровольцы добровольцами, а боль все чувствуют. Странно, конечно, что кого-то потянуло наукой заниматься так рано, но вдохновение — это штука, как правило, ударяющая в голову неожиданно. Муза может нагрянуть, когда лишь ей одной удобно. Только когда Сеченов пригубил свой кофе, до него дошло, что операционные — главный источник болезненных воплей, находятся значительно ниже, а крик был подозрительно механическим. Он резко поставил кофе на стол, расплескав половину содержимого стакана, и со всех ног помчался обратно в свою лабораторию. Сеченов часто представлял себе момент возвращения к Харитону сознания. Представлял точно ребёнок, который в приятном мандраже считает секунды до дня рождения и фантазирует о том, какие радости его ждут. Вот он, ребёнок этот, лежит под тёплым пуховым одеялом и силой воображения рисует на потолке картины грядущего празднества. Вот он видит вкусный торт «Черепаха», над которым мама трудилась всё утро, усыпанный всевозможными явствами стол. Вот он видит отца, всегда такого сурового, закалённого жизнью, но в этот особый день мягкого, тёплого. Вот он видит гостей: бабушек и дедушек, тёть и дядь, школьных друзей и дворовых приятелей. Вот он видит подарки — одни в красивой подарочной упаковке, другие неаккуратно, но с любовью завёрнуты в газеты. А внутри подарков — щенки, велосипеды, набор солдатиков, у которых руки и ноги можно вертеть как угодно, а если очень повезёт, то среди обёрток и коробок затаится настоящий фотоаппарат! Ну разве можно о чём-то большем мечтать? Сеченов фантазировал, когда спать хотелось так сильно, что реальность расплывалась перед глазами. Сидел на стуле, положив голову на стол, и рисовал на стене лаборатории желаемое будущее, пока сгусток ползал между пальцев его рук. Он видел, как Харитон размеренно движется ему навстречу во всей его полимерной грациозности. Он слышал, как Харитон сочится дружеским сарказмом, не потерявшим остроумия и яда даже после его смерти. Он представлял (а впрочем, правильнее будет сказать «мечтал и надеялся») и другой исход: Харитона благодарного, ошеломлённого, восхищённого, ведь добрый друг-Волшебник сотворил ради него, одного и единственного, самое настоящее чудо. Кто ещё ради тебя спустился бы в преисподнюю? Кто ещё смог бы вытянуть тебя оттуда за руку? Сеченов — мечтатель, причём склонный мечтать по-крупному. Создать роботов, поднять города в небеса, объединить весь мир в единой цели познания — о всём этом он фантазировал, всего этого он добился и в будущем ещё добьётся. Можно даже сказать, что Сеченов — это уникальный случай, ведь его ума и амбиций хватило на то, чтобы соотношение достигнутых и разрушенных мечт склонилось в пользу первых. Но горький вкус поражения тем ярче, чем реже ты его пробовал. Икару тем больнее падать, чем выше он успел взлететь. И день рождение ребёнка, пускающего слюни на счастье, пройдёт совершенно по-другому: уставшая мать не станет ничего готовить и купит сухой «Наполеон», отец с самого утра напьётся и будет на всех рявкать, из гостей придёт только Сашка из соседнего дома, которого через час позовут домой, а в подарках обнаружится лишь старая игрушечная машинка и отцовский военный берет, идущий в комплекте с нравоучениями. И пробуждение Харитона прошло совершенно не так, как Сеченов себе его представлял: вместо дружелюбных колкостей и благодарностей… что ж, смотрите сами. Сеченов забежал в лабораторию, запыхавшийся и до поседения перепуганный. Нащупал рукой выключатель, хлопнул по нему и большими быстрыми шагами пересёк комнату. Там, на столе, лежал Харитон, прильнувший к внутренней стороне накрывавшей его полулитровой банки. Лежал и издавал звуки, подозрительно похожие на одышку. — Харитон, ты… в порядке? Сгусток показательно тыкнулся в банку, словно слепой котёнок. Сказал: — Дима?.. Это ты? Сказал чётко, удивлённо, осознанно. Не как кусок слизи с голосовым модулем. Как человек. Сеченов на мгновение забыл, как дышать. Прикрыл рот рукой, будто боялся, что его неловкую, рвущую лицо улыбку увидят. Сказал: — Да. Это я. Сказал мягко, легко, обнадёживающе. С облегчением. С восторгом. Убрал банку в сторону и положил подрагивающую руку рядом с Харитоном ладонью вверх, как бы приглашая. Кончики пальцев касались обжигающего полимера. Было больно. Было приятно. Харитон отпрянул назад. Отпрянул неловко, отдёрнулся, до конца ещё не понимая, как управляться с новой формой. Он старательно полз назад, а ладонь в непонимании перевернулась и игриво потянулась за ним следом. Как хищная пасть, сжимая и разжимая пальцы. — Что ты сделал? — спросил Харитон, и преследовавшая его рука тут же остановилась. Потому что тон был не благодарный и не восхищённый. Тон был напуганный, на грани истерики. — Я спас тебя, — ответил Сеченов. — От чего? От чего ты меня спас? — От смерти. Ты не помнишь? Ты умер. А я воскресил тебя. Харитон начал суетливо ползать кругами по столу. На внушительном от Сеченова расстоянии. — Как… Как ты это сделал? — Перерыл все твои записи, прочитал их от корки до корки. Это ведь ты догадался, что полимер можно использовать не только как вместилище для информации, но и делать с его помощью полноценные копии сознания. Я лишь применил твои теории на практике. — Ты… растворил меня в нейрополимере? — Это был единственный способ. По крайней мере из тех, что ты успел