Замок и ключ

      Мари обдумывала то, как именно она скажет Фьоре о том, что та теперь поедет учиться в школу-интернат, но никак не могла найти лучший вариант того, как начать разговор.       «Ты уже большая девочка», — хорошо, но как-то не вариант. Хотя, этот вариант напоминает об ответственности, — но сам по себе не вариант всё равно.       «Ты большая девочка, потому должна понять» — это уже звучит лучше.       «Тебе надо учиться!» или «Тебе надо учиться дальше» — вот это уже ближе к истине и к тому, о чём думала в этот момент Мари. Прежде чем убеждать своих детей, взрослые должны убедить самих себя, и с этом пунктом она уже справилась. Значит, большая часть дела уже сделана, уже гораздо легче.       О Мадонна, как же это тяжело, как это сложно и трудно — находить общий язык с растущим ребёнком, искать компромисс там, где его и не нужно искать, но обстоятельства складываются так, что надо делать это… одолжение. Мари и так без конца шла на уступки и на компромиссы, мягко и гибко прогибаясь там, где это было необходимо; но главная трудность была не в этом, а в том, чтобы сделать всё вовремя. Не ошибиться, незаметно вышивая день за днём тонкую ткань отношений в семье, управление семейным микроклиматом так, чтобы никто её даже не замечал, будто её и нет. Ведь хороший работник, тьфу, член семьи — это тот, кто всегда эффективен и кого практически не заметно? Кто всегда доволен и может безотказно выполнять свои функции?       Как известно, каждая женщина — ведьма. Ведьмам доступно и позволительно многое, а если ведьма не может…       О, Боже, как болит голова…       … ведьма не даёт обетов и не обещает ничего. Она просто живёт, не подчиняясь большинству из человеческих норм и порядков. Именно из-за этого их и отправляли на костёр, будучи уверенными, что и правда хватали именно их — и что ведьмы и правда попадают на костёр на главной площади, а потом умирают.       Слава Богу, я успела сделать все дела, а Рено придёт ещё нескоро. Пойду прилягу. Главное — не уснуть, а то он увидит, что я опять отдыхаю. Коновалы не могут меня вылечить, говорят, что не знают, что у меня за болезнь, что поделать, послал мне Господь испытание, значит, надо вынести его с честью.       … ведьмы никогда не предают ни своих близких, ни тех, кто им доверился, ни самих себя. Других можно обманывать и предавать, сколько твоей ведьминой душе угодно, это не запрещено. Другие — они и есть другие. Они не настолько сильно — и не настолько доверяли, чтобы можно было говорить о том, что они потеряли что-то стоящее. Так, — мелкий медяк в придорожной пыли, который и выкидывать, конечно, не хотелось, но за которым не станешь наклоняться, если он у тебя всё-таки случайно выпал из кармана. А ведьмы знают толк и счёт и монетам, и тем, кто их роняет, и тем, кто их подбирает. Много ли ведьме надо?       Вовремя подставить плечо, вовремя подойти к входной двери, чтобы открыть её, когда муж возвращается с работы и чтобы ему не приходилось ждать около входной двери. В идеале, как должна поступать хорошая жена, больная, неработающая и сидящая дома, да и к тому же с ребёнком от первого брака — это подойти за секунду до того, как муж позвонит в дверь. Ей не сложно, она всё равно сидит дома, так почему бы и не дожидаться возвращения добытчика и главного человека?       Поставить настаиваться горячий крепкий чай, чтобы вернувшийся с работы муж не ждал, когда чай будет готов.       Принести тапочки и поставить их около входной двери, — так, чтобы ему было удобнее их надевать. Столько маленьких, милых и важных мелочей, без которых, казалось, можно было бы и прожить… Но что-то в глубине души говорило Мари, что не у всех всё точно так же.       Не все ждут мужей с работы, — уже хотя бы потому, что работают сами. Да, но они и не болеют! И у них нет трёх детей, причём старшая, эх, прости Господи, такая непослушная и грубиянка! И что не в чае и не в тапочках дело.       