Целоваться сегодня будем?

      — Это ты что ли городской?       Электричка шумно продолжает движение, оставляя на перроне двоих ребят. Чонин боится оборачиваться, потому что впасть в немилость одному из местных заводил — не выходить из дома все каникулы. Но ответить надо. Собирает всё своё мужество и в похожей манере, чтобы не показаться слюнтяем, отвечает:       — Ну я.       — Ну садись на велик, подвезу, — парниша агрессивно жует травинку, окидывая оценивающим взглядом с головы до ног. Эмоции на лице сменяются от «это все такие городские стремные» до «и мне педали ещё крутить, чтобы довезти его величество до дома?» — Ну, отвечать сегодня будем?       Чонин рассматривает средство передвижения: двухколесный, без рамы, а в плетёной корзинке охапка ромашек. Свежих ещё. Наверняка только сорванных-украденных с чужой клумбы. Такой, как этот, только таким образом и смог их достать. Повезет своей девчонке, а та и обрадуется.       — Ну будем.       — И что будем?       — Отвечать, — Чонину даже нравится их разговор, ничего лишнего. Какой вопрос — такой ответ.       Парень ставит ногу на педаль и хлопает позади себя, всем своим видом и тоном голоса показывая, что это последнее предложение, а дальше только или в глаз, или пешком до самого дома. А до него…       — Едешь?       — Еду, — Чонин вешает рюкзак на грудь, садится задом наперед, держась посреди ног за железку сиденья. Под задницей — мягкая небольшая подушечка, чтобы на кочках и выбоинах ничего не отбить, и самому не отбиться, в ближайшую канаву.       Утренний туман купается в лучах рассветного солнца, из-за чего уже пасущиеся на лугу коровы кажутся нереальными, сказочными существами, спрятанными в серой дымке. На кедах и низах штанин мокрые пятна — капельки росы от высокой травы, пока они мчатся по бездорожью — так ближе, уверяет водитель-гонщик, и Чонин не спорит — восемь лет не приезжал в деревню, сам искать дорогу будет ещё дольше. Поле цветёт поздним маем и ранним июнем: ярко горят маки, звенят колокольчики, нагоняют волну васильки, ровным ковром тянется клевер. По телу бегут мурашки — ностальгия по былым временам, по беззаботному детству, когда вот так же: на велике, да только на речку, пока ещё тихо, пока ещё не печёт солнце, чтобы взбодриться, а потом досыпать под иву еще часа пол, пока дедушка не появится с ведром рыбки на завтрак и не позовёт с собой назад. Хорошо было, счастливо.       — Надолго приехал?       Чонин вырывается из водоворота воспоминаний — ему снова шестнадцать, в рюкзаке книги с предметами для поступления в следующем году, а за спиной противный старшеклассник, который его, кажется, на дух не переносит, но дед заставил довезти внучка до дома, потому что сам не смог.       — А тебе что?       — Да хочу узнать, сколько тебя терпеть тут придётся. Приехал из своего большого города, будешь тут кипишь наводить. А мне всё потом разруливай, — подросток пыхтит, набирая скорость.       — Навсегда. Вытерпишь?       А затем резко тормозит. Чонин думает, что каков он хорош, один ноль в его пользу, а у этого выпендрёжника и слов не находится. Выпендрёжник слезает с велика и смотрит напрямую:       — Вставать будем? Дом твой, приехали.       Это тебе не убер, чтобы с комфортом и вежливостью. Спина печет от удара во время остановки.             — А надо было садиться правильно, — хмыкает водила, пока придерживает свой драндулет. — Кто же так ездит? Или вас, городских, такому не учат? На машинах только катаетесь? — а затем, не дожидаясь ответа, и хорошо, потому что Чонин его ещё не придумал, он все свои силы тратит на восстановление мышц спины, удивляет: — тебе. Всунули насильно и сказали подарить первому встречному. А ты у меня первый на сегодня. Еще нужно будет малого Сынмина забрать, и тётушку Тайон. Но ты сегодня точно первый. Всё, я погнал.       