обнаружить и записать. Прости, мне нужно было действовать быстро. Если бы был какой-то другой, более… гуманный метод, я бы непременно воспользовался им. Харитон замер на мгновение. Его динамик издал громкий, режущий слух звук. Потом этот звук повторился. Неоднократно. Это было похоже на гавканье. На скрежет металла. На нервный смех. — Ну теперь-то всё ясно! — воскликнул Харитон во всю мощь своего динамика. — Ты захотел провести эксперимент, и моё тело так удачно попалось под руку! Ты, наверное, посчитал это очень символичным: учёный трагично жертвует своей жизнью ради гениального опыта, оставляет после себя такой вот своеобразный реквием! Да-а, я уже вижу, как весь Союз горько плачет, пока ты скармливаешь ему эту чушь! А всё ради чего? Ради лишнего внимания к твоему чёртовому Предприятию! — Что? Да я бы не… — У тебя есть целая страна добровольцев! Эти агнцы сами с готовностью пойдут на заклание, стоит тебе попросить! Ты мог кого угодно запихнуть в полимер — преступника или героя Родины, как хочешь! Но ты всё равно сделал это со мной! — Да на кой чёрт мне было делать это с кем-то другим? Мне нужен был ты! Я сделал это ради тебя! — Сделал что? Превратил меня в полимерную соплю? — Вернул тебя к жизни! — Зачем?! Это «зачем», похожее на белый шум и треск барахлящей рации, оккупировало эхом голову Сеченова. Звенело, как огромный колокол, ударяющийся то в одну стенку черепа, то в другую. Осмыслить сказанное было сложно, ещё сложнее — сказанное понять. А ещё от этого «зачем» неожиданно сильно закололо в груди. То была не столько грусть, сколько возмущение. Возмущение, граничащее с раскалённой добела яростью. — Что значит «зачем»? — неожиданно грубо рявкнул Сеченов и поймал Харитона в руку. Тот сразу начал извиваться и жечь кожу, как раскалённый уголь. — Мне что, нужно было оставить тебя там, на операционном столе? Закрыть глаза на то, что мой лучший друг погиб? Уж прости, что моим первым порывом стало твоё спасение! — Тебя об этом не просили, — прошипел Харитон. — Что-что? — Я не просил меня спасать! — О, значит, ты умереть хотел? — А ты только понял, идиот?! Сеченов не заметил, как сильнее сжал руку. Полимер со склизким звуком полез сквозь пальцы. Харитон никак не отреагировал. Вряд ли вообще что-то почувствовал. А вот Сеченов чувствовал, ещё как чувствовал. Руку жгло, в груди что-то кипело, бурлило, раскалялось до температуры лавы, горячая смесь струилась по пищеводу, венам, артериям, капиллярам, костям, распирала изнутри лёгкие, желудок, кишечник, конечности, грозилась добраться до самого мозга. Это была и злость, и паника, и остатки радости вперемешку с возбуждением, и горе, и тревога, и запоздалый шок, и целая солянка из громких эмоций, которые, кажется, никто другой в этом мире ещё не успел испытать. По крайней мере, в таких пропорциях. — Я ведь об одном просил — не трогать меня! Я ведь ясно обозначил свою позицию, я ведь объяснил! Но ты как всегда игнорируешь желания всех, кроме себя любимого! Почему ты делаешь это со мной? Почему? Харитон, почему? Почему всё не может быть нормально? Почему ты такой? Почему?! — И что, теперь будешь использовать меня? Собственное компактное вместилище знаний! Карманный советчик! Заставишь меня день и ночь трудиться на благо очередной твоей дурацкой мечты? Послушай, даже за рабский труд отвечать не придётся! Никакой Конвенции по правам полимера ведь ещё не утвердили! Я ведь всё ради тебя делаю, всё! В студенческие годы я помогал тебе справляться с твоей нелюдимостью, с множеством хороших людей тебя познакомил! В НИИ тебя первым устроил, на Предприятии сделал чуть ли не самым главным, выделял тебе все ресурсы для работы, какие бы ты ни попросил! Я нарушил законы этой жизни, я тебя буквально воскресил! Так почему же ты вечно недоволен тем, что я для тебя делаю?! Почему не видишь, как я ради тебя стараюсь?! Не для себя ведь на износ работаю, тебе угодить пытаюсь! Почему ты никак не можешь этого понять?! — Ты эгоист, Дима, слышишь? Только о себе и думаешь! Для тебя существуют только ты, твоя маленькая игровая площадка под названием «Предприятие 3826» и больше никого! А остальные так, бесплатные материалы для твоих экспериментов и приятный безмозглый бонус, который одобрит любое твоё сумасшедшее решение. Я, конечно, не ангел, но у меня хватало совести сохранять хоть какое-то уважение к людям, живым и умершим. А тебе мало уже имеющихся почестей, ты даже от мертвецов требуешь оваций! Я где-то совершил ошибку? Что-то не так понял? Свернул куда-то не туда на пути? Я ведь одного хотел: мы с тобой, Харитон, в этих чертогах науки, творим без ограничений, без гонений, без страха. Творим то, что хотим мы, как хотим мы. И никто не будет нам указывать, как именно поступать, потому что отныне нашу судьбу (судьбу человечества) решаем только мы (только достойные). Скажи, ну разве это плохая мечта? Разве я тебя ней как-то обделил? Нет, мы с тобой равны. Равны и счастливы. А теперь ты хочешь лишить меня этой мечты. Это жестоко, Харитон. Очень жестоко. И я не хочу это терпеть. Сеченов небрежно кинул Харитона на стол, не обращая внимания на его причитания, быстро схватил со стола шприц и набрал в него жидкость из склянки. Харитон пытался уползти — ну конечно он пытался ещё сильнее усложнить задачу, ну конечно он пытался ещё больше палок в колёса пропихнуть, — но