И что для неё это важно не только само по себе, но и по какой-то другой причине. И для её мужа оно тоже важно не само по себе. А значит… значит…       … все знают, что ведьмы хоть и любвеобильны и щедро раздают своё имущество, своё добро и самих себя, не беря взамен ничего или кроме одного желания, больше всего каждая ведьма любит саму себя. А если ведьма любит саму себя, она может с лёгкостью наколдовать сказочный мир вокруг себя для всех живущих, — полюбоваться на дело рук своих, на их радость, а потом уйти с улыбкой. Много ли ведьме надо?       Что именно оно значит, Мари ни разу не могла додумать до конца, — а потому и предпочитала не думать.       Где-то в голове, чуть ниже затылка, зарождалась тупая боль, вгрызающаяся в череп и ворочающаяся там, как разбуженный огненный дракон.       Боль была воистину человечной: она не прощала ошибок, была жестокой, боль требовала уважения к себе и пользовалась своей властью с садистским удовольствием — и её нужно было уважать, пока она не взорвала череп изнутри, ослепляя багровыми брызгами, от которых поднималась тугая и тягучая тошнота.       Мари, поняв, что зашла слишком далеко, как ей было непозволительно, пусть даже — или тем более! — в мыслях, постаралась перестать роптать на Господа Бога нашего и сквозь поднимающуюся тошноту вспомнить, что она вот, например, любит жизнь, любит, несмотря ни на что… а Фьора жизнь не любит, надо будет сводить её к психиатру… она сама написала в своём дневнике, что не любит ту жизнь, которой живёт, надо бы её подлечить, потом она вырастет и с ней будет ещё труднее справиться, чем сейчас. А захочет ли её отец Рено возиться с чужим ребёнком, уговаривать отправиться к психиатру добровольно, а то и в сумасшедший дом, в дневной госпиталь, или же просто скрутит её и доставит её туда силой? А вдруг скандал… а вдруг Рено плюнет на всё и просто уйдёт? А если Фьора начнёт грубить и отдалится ещё больше? А она, Мари, потом будет снова метаться меж двух огней в попытках наладить и без того хрупкий мир в семье.       Нет. Надо будет напиться таблеток, чтобы потом точно не разболелась голова, поехать к психиатру вместе с ней, без Рено — а Фьоре сказать, что это врач для неё, Мари. Фьора поверит. Мать её ещё никогда не обманывала. И там сказать: «Моя дочь. Не. Сумасшедшая. Но она… Больная, к сожалению. Она жизнь не любит. Выпишите ей что-нибудь по-быстрому. Я прослежу за ней, чтобы она выпила всё».       Слышал ли Бог — неизвестно, а вот боль — да, она слышала всё.       Бог был на небесах, одновременно далеко и близко, — а боль всегда была с ней и в ней. Как и переживания, — как за Фьору, так и за неё.       Боль была единоличницей, и каждый раз, когда очередной приступ грозил уложить больную в постель, Мари становилась непригодной ни для чего. Ни для того, чтобы воспитывать детей и указывать им, как жить, что и как делать и когда уходить в свою комнату, — пока не случилось скандала. («У вас есть свои комнаты, вот туда и идите!», или «Отец дал вам всё, вот и не сидите здесь и не мешайте взрослым!», — в том числе и при Фьоре, отлично знавшей, что её отец — не Рено, а Жан. Всё равно. «Прости, Жан, но ты умер, ты ушёл и предал нас, а значит, тебе больше ничего не нужно. Живым — живое. А мёртвым… Ну, один-два раза в год съездить на твою могилу, этого достаточно. А Господь нас простит.»)       Господь, может, и прощал — но боль, которую не мог вылечить ни один врач, ни во Франции, ни в Италии, не прощала.       Возможно, боль даже не верила в Бога, не признавала ни тяжёлого и властного характера де Бревая, не боялась разрешения семей и насилия, может, она его даже любила, — да и вообще семейные ценности в целом, как таковые, боль не интересовали, не восхищали и не трогали. А разве они могут быть у боли, у простой совокупности нервных импульсов?       