Чонин рассматривает брошенный на дорогу букет, останавливая себя от необдуманных действий. А как только велосипедист, пренебрегающий всеми правилами дорожного сельского движения, которых два в принципе: не сбей, а если сбил, то постарайся хотя бы не насмерть, превращается в точку на извивающейся вдаль кое-где разбитой дороге, поднимает бедные цветы, чтобы продлить их жизнь ещё хотя бы на немного, поставив в воду. Чтобы не подумал, что ради него. Ради цветов всё, ради них. Желтые серединки весело подмигивают, будто догадываются о чём-то, что сам Чонин понять ещё не в силах.        — Всунули, всунули. Ладно, руки-то и всунули. И что, что мои, — бубнит Феликс, пока накручивает педали до речки, что в паре сотен метров от чонинового дома. Бросает велосипед в траву возле моста, скидывает туда же футболку, и шорты, и прыгает в труселях в прохладную ещё воду — чтобы привести голову в порядок.       И подушка не помешала. Только вот придётся теперь с собой её все время таскать, чтобы городской не заподозрил ничего. А задницу-то какую отрастил, господи, по такой только и шлёпнуть невзначай. Или взначай. И не разок. Да только не прилетит ли в ответ? Чонин стал выглядеть таким… взрослым, серьезным, отстранённым. Будто это не он носился с ним в детстве за курицами, пока не получали от чонинового деда; не он прыгал с мостика в речку, соревнуясь, кто быстрее сиганёт в ледяную воду; не он размазывал сопли, когда свалился с дерева и развёз себе все колени и рёбра; не он…       Феликс ныряет с головой. Мысли сразу же разбегаются в стороны, как мыши, когда заходишь в сарай и включаешь свет. Ноги пинают противные водоросли, которые пытаются ухватиться покрепче и затянуть пониже, на дно. Феликс может и придёт к ним за помощью, если Чонин, сам того не зная, разобьёт сегодня вечером влюбленное мальчишеское сердце. А пока. Он вылазит на берег, отряхивается, как собака. Пока ему надо забрать малого Сынмина со следующей электрички. И тётушку Тайон. Некогда прохлаждаться и заниматься самоедством.                     — Ты чего себя как придурок вёл? Будто мы не знакомы совсем, — тёмно-синие сумерки накидывают серые тени, когда Чонин уже пятнадцать минут в выходной футболке и парадных штанах вытирает пыль с лавки, будто это его оплачиваемая работа, а днём нашествие куриц не обгадило её до последнего миллиметра.       — Ты чего себя как придурок вёл восемь лет назад? — Феликс спрыгивает с велика, бросает его в траву, а сам бросается к другу детства и запрыгивает на него, лежащего на спине, сверху. — Да и ты ни разу фотку мою не попросил, откуда мне было знать, что ты меня не узнаешь? Когда догадался?       — Феликс… — у Чонина сердце захлёбывается от такого близкого внезапного контакта, а мысли путаются хуже, чем на экзамене в конце года. — Когда почерк твой корявый на открытке в цветах увидел. Ты реально придурок.       — Что же ты этому придурку с корявым почерком письма каждую неделю отправлял?       — Я.. Я просто упражнялся в писании, чтобы не царапать, как ты, как курица лапой, — Чонин чувствует, как краснеют кончики его ушей и розовеют щеки. И Феликс, который склонился уже к самому носу, только усугубляет положение.       — А цветы мои чего унёс домой? — шепчет почти в самые губы, рассматривая черты лица, пытаясь наверстать упущенное время и упущенные взгляды. Две тысячи девятьсот двадцать дней, семьдесят тысяч восемьдесят часов, и сколько-то миллионов минут и секунд, потому что с числами больше шестизначных Феликс уже не дружит — меньше надо было математику прокуривать за школой.       — А чтобы хоть немного они ещё пожили, после твоих издевательств над ними, — Чонин пытается не сдаваться, но тепло и давление чужого, феликсового, тела — то, против чего он бессилен, то, чего он так сильно хотел.       Феликс вздыхает, кусает легонько в плечо, а затем, широко улыбаясь, спрашивает:       — Целоваться сегодня будем?       — Ну будем, — выдыхает Чонин, добровольно сдаваясь в плен.       И так хорошо в этом плену, что аж живот сводит, будто у него там, внутри, а не на поле, цветение позднего мая и раннего июня. Будто это в нём прорастают ярко горящие маки, звенящие колокольчики, нагоняют волну васильки, ровным ковром тянется клевер. И Феликс так смотрит, словно, словно…       А впереди девяносто дней, две тысячи сто шестьдесят часов и столько минут, что не сосчитать. Впереди бесконечное лето.