медленный полимерный сгусток мало что может противопоставить человеку. Сеченов поймал его; игла прошла сквозь полимер, как сквозь растаявшее масло. — Какую дрянь ты в меня ввёл?.. — Релаксант. Тот самый, который мы вводили твоему агрессивному нейрополимеру. — Зачем… — Чтобы ты успокоился. А то слишком буйный. Полежишь, подумаешь над своим поведением. — Дима, ты… — Я знаю. Само терпение. Некоторое время спустя Сеченов покинул лабораторию, закрыл её ключ-диском и неторопливо зашагал по коридору. Прошёл где-то метров десять, прежде чем остановился, неуклюже врезался спиной в стену и зарылся руками в волосы. Стоял так с минуты две, дёргая локоны и стараясь глубоко дышать. Потом стоял ещё минут пять, закрыв лицо руками. Всё будет хорошо. Всё будет хорошо. Всё будет хорошо. Следующие три с половиной дня он не будет спать, потому крики Харитона будут набатом звучать в голове и превращаться в красочные, пугающие не видом, но смыслом кошмары.***
— Это ты, Дима? — А ты не видишь? — Представь себе, не вижу. Ты для меня — чёрное пятно на белом фоне. — И на что это пятно похоже? — Хочешь мне тест Роршаха устроить? — Нет. Спрашиваю из научного интереса. Что вы видите на данной картинке? Испытуемый по имени Дмитрий Сергеевич Сеченов, например, видит глубоко несчастного человека. У него небрежно свисают по обе стороны лица сальные волосы, чернеют круги под глазами, проглядывают на лице морщины, несмотря на то что их должны скрывать новейшие полимерные инъекции, борода отросла и теперь выглядит неаккуратно, одежда измята. Если вы такой же проницательный и творческий человек, как Дмитрий Сергеевич Сеченов, то как и он по одной лишь картинке поймёте, что у этого глубоко несчастного человека было полно времени, чтобы привести себя в порядок, но он не стал, потому что хотел своим внешним видом заставить слепой полимер устыдиться. Мол, посмотри, что ты со мной сделал. Посмотри, до чего довёл. Спешим огорчить: если вы видите то же, что и первый испытуемый, то у вас имеются признаки параноидальной шизофрении. Здоровые люди на картинке видят летучую мышь, шкуру животного или человекоподобную фигуру без какой-либо мании. — Ты не торопился. — Были неотложные дела. После твоей пропажи в «Павлове» царит фактическое беззаконие. — Пропажи, говоришь? Они ещё не знают, что я умер? — Я не хотел спешить с выводами и пугать всех понапрасну. Сложнее всего было с Филатовой. Харитон, помнится, говорил, что ценит её, прежде всего, за напористость и целеустремлённость. «Женщина-танк» — так Сеченов в шутку назвал её после их знакомства на празднике, во время которого юная Лариса со стальным недовольством в голосе рассказывала о своём споре с преподавателем, что ни в какую не хотел принимать её выпускную работу, несмотря на шестьдесят с лишним страниц наглядных доказательств. «Я буквально заставила этого неуча подавиться его собственными аргументами!» — гордо заявила девушка, и Сеченов в самом деле так и не смог понять, всегда ли она такая или ей в голову просто ударило шампанское. Он пытался уточнить это у Харитона, но тот лишь загадочно улыбнулся и сказал, что время покажет. Не соврал. Лаборанты и охрана, работавшие рядом с временной лабораторией Сеченова в «Павлове», постоянно ему докладывали, что Филатова рвёт и мечет в поисках Харитона. Она все доступные ей уровни комплекса по три раза перерыла, позвонила ему уже сотню раз, даже домой к нему съездила, но ни одной зацепки так и не нашла и теперь в девичьем отчаянии требует от Сеченова объяснений. Сеченов как только мог скрывал тот факт, что он и все ответы находятся прямо у Филатовой под ногами, парой уровней «Павлова» ниже, но Лариса всё равно умудрилась его раскрыть. Не без помощи печально известной настойчивости и женской солидарности, разумеется (чтоб Вам пусто было, Ангелина Фёдоровна из отдела кардиохирургии). Они наткнулись друг на друга в коридоре. Сеченов возвращался в лабораторию, Филатова неслась ему навстречу с хвостом из возмущённых лаборантов. Она не дала ему ни шанса на отступление: схватила за халат и начала буквально вытряхивать объяснения, а когда их не последовало, перешла на открытые обвинения. Почему же Вам, Дмитрий Сергеевич, совершенно плевать на то, что Ваш лучший друг пропал? Настолько уже зазнались, что даже на его поиски людей отправить не удосужились? Почему всем всё равно? Или это Вы к его пропаже причастны, а потому и молчите?! Она кричала долго. Окружившие место происшествия лаборанты были в таком шоке, что не решались её оттащить. А Сеченов терпел её нападки молча, не сопротивляясь. С криком: «Да почему Вы молчите?!» она злобно посмотрела ему в лицо и замерла. То, что она там увидела, поразило её настолько, что сил возмущаться дальше у неё попросту не нашлось. Ибо в Сеченове она разглядела свои собственные чувства — усталость, горе, досаду, а ещё смирение, до которого сама пока ещё не дошла. Он отвёл её в сторону и сказал прямо: профессор Захаров упал в ёмкость с экспериментальным нейрополимером, которая, увы, расстворила его без остатка. Когда Филатова отшатнулась в сторону, закрыла рот руками и неверяще спросила, почему Сеченов держал это в тайне, он сделал максимально виноватое лицо и признался, что не был до конца уверен, что произошло. Что подкрепляющих эту теорию доказательств у него не было, а потому