Как мудрая взрослая женщина, родившая и воспитывающая троих детей и состоящая во втором браке, синьора дю Амель поняла много такого, что молодость не признаёт. Такие вещи, как полутона, отсутствие точного разделения добра и зла, которое глупая молодость ошибочно считает опасным («Ага, вот и стану я добренькой, целовать в обе щёки всех мразей, которые мне встретятся. Пусть знают, что здесь лохушка, которая не может с ними справиться, а потому прикрывает свою беспомощность именем Мадонны и Господа Бога».) — и то, что женщина всегда должна сглаживать острые углы, не задумываясь о том, кто их создаёт. А ведь и в самом деле, кто? Не сама же женщина, — жена и мать, хранительница домашнего очага!       Мари была мудрой женщиной. Она понимала и прощала всё.       А вот боль, угнездившаяся в её голове и спящая там, как змей, свернувшийся тугим кольцом, ни понимать, ни прощать не хотела ничего. Боль словно услышала мысли своей… жертвы? хозяйки? и теперь развернулась, царапая голову изнутри своими кожистыми крыльями с когтями на концах. Мари жертвовала собой ради Рено, ради троих детей, — и прежде всего ради Фьоры, с которой было труднее всего. А вот огненный дракон, извергший первую струю своего адского пламени, не жертвовал собой ни для кого. Или драконам в принципе самопожертвование не свойственно? И только сожжение всего живого в округе с ритуальным (жертвенным ли?) самосожжением в конце.       … а больше всего на свете ведьмы ценят свою свободу, причём это необязательно свобода от семейных уз. Многие ведьмы счастливы в браке и многодетны, но быть ведьмами они от этого не перестали. Нагло и богопротивно счастливыми ведьмами. Мадонна, как же, наверное, несчастны с ними их мужья! И ведь они живут со своими жёнами против своей воли, запертые, как в двойной клетке, в своём теле и в избе своей ведьмы, очаровательной только благодаря мороку. И их дети растут, как сорная трава у обочины, для которой высшим благом было бы разве что исчезнуть и не портить мир ни своим существованием, ни своим примером.       То ли дело — добропорядочные женщины, волей Мадонны оказавшиеся достойными чести нести наказание. Чести быть наказанными. Ведь когда Господь кого-то любит, Он его постоянно наказывает и испытывает, так ведь? Она, Мари, сама это читала. В Библии. Кажется, там было именно так. Да-да, именно так. Её, Мари, испытания — это Фьора и болезнь. О, Боже, как болит голова… где таблетка? Я ничего не вижу…       Голова болит так сильно, что плохо видно. А в голове расправляет крылья огненный летающий ящер, проснувшийся — и разьярённый. Мари надрывно и драматично стонет, как при фальшивом оргазме во время настоящего изнасилования, и зажимает себе рот согнутой рукой так, будто внезапно её руки стали слишком длинными. Так дети будут в курсе того, что их мать снова заболела, — возможно, даже из-за них, — и будут вести себя тихо и спокойно.       Или хотя бы тише и спокойнее.       И Фьора, наверное, перестнет грубить…       Господи, вразуми мою неразумную дочь.       А соседи не услышат ничего. Нечего им знать, что она, Мари де Бревай, так сильно болеет, нет, не болеет, а с честью несёт испытание, посланное ей Господом Богом нашим, — потому что она гордая. Да, выдержанная и гордая. Видит Бог, как ей тяжело заниматься с Фьорой, но она сцепит зубы — и терпит. Потому что это её испытание, её боль, её крест, и она должна нести его и не роптать. Хоть бы голова перестала болеть поскорее, а то она опять не успеет что-нибудь сделать, а скоро муж придёт с работы…       При острых приступах мигрени видно совсем плохо, перед глазами плывут ярко-красные пятна, в которых отчётливо прослеживаются языки огня. И как Мари ни пытается успокоиться, начать думать о домашних делах, которые, как известно, должны быть смыслом жизни каждой уважающей себя семейной синьоры, боль не утихает, словно… да словно она думает что-то не то, что нужно. Словно ошибается. И боль, угнездившаяся в её голове и принявшая образ огненного дракона, разрывает свою темницу изнутри — и этот пленник остаётся полностью бессильным перед своей темницей. Он ненавидит себя и мир за свою беспомощность, но продолжает биться о прочные стены своей тюрьмы, ломая и её, и свои крылья. Он знает, что он не победит — а она знает, что он всё равно не сдастся.       