пришлось долго и упорно восстанавливать картину произошедшего по частям. И полимер — пока самое очевидное объяснение. «Поверьте, я прекрасно Вас понимаю, — сказал Сеченов, погладив её по плечу. — Мне он был даже ближе, чем Вам» В ответ Филатова смогла только шмыгнуть носом. Что касается настоящих причин сокрытия Сеченовым новости о смерти Харитона, то они весьма просты и понятны. Поначалу ему было не до этого: он с головой погрузился в поиски способа его спасения, после — в спасение непосредственно. Потом его воодушевила идея закончить начатое и вместе с новостью о смерти Харитона торжественно объявить о его чудесном возвращении, а чтобы раньше времени не пугать общественность о факте этой самой смерти было решено умолчать. Затем Харитон пришёл в себя и Сеченов понял, что никогда в жизни не сможет адекватно презентовать людям такое: Харитон извратит историю и выставит Сеченова злодеем. Остался лишь один вариант: существование полимерной версии профессора Захарова скрыть, а факт его смерти с опозданием обнародовать. Но до этого ещё дойдёт. — Ты давно проснулся? — Если моё ощущение времени не нарушено, то нет, совсем недавно. — Вижу, ты успокоился. — Вижу, ты тоже. — И о чём же ты хотел поговорить? — Хочу, чтобы мы с тобой обсудили ситуацию как взрослые, здравомыслящие люди. Без эмоций. Это «без эмоций», нарочито сказанное поучительно-зубастым тоном, вгрызается в Сеченова как насмешка. Как искусное оскорбление. Как напутствие, которое в сотый раз повторяют безнадёжно глупому человеку, а он каждый раз делает всё наоборот. И правда ведь: Сеченов слышал эту фразу так часто, что уже начинает сомневаться в собственной адекватности. Это плохо, что он радуется, злится, грустит? Это плохо, что люди не живут, что не умеют жить одной логикой и холодным расчётом? Даже искусственный интеллект, набор беспристрастных алгоритмов, в стремлении уподобиться человеку учится проявлять любопытство и испытывать страх. Умеют любить и ненавидеть даже животные. Умеют страдать даже растения. Но в мире Харитона Захарова эмоциям не место. Они в нём, несомненно, присутствуют, ибо Харитону, как бы не кляло его оскорблённое научное сообщество, до полного психопата ещё далеко (их с Сеченовым последняя ссора — прямое тому подтверждение), но он старательно пытается от них избавиться. Эмоции — слабость, они мешают человеческому потенциалу, сковывают прогресс, а потому в головах умных людей им не место. То есть теория Харитона — справедливая без доказательств, понятная без объяснений, — и он всю жизнь ей следовал: в студенческие годы, когда нарочно отгораживался от всех за учебниками и конспектами, никого к себе не подпуская; в старшем возрасте, когда сыскал славу мизантропа и довольно спрятался ото всех в стенах комплекса; сейчас, когда умер. Ну нет, нет. Умер он не потому, что бежал от эмоций и людей, их вызывающих. Умер он из-за чудовищной ошибки. Так долго давил, давил, давил в себе прессом эти чувства, что потерял всякий страх, перестал ценить жизнь. Как итог — умер от собственного эксперимента. Воздалось ему за то, что не ценил жизнь и собственное тело. А по-другому и быть не может. А более правильного объяснения и не найти. Но Харитон Захаров по натуре человек такой, что ему даже собственная ошибка (и смерть как её главное последствие) не помешает осуждать других людей. И Сеченов теперь дурак, потому что вышел из себя. Дурак, потому что испытывал вину, спуская смертельный вирус на человечество. Дурак, потому что всеми правдами и неправдами уговаривал лучшего друга не заражать себя Коричневой чумой. Дурак, потому что хотел чего-то большего там, где не было ничего. Дурак, потому что от сантиментов решил поиграть в бога. Дурак, потому что ценил достаточно, чтобы пойти против. — Как думаешь, Дима, справимся? — Думаю, да. Садятся за воображаемый стол переговоров. Чего хочет Сеченов? Пожалуй, отдохнуть. Пожалуй, чтобы его старания оценили в правильном ключе. Пожалуй, чтобы Харитон перестал упрямиться. Небольшого «спасибо» будет достаточно. Небольшого: «Ты был прав, а мне стоило быть благодарнее. Знал бы ты, как сильно я рад тому, что ты меня не бросил» — более чем достаточно. — Хочу тебя поздравить, — говорит Харитон. — Тебе удалось совершить научный прорыв — копировать сознание человека на полимерный носитель. Это, несомненно, послужит для науки огромным толчком вперёд. Эра полимерного бессмертия совсем близко. — Причём здесь это? — спрашивает Сеченов. Что-то это слишком очевидная попытка пустить пыль в глаза. — Притом, что твой дерзкий эксперимент удался, и теперь ты можешь все силы направить на совершенствование технологии. У тебя есть бесчисленное количество ресурсов, знания и полная поддержка государства — так объедини эти компоненты и твори сколько угодно. Ты можешь любое количество людей в полимер засунуть, людей любого качества, и тебе никто ничего не возразит. Полимеризируй в своё удовольствие. — Я всё ещё не понимаю, к чему ты клонишь. — Я тебе не нужен, Дима. Я сыграл свою роль опытного образца. Я показал, как это делается, и теперь ты можешь продолжить без меня. — Предлагаешь мне просто избавиться от тебя за ненадобностью? — Не предлагаю. Прошу. Как смертельно больной просит окончить его страдания. Как приговорённый к смерти рвётся на плаху. Как самоубийца самоотверженно надевает на шею петлю и просит по-дружески вытолкнуть из-под его ног табуретку. Жестоко. Очень жестоко. Когда он просит о таком — жестоко. Когда ты не выполняешь его просьбу — жестоко. Харитон, может, и не видит как прежде, но по затяжному молчанию выводы сделать может, а потому спешит дополнить свою просьбу аргументами: — Объективно говоря, я тебе ничем не пригожусь. В этой форме я не смогу нормально заниматься наукой, а консультант из меня выйдет так себе, потому что я едва воспринимаю происходящее и, честно, помогать тебе не горю желанием. Оставляй меня, только если хочешь слышать постоянную критику в свой адрес. Воистину, нет в человеческой природе ничего хуже, чем необходимость делать выбор. Мы отреклись от богов, свергли тиранов, взяли свои жизни под контроль, но тем самым обрекли себя брать ответственность за собственные решения. И какое бы ты не принял, последствия всегда будут ужасны. Будь то выбор между чумой и ядерной войной, будь то выбор между собственными желаниями и чужими. — Не устраивает объективная сторона вопроса? Давай взглянем на мою, субъективную. Мне не нравится та форма существования, на которую ты меня обрекаешь. Провести целую вечность в виде полимерной сопли — не лучшая перспектива. Особенно для человека, который хочет не только поглощать продукты чужих трудов, но и творить самостоятельно. С другой стороны… Права выбора бояться не стоит. Хуже виноватых терзаний за принятое решение может быть только смирение с тем исходом, который тебе не по душе. Под грузом ответственности люди забывают, чего хотят на самом деле. Пытаются угодить всем — разочаровывают сами себя. Не учитывают, что при попытках прийти к компромиссу пожелания второй стороны исполняются лишь отчасти. В конце концов, равных друг другу решений нет. Есть правильное и неправильное. А где какое, зависит уже от смотрящего. — Дима? Сеченов делает шаг вперёд. Наклоняется, чтобы быть на одном уровне с контейнером. — Я слушаю. — Если наша дружба для тебя что-то значит, то сделай так, как я прошу. Тебе от этого будет только лучше. — Ты правда думаешь, что мне станет лучше, если я тебя убью? — Это не убийство. Простая утилизация данных. Ты ведь не расстраиваешься, когда удаляешь файлы с компьютера? Это, поверь мне, то же самое. Сеченов видит перед собой сгусток чёрного полимера. Сгусток из тяжёлой воды, кремния и германия. С точки зрения состава простое, но по свойствам невероятно сложное вещество. Вещество, умеющее со стопроцентной точностью имитировать мёртвых. Харитон Захаров погиб 3 ноября 1951 года. Достойных похорон ему не устроили; вместо этого растворили его тело в нейрополимере, в котором так и лежат его обглоданные кости. Это привело к появлению полимерной базы данных, наполненной памятью покойного. Чуть позже из всего объёма полимера удалось выделить отдельный удобный носитель. Но это не меняет того факта, что Харитон Захаров всё ещё мёртв, а его останки лежат в шаговой доступности. Сгусток — это не Харитон. Это то же, что видеозапись с умершим человеком, которую ты пересматриваешь раз за разом, чтобы унять боль от утраты. Это голос на щебетаре, который ты переслушиваешь, чтобы не забыть, как покойный звучал. Это фотография в рамке, которую ты ставишь в том месте, где проводишь больше всего времени. Чтобы помнить. Чтобы чувствовать близость того, кого не вернуть. Сгусток — это гениальный обман. Бальзам для покалеченного сердца. Интерактивный памятник. Но только такой, что несёт в себе не только память об умершем, но и его волю. И Харитон Захаров, не будь он информацией на полимере, хотел бы одного: покоя. Покоя в собственной смерти. Теперь, когда ты с горем пополам принял тот факт, что копия — это далеко не оригинал, ты можешь перейти на следующий этап. Ты готов двигаться дальше. Человек не должен вечно концентрироваться на утрате, потому что это медленно убивает его самого. Нужно уметь отпускать. Сказать «прощай». Видео удалить, запись с щебетаря стереть, фото убрать туда, куда захочется лезть лишь в момент невыносимо тёплой ностальгии. Не калечить себя сильнее, чем уже покалечила трагедия. Ты долго к этому шёл, и момент настал. Пора принять правильное решение. Не только ради себя. Ради Харитона тоже. Ну что, Дима? Ну же. Ну же… … Ясно. Знаешь, в будущем ты скажешь одну интересную вещь: что спустя долгие годы поисков ты наконец нашёл книгу, замедляющую человеческое развитие. Книгу человеческой жадности и человеческого эго. Вот только ты не уточнишь, что эту книгу написал ты сам. — Я решу проблему с твоим обликом, — говорит Сеченов, выпрямляясь. — До тех пор тебе будут обеспечены все условия для комфортной жизни. — Дима, ты ведь не серьё… — Этот разговор окончен, Харитон. Я больше не хочу слышать от тебя подобных просьб. Всё поправимо. Не нужно доводить до крайностей. Интересное наблюдение: хоть у полимера и нет лица, понять, когда он расстроен, достаточно просто. Когда Сеченов открывает дверь лаборатории, чтобы уйти, Харитон внезапно его окликает. Ожидаемых криков и оскорблений не следует; сгусток говорит на удивление спокойно: — Перед смертью я попросил робота передать тебе один щебетарь. Он это сделал? — Нет, — отвечает Сеченов, даже не развернувшись. — К тому моменту, как я прибыл на место, всех роботов уже устранила охрана. — Что же вы, не обыскали потом мою лабораторию? — Обыскали. Но никаких щебетарей обнаружено не было. Харитон делает паузу. — Понятно. Что ж, прости, что задержал. — Ничего страшного. Хорошего тебе вечера, Харитон. Сеченов уходит.***