Смирение, эта милость Господня, — тяжёлый труд, сизифов и добровольный, когда ты не полностью пришёл к вере или только на пути к ней. А то, что больше ценится и что важнее и дороже всего, то и требуется больших затрат. Больше крови и пота. Больше вложений. Мари вкладывается в Фьору. В мир и поддержание мира в семье. В свою семью. Она делает всё для удобства своих самых близких людей, чутко следя за тем, чтобы вовремя уйти в тень и стать невидимой. Не мешать. Играть роль невидимого домового духа — а потом и самой поверить в это.       «Мы оба несчастны, запомни это! — слышится голос из огня, и невозможно понять, чей он, женский или мужской. — Но пока ты меня не отпустишь, я не отступлюсь от тебя».       Взмахивая могучими крыльями, дракон взлетает куда-то вверх, — наверное, в небо, которого не видно из-за пульсирующей в голове боли. Внизу стало прохладнее и темнее, и свет больше не режет глаза.       Постепенно огонь остывал; адское пламя продолжало гореть, но становилось прохладным. Более того, от него уже можно было отвернуться, — а просто отблески, которые, похоже, были видны даже спиной, не пугали, просто мелькали где-то на периферии зрения.       Вся эта совокупность огненных красок, — красных, жёлтых и зелёных, — теперь была чем-то таким, что можно было терпеть.       Досадливо посмотреть, наконец не прищуриваясь, — а Мари всегда щурилась от боли, когда у неё болела голова, — и досадливо оттолкнуть полной ладонью, от себя в сторону жестом утки, плывущей в камышах.       Так она отталкивала Фьору, когда та начинала грешить, а именно — высказывать неудовольствие своим отцом Рено и требовать от своей больной матери «разрушить семью». А именно — пойти работать, выгнать уже «этого старого борова, хама и паразита, он ведь нас не уважает и не любит, мама! И у тебя сразу же ничего не будет болеть, вот увидишь! — «Фьора! Не смей так говорить о взрослых! И потом, ты забыла, что я болею? Все вокруг знают, только родная дочь этого не знает!» — а также перестать думать о том, что люди скажут, «да не нужна ты им, мама! Не нужна ты чужим людям и своему дю Амелю впридачу! Ты лучше о нас думай, пока и мы тоже от тебя не отказались и не отвернулись!»       А как, интересно, Мари пойдёт работать, если здесь у неё свой мир? Маленький, иногда крохотный и сужающийся до размеров булавочной головки, иногда — больше, чем мировой океан и такой жеспособный затопить всё вокруг? Её личный, её собственный мир, любовно созданный, вытканный как план в Чистилище, Ад и Рай одновременно? Кто будет ждать её мужа с работы, заваривать ему чай, сидеть рядом и молчать, когда он не захочет её слушать — и исчезать, когда он не захочет её слушать? Кто тогда будет внимательно расшифровывать настроение Рено, как придворные звездочёты следили за положением звёзд в небе, и подгадывать, когда и о чём можно его попросить — а когда лучше помолчать и не просить ни о чём? Кто будет ублажать его перед тем, как попросить что-нибудь — и чтобы не выслушать ещё один очередной скандал, а получить желаемое?       «Я ради детей, я только ради детей! — думала Мари. — Я на все эти жертвы иду только ради них!»       Было поразительно легко — и голова не болела.       Огненный дракон упал без сил, не сумев разрушить свою нерабиваемую темницу, но они оба знали, что потом всё продолжится снова. «Испытание божье» — могущественная сила против противников, жертв и врагов, причём не только в виде двух простых слов.       Если Мари пойдёт работать, кто будет воспитывать Фьору, не давая ей совсем отбиться от рук, кто будет улучшать момент между закончившимся ужином и отходом ко сну, чтобы попросить большую тетрадь дя Фьоры и аргументировать, почему это так важно — или просить купить для её салфетки, по той причине, что Фьора уже большая, к сожалению, но, к сожалению, она ещё не может пойти работать, Рено, ей всего двенадцать… Кто будет просить обновки и свежие овощи и фрукты для младших детей, рождённых в браке?       И потом, она ведь болеет. А раз она болеет, она пойти работать не может. А врачи никак не могут определить, что у неё за болезнь, и лекарства от давления, жаропонижающие и даже средства от спазмов ничего не дают, кроме своих же побочных эффектов.        — Мама! Я уже пришла! — послышался голос от двери. — А где все?       — Ой, неужели я заснула? — вскочила Мари, оглядываясь. — А сколько сейчас времени?        — Четыре, мам, — ответила Фьора совершенно спокойно. — А что такое?        — Ой, скоро придёт он, — заметалась мать, то ли ища, что бы ещё переделать до возвращения мужа, то ли чем наказать саму себя за неуставный дневной сон. — А почему это ты не в школе? — переключилась она на старшую дочь. — Ты ведь сейчас должна быть на занятиях! И сейчас только прозвенел звонок с уроков… а ты в это время уже дома. Объясни мне, что происходит, Фьора. Я жду.        — Ой, мам, да что ты завелась? — холодно ответила дочка, тем не менее скрывая свою уязвлённость. — Опять со своим этим поругались? И как тебе семейная жизнь? Нравится, надеюсь?        — Фьора, прекрати! — привычно прикрикнула мать.        — То ты спрашиваешь меня о школе, то требуешь замолчать, — свредничала дочь, — так что делать?        — Замолчи!        — Да с удовольствием… — протянула дочь-подросток, направляясь в сторону своей комнаты. И пока она шла, очень надеялась на то, что даже её походка и спина тоже выдавали её недовольство, несогласие и разочарование.       Ей совершенно не хотелось сразу же уходить к себе, потому что сегодня в школе был день рождения её лучшей подруги, а потом учительница отпустила их почти на два часа раньше. Фьора возвращалась домой радостная и довольная и ей хотелось поделиться этой радостью и с остальными членами семьи. Ну, или почти со всеми, — или в их семье определённо был посторонний.       А теперь — и непонятно, как так вообще вышло, что они с матерью снова поругались, и праздничного настроения как ни бывало. Интересно, кто в этом виноват — и как это вообще получается? Может, мама права и она действительно плохая? Маленьким быть хорошо… маленькие всегда хорошие, и она сама, Фьора, тоже была хорошей, пока была маленькой. А может, они хорошие потому, что им самим хорошо?       Мари посмотрела, как ушла её дочь — и почему-то до последнего не верила, что Фьора всё-таки не уйдёт. Хотя там идти-то было всего около десяти метров, но Мари казалось, что её дочь уйдёт именно сейчас, это будет что-то особенно символичным.       Нет, всё-таки ушла. Ушла и не обернулась.       Словно подтверждая её слова, хлопнула дверь.       Значит, пора. И к чёрту все приготовления речи.        — Значит, так, Фьора, — начала мать, войдя без стука.       У этого было несколько посылов: первый — помни, что ты не у себя дома, даже когда ты в своей комнате. Ты живёшь у нас, а значит, всё относительно. Второй — ты только что пришла и не делаешь ничего такого, что я должна видеть и на что тебе определённо потребовалось бы время. Это как будто я просто встретила тебя перед дверью.       И третий — про который Фьора пока ещё не знала — скоро она будет жить в интернате, а там никто не будет стучать в дверь прежде чем войти, и к тому же, она никогда не будет в комнате одна. Так что пусть приучается и привыкает.        — Сегодня пятница? — продолжила Мари. — Вот и хорошо. В понедельник ты отправляешься в школу-интернат и будешь учиться там и жить. Мы с твоим вторым отцом подумали и решили, что тебе нужно готовиться к окончанию школы и учиться там, где программа и правда усиленная. Иначе с той школой, в которую ты ходишь сейчас, ты не получишь никаких знаний. А там и углубленное изучение нескольких предметов, и… — она запнулась. — Ты сможешь приезжать домой на выходные, — добавила Мари некстати.       Она хотела сказать что-то другое, но в последний момент так быстро поняла, что это не стоит говорить, что невысказанная мысль тут же забылась, не будучи сказанной.       «А ведь так просто… — отстранённо подумала Мари. — Всё так просто. И чего я, глупая, всё думала, как бы мне лучше сказать Фьоре, что мы отправляем её учиться в интернат? Построже с ней надо быть, тогда и проблем никаких не возникнет. Как хорошо, что Маргарита и Фил пока ещё маленькие и у них совершенно другой характер! Ничего, там она и учиться будет, и высыпаться перед школой… А то ездить каждый день туда-сюда — и долго, и дорогое удовольствие».       Хотите узнать, как лучше и безопаснее всего обманывать других, особенно если это ваши близкие? Просто сначала убедите себя в том, что всё это — правда. А потом поверьте в себя. Просто поверьте. И не думайте, что заговоры по белой и чёрной магии — это какие-то особые слова, не имеющие никакого смысла, вырванные из контекста и произнесённые профанами. Ветер, Луна, крест, силуэт, соль — но ритуала не было и демон не призван.       И всё, что вы получаете, это не взамен. Ваша душа остаётся с вами.       Дьявол отказывается брать не себя ответственность за ваши поступки и за вашу душу.       Фьора сидела и молчала.       Почему-то в последние дни у неё было странное предчувствие будто скоро что-то случится, причём очень нехорошее, но вот что именно? С мамой и младшими всё было хорошо… но вот надолго ли? А память услужливо подкидывала всё новые и новые истории ужасов, рассказанные кумушками у подъезда и в ближайшей бакалейной лавке, услышанные по радио, старому и пожелтевшему от времени, с корпусом, словно погрызенным мышатами, пробующими всё на зуб, — но принадлежащем дю Амелю, а потому священным даже в выключенном состоянии и неприкосновенным, хотя ни Фьора, ни младшие дети и в сторону этого древнего артефакта и не смотрели. Если в семье или где-нибудь ещё кто-то ценен так, что просто священен, то и все так или иначе кающиеся его вещи становятся по определению такими же. К сожалению, в обратную сторону оно тоже работает.       Кто-то вышел из дома буквально на пять минут — и полиция так и не нашла. Ни самого пропавшего, ни, со временем, его тело. Кто-то шёл к другу, живущему через дорогу, ясным солнечным днём в центре Дижона — и так и не дошёл, и друг говорил, что так и не встретил своего приятеля, но сначала подумал, что тот просто где-то задержался, или встретил по дороге общего знакомого, или в последний момент передумал приходить, а ему не сказал. И что он, возможно, всё это время обижался на мертвеца, виноватого только тем, что умер при невыясненных обстоятельствах.       Фьора думала о том, что и с кем из её близких могло произойти — и никому не говорила не слова. А все сплетни, досужие толки и рассказы ужасов подстерегали её повсюду и на каждом шагу, слишком довольные тем, что девочка наконец-то начала их слышать, как голоса в голове, которые стоит услышать один раз — и которые потом ни за что не замолчат и не отстанут. Её слух и память ощетинились ужасными слухами о неизбежности, неотвратимости смерти, исчезновения, потери и боли, как ощетинивается мелкими жалящими аксесуарами шёлковая подушечка для булавок и иголок, и казалось, что со временем все они не забывались, а только проникали всё глубже в голову.       Дурные предчувствия… А что, если со всеми теми несчастными, с которыми случилось всё то, о чём говорят и молчат в СМИ, происходило то же самое, что сейчас происходит и с ней? Или с её близкими? Может, их тоже мучали дурные предчувствия?..       «Фьора, собирай вещи, но бери только самое небоходимое. Я потом поверю твои сумки, что ты там кладёшь. Со следующей недели ты будешь учиться в школе-интернате, а в выходные возвращаться домой, если хочешь».       Как ни странно, но несмотря на шок, — будто великан ударил по голове тяжёлой и мягкой подушкой, — Фьора в первые минуты почувствовала облегчение.       Ни с кем ничего не случится, просто… просто она теперь будет жить не дома, а в интернате. Так решила её мать. Ей нужно учиться, а она скоро перейдёт классом выше и уже не будет относиться к средней школе, хотя… Хотя в той школе, где она училась, после тринадцати лет дети продолжали учиться там же, только в другом крыле, и вход был со стороны городского сада.       «Тебе надо учиться, Фьора. Нечего дурака валять. Там вас и накормят, и утром попозже разбудят, и присмотрят за вами».