Дыма было много. Вся лаборатория утонула в чёрном горячем зловонии. Через смоченную тряпку дышалось тяжело. Глаза слезились, кашлять хотелось неимоверно. Охрана всё оперативно потушила и приступила к обыску помещения. Пришли к выводу, что причиной возгорания стала смесь взрывоопасных реагентов. Зачинщиками пожара были лаборанты ВОВ-А6, которых по предварительным данным взломали неизвестные лица с такой же неизвестной целью. Одного обнаружили слоняющимся без дела у входа в лабораторию, остальные двое находились внутри и всячески способствовали распространению пожара. Их устранили на месте. Сеченову повезло: когда ему пришло письмо с новостями о случившемся, он находился в Академии Последствий, от которой до «Павлова» рукой подать. Он прибыл на место происшествия так быстро, как только смог, и застал его в относительно нетронутом состоянии. Даже проветрить как следует не успели. Не успели ничего сделать с телом. Харитон лежал на операционном столе, расположенном в центре лаборатории. Для операции он решил не переодеваться и лёг под скальпель прямо в джинсах, пиджаке и халате. На теле никаких следов повреждений не было: ни крови, ни последствий пожара. Оно вообще выглядело на удивление стерильно для сложившейся ситуации. Как будто не отсюда. Но иллюзия рушилась, стоило посмотреть на голову. Кожный лоскут — отвёрнутая кожа с мышцами, покрывающими череп, — висел наружу, словно крупный мясной лепесток. Словно часть кожуры от банана. Словно не до конца срезанный с туши кусок сала. Вторым слоем в разные стороны торчала вскрытая твёрдая оболочка мозга, а уже под ней начинались мягкие ткани. Удалённая часть черепа — костный лоскут, одиноко лежал на столике рядом. Похожий на головку червя, засевшего в сочном извилистом яблоке, в мозге Харитона пристроился круглый прибор размером с грецкий орех. Ткани мозга вокруг него незначительно припухли, тем самым открыто выражая протест присутствию инородного тела. Сеченов дотронулся до прибора пальцем — тот оказался тёплым. И явно не из-за того, что на другом конце лаборатории что-то недавно горело. Сеченову не пришлось гадать, что же из себя представляет этот металлический мозговой паразит. Он это понял ещё до того, как примчался в лабораторию, понял с первых строчек рокового письма с темой «Профессор Захаров найден мёртвым». А опасаться этого сферического гадёныша Сеченов начал и того раньше, когда Харитон только познакомил его со свой прорывной идеей в области управления сознанием. Потому что Сеченов знал, что добром это не кончится. «Никакое количество подопытных не даст мне понять, в каком направлении двигаться дальше. Чтобы закончить «Восход», мне нужно испробовать его на себе!» «Ты с ума сошёл? Испытывать на себе сырые изобретения — это же чистой воды безумие!» «Не безумие, а оправданные риски!» «Я решительно запрещаю тебе этим заниматься!» «Хватит мешать мне работать!» Он не мешал. Он хотел тебя уберечь. А ты не позволил. Модуль «Восход» злорадно смотрел на Сеченова прямиком из мозга Харитона. Мол, погляди, куда я забрался. Мол, какой же ты растяпа, Дима, не уследил. Мол, это твоя вина, что Харитон сотворил с собой такое. Как ты мог это допустить? Лучший, мать его, друг, да? Да разве мог лучший друг допустить, чтобы невежество, пренебрежение и безразличие к собственной жизни захватили сознание того, кто ему дорог? Разве мог бы лучший друг так мало заботиться о ком-то, что этот человек, непонятый и нелюбимый, решил бы рискнуть своей жизнью? А? А?! Образная земля из-под ног Сеченова не уходила, сознание его не покидало, а свои желания он понимал в полной мере: вырвать «Восход» из мозга Харитона, швырнуть этот металлолом чёртов в стенку, до хруста сжать в кулаке, растоптать, или, одним словом, с заслуженной жестокостью уничтожить, а после сесть на пол, спиной прижаться к операционному столу, взять покойного за остывшую руку и сидеть, сидеть, сидеть, сидеть… И не вставать, как больше не встанет Харитон. — Судя по тому, что нам удалось обнаружить… — к Сеченову подошёл начальник охраны «Павлова», готовый доложить об итогах проведённых на скорую руку следственных мероприятий. Заметив мрачный вид академика, охранник сделал уважительную паузу, и продолжил доклад только после одобрительного кивка: — Профессор Захаров провёл на себе неустановленную нейрохирургическую операцию с помощью роботов. Лаборанты ВОВ-А6, которые его ассистировали, были взломаны. Они убили профессора и устроили в лаборатории пожар, чтобы замести следы. — Не думаю, что роботов взламывали, — ответил Сеченов. — Разве профессор Захаров не был достаточно квалифицирован, чтобы успешно провести операцию? — Одно дело собственноручно вырезать себе аппендицит, и совершенно другое — лезть в собственный мозг. Боюсь, даже такой мастер своего дела, как Харитон Захаров, не справился бы с такой задачей. Без «бы». Он не справился. И доказательство тому безжизненно лежало на операционном столе с таким умиротворённым лицом, будто было чрезвычайно довольно собой, когда умирало. Под проницательным взглядом охраны Сеченов мог лишь досадливо прикусить губу, хотя хотелось сделать намного, намного больше. — Тем не менее, в подтверждение теории взлома говорит устроенный роботами пожар, — продолжал настаивать охранник. — Отправьте роботов на экспертизу, пусть проверят регистр приказов. — Так точно, товарищ Сеченов. — Ещё кое-что. Я приставлял к профессору Захарову охрану. Где тот человек, который должен был сопровождать его сегодня? Начальник охраны подозвал своего подчинённого, быстро перебросился с ним парой слов и ответил: — Сегодня этим должен был заниматься Синицин Пётр, новенький наш. — И где он? — В последний раз его видели рано утром, когда он выходил на смену. — Найдите его и сразу свяжитесь со мной. Мне нужно будет с ним побеседовать. Охранник возражать не стал, хотя прекрасно понимал, что беседу Сеченов подразумевал далеко не профилактическую. Вскоре лабораторию покинули все, в том числе Сеченов. Ему нужно было найти в «Павлове» толкового патологоанатома, да и переварить случившееся тоже не помешало бы. Воздухом после гари подышать. Закурить, может. Выпить. А главное, в полной мере всё осознать и принять как должное, потому что этот простой факт в голове Сеченова уложился ещё не до конца: Харитон умер. Насовсем умер. Самоуверенность его убила. Есть в мире один особый вид людей… Они как хорошая идея — должны жить вечно. Амбициозные учёные, деятели искусства, великие политики — им суждено гореть ярко, как звёзды, и так же трагично гаснуть со временем. А ведь если бы они продолжали жить, то сотворили бы ещё столько всего хорошего! И мир был бы совершенно другим. Разумеется, в положительном ключе. Может, думать так неправильно, и да простят Сеченова все приверженцы морали, но некоторые люди и правда заслуживают жизни больше, чем другие. И Харитон… он стоил миллиона людей. Чёрт, да он всего человечества вместе взятого стоил! Такие, как он, с рождения обречены быть путеводным светом для остальных. Он был тем самым рычагом, что смог бы перевернуть Землю. Он был достойнейшим из достойных! Он был, он был, он был… Ему нельзя было умирать так просто и так глупо. Ему нельзя было умирать в принципе. Ему было предначертано жить долгую, продуктивную жизнь бок о бок с наукой, бок о бок с таким же достойным человеком. Хоть большая часть их жизней осталась позади, а старость неумолимо приближалась, у них ещё было время засиять пуще прежнего. Засиять не поодиночке, а в тандеме, чтобы прозрели все желающие и ослепли все несогласные. И в конце или рука об руку взорваться, словно Солнце, или продолжать жить вечно в мире, принявшем их стараниями подходящую форму. Сеченов думал, это их с Харитоном общая мечта. Сеченов думал, что знает своего лучшего друга. Как оказалось, он знал недостаточно. Стараться нужно было усерднее. Пока Сеченов предавался печальным размышлениям, стоя у входа в лабораторию, в коридоре началась возня: небольшой конвой в лице двух охранников уводил под руки ВОВ-А6, причастного к событиям этого утра. Когда они проходили мимо Сеченова, лаборант внезапно поднял понуро висящую голову, оглянулся и начал старательно выпутываться из хватки. Удивлённые охранники попытались протащить его дальше силой, но куда им тягаться с роботом, способным без затруднений поднять лабораторный холодильник или одним точным ударом проломить человеку череп. Короче говоря, ВОВ-А6 вырвался. — Стой, куда! — вскрикнули в унисон охранники и так же синхронно потянулись за пистолетами. Лаборант проигнорировал их крики и спокойно направился к Сеченову. — Не стреляйте! — крикнул Сеченов в ответ. — Так он же сейчас на Вас накинется! — Не накинется. Уж поверьте, я знаю. Лаборант остановился на расстоянии в два шага от Сеченова, вежливо кивнул в знак приветствия и в месте, где его корпус разделялся на верхнюю и нижнюю части, подхватил рукой белую ткань и оттянул её вниз, оголяя «живот». Открылся небольшой отсек в теле робота: это маленькая холодильная камера, которую лаборанты используют, если необходимо при перемещении образцов сохранить их холодными. ВОВ-А6 сунул руку в холодильник, немного там пошарил и достал покрытый инеем щебетарь. — Товарищ Сеченов, товарищ Захаров попросил передать Вам это, — сказал лаборант и протянул щебетарь Сеченову. Тот, недолго думая, принял посылку. Пальцы сразу обожгло холодом. — Товарищ Сеченов, не открывайте! — предупредил подошедший охранник. — Это может быть замаскированным взырвным устройством! — Маловероятно, — не согласился Сеченов. — Корпус щебетаря слишком маленький, чтобы поместить туда взрывчатку. Да и по весу имелось бы значительное отличие. — Может, позволите сначала нам его вскрыть? Сеченов засунул щебетарь в карман так быстро, будто охранники грозились отнять подозрительный предмет силой. — Не утруждайтесь. К тому же, покойный хорошо постарался, чтобы запись попала именно ко мне в руки. Будет неуважительно с моей стороны давать слушать её кому попало. Обиженные физиономии незамысловато оскорблённых охранников Сеченова волновали мало. Было уже не до любезностей: возможные ответы на животрепещущие вопросы оттаивали в кармане его штанов и не терпели отлагательств. Запись нужно было прослушать в кратчайшие сроки; каждая лишняя секунда всё больше сводила Сеченова с ума. Он ринулся обратно в пропахшую едким дымом лабораторию, заперся изнутри, наплевав на риск надышаться угарным газом, облокотился о стол с мирно мёртвым Харитоном и, вытащив щебетарь из мокрого кармана, включил запись: «Говорит Харитон Захаров. Я делаю эту запись с расчётом на то, что её будешь слушать ты, Дима, поэтому перечислять весь список моих должностей и достижений не собираюсь. Ты и так прекрасно знаешь, кто я. А потому обойдёмся без долгих прелюдий. Полагаю, к тому моменту, как ты это прослушаешь, я буду уже мёртв. Потому что если нет, то я не позволю этой записи попасть тебе в руки, тем или иным образом. Не из вредности, поверь. Скорее, из уважения к нашей дружбе. Далее я скажу такое, от чего наше общение может претерпеть колоссальные изменения. А я не хочу этой лишней неловкости. Как умный человек ты уже, несомненно, сделал некоторые выводы из моих слов. Например то, что я знал об ожидающей меня смерти. В данный момент я сижу на операционном столе в своей лаборатории. Часть моей головы находится под местным наркозом, из-за которого пошаливает сознание, поэтому не удивляйся, если я буду периодически замолкать, дабы передохнуть и собраться с мыслями. Что за странный звук на фоне? Это лаборанты. Ходят рядом и следят, чтобы я случайно не уснул. Это уже чуть не случилось, когда они помогали мне имплантировать модуль. Кто бы мог подумать, что ковыряние в собственных мозгах — такое утомительное дело. К хорошим новостям: модуль «Восход» работает. Причём даже лучше, чем я ожидал. Не предел мечтаний, конечно, но для первого раза очень даже неплохо. По крайней мере, серьёзных правок вносить не нужно. Теперь, пожалуй, к плохим… Как бы мне… Ох. Прошу прощения, меня внезапно затошнило. Верный признак того, что тянуть резину не нужно. Хорошо, я буду предельно краток: я сам стану инициатором своей смерти. Это не метафора, не фразеологизм какой-нибудь. Это признание, прямым текстом. Я умру, потому что сам того захотел. Я не стану вдаваться в подробности и разжёвывать тебе причины. Просто знай, что это полностью обдуманное решение. Я уже давно не впечатлительный подросток, который прыгает с мостов от неразделённой любви, и не горячий герой Лермонтова, который ради своих принципов готов словить пулю. Ты сейчас, наверное, думаешь что-то вроде: «Конечно! Харитон Захаров никогда не стал бы рисковать собой ради чувств. Но он с радостью сделает это ради науки!» Спешу тебе возразить: да, я часто рисковал собой и, пожалуй, излишне жестоко обращался со своим телом, но никогда я не делал того, что могло бы привести к моей гибели. Я всегда сводил вероятность летального исхода к минимуму. Даже в случае имплантации «Восхода». Ты ведь слышишь, что я жив и здоров, хотя устройство во мне. А это значит, что моя смерть будет не результатом ошибки, а последствием осознанного выбора. Не вини себя. Я знаю, ты уже начал, а потому повторю снова: твоей вины здесь нет. Не нужно брать на себя ответственность за то, что я делаю с собой сам. Нет, ты меня не довёл. Нет, ты ничем не мог мне помочь. Вернись ты назад и попытайся всё исправить, ничего бы не изменилось. Потому что не от тебя оно зависело. Не от тебя. Мне не хочется обсуждать моё решение. Я вообще не хотел записывать этот щебетарь, но посчитал, что будет несправедливо оставлять тебя один на один с такой большой недосказанностью. Можно сказать, что мне даже стыдно, а потому я прошу тебя никому об истинных причинах моей смерти не рассказывать. Скажи всем, что это был несчастный случай. Или удачное покушение. Как тебе будет удобнее, а сердцу приятнее. Я прикажу роботам сжечь мою лабораторию в качестве меры предосторожности. Я не сомневаюсь в твоей способности скрывать информацию от общественности, но ты меня знаешь: лучше перестраховаться, чем потом жалеть. Да и так это будет больше похоже на несчастный случай. Или чей-то коварный план. За документацию не беспокойся: в лаборатории остались только откровенно тупиковые исследования и бухгалтерия. Всё более-менее важное я держал в архиве. Публикуй мои исследование от своего имени, мне не жалко. А лучше отдай их Филатовой. У девушки большое будущее впереди, пусть мои наработки ей немного подсобят. Вот, собственно, и всё. Говорил, что тянуть не буду, а сам разболтался. Ладно, заканчиваю. У меня только одна просьба осталась: пристрой куда-нибудь Мусю. Я с этим «Восходом» совершенно о ней забыл. Правду ты говорил, хозяин из меня ужасный. Но кошка ведь от этого страдать не должна. Прощай, Дима. Не кори себя. А если моё тело уцелеет в пожаре… Пожалуйста, не нужно ничего с ним делать. Просто похорони меня» Когда запись закончилась, Сеченов ещё некоторое время стоял в тишине. Как долго, сказать трудно, да не особо-то это и важно. Важно то, что после он упал на колени. И начал кричать. И кричал, пока не сорвал голос.***
Щебетарь уничтожен. Его содержимое — забыто. Намеренно стёрто из памяти, как стираются травмирующие события или те факты, что противоречат нашему мировоззрению. Не было записи — не было самоубийства. Всё будет нормально. Содержимое лаборатории перерыто. Харитон солгал: важные исследования в ней всё же остались. Запись о переносе сознания человека в полимер, например, что чудом уцелела в огне. Как говорится, золото не горит. Всё будет нормально. Тело Харитона растворено в нейрополимере. Эксперимент показывает удивительную результативность. Его сознание здесь, его сознание живо в этом первичном бульоне. Он воскреснет. Всё будет нормально. Всё будет нормально. Всё будет нормально.