Граната

      Горячо-горячо-горячо-горячо-горячо. Калеб чувствует, что сейчас расплавится. Нет, физически чувствует. На его коже выступают капли пота – во всех возможных местах. Его внутренности скручиваются в трубочку где-то внизу живота, и такое ощущение проходит через всё тело: горит не только сердце, а вообще всё, до чего дотягивается жар чужих рук. Калеб дышит рвано, хватая воздух подрагивающими губами, и сам того не замечая, дрожит.       Дрожат его бёдра, дрожат пальцы рук – холодных, как ледышки. И ледышки эти цепляются за чужие тёплые плечи, тянут на себя. Тогда Калеб встречается с ним взглядом.       Кавински смотрит на него из-под полуопущенных век красными глазами, может, пугающе. Непривычно пугающе. На нём нет очков, и во взгляде читается что-то такое, отчего Калеб тает окончательно и бесповоротно – что-то такое завораживающее, возбуждающее; оно заставляет кровь приливать к щекам.       И улыбка. Калеб бы сказал, развратная. Однако он успевает только краем глаза взглянуть до того, как его затягивают в поцелуй. И Калеб не против, он жмётся ближе и чувствует, как его обнимают. Крепко-крепко. А он своими холодными ледышками зарывается в светлые волосы, в пальцах перебирает пряди. У него голова кружится только от одного присутствия Кавински рядом; меньше сантиметра до полного, тотального изнеможения, до точки, когда Калеб не в состоянии сделать ровным счётом ничего со своими ощущениями. Слишком много. Слишком много всего он чувствует. Как горят и плавятся его внутренности, как кипит кровь, как в красных глазах Кавински отражаются его собственные – карие; как много маленьких разрядов тока проходятся по нервным окончаниям.       Калеб вздрагивает. У Винса руки тёплые, пальцы почти невесомо касаются члена. Нерв – оголённый провод. И Калебу кажется, будто его тело насквозь не током прошибает, но разрядом молнии. И гром громыхает в ушах.       А потом до него доходит, что нифига это не гром. И Калеб вдруг ощущает рядом с собой пустоту и даже прохладу, весь жар, накопившийся за какие-то пару минут, вдруг разом испарился, и Калеб всё не может понять, почему.       А потом он понимает.       – ХА-ХА-ХА! – раздаётся откуда-то сбоку.       Кровать болезненно скрипит, и подушка плачет, когда с лёту на неё приземляется Кавински, содрогаясь от смеха. Почему? чего? как? – Калеб не врубается и даже вдруг начинает злиться.       – Чё с тобой? – бурчит он со всем вселенским недовольством, а сам даже подозревает – чё. С Кавински вообще всё возможно. Он как-то раз полчаса ухахатывался с анекдота про триста.       – Шутку вспомнил, – тут же отзывается тот.       – Какую шутку? – спрашивает Калеб и звучит при этом так разочарованно, будто у ребёнка конфетку отобрали.       Кавински ржёт ещё пару секунд, совершенно не в состоянии отвечать. (Вероятно, шутка крайне смешная оказывается.) А потом вдруг, отдышавшись, выдаёт:       – Уже забыл.       Да блядь. У Калеба, кроме ругательств, сейчас в голове ничего нет. Предела его негодованию – тоже.       – Ну ты совсем дебил? – бухтит он, вздыхая так удручённо, что Кавински только виновато улыбается. – Всю малину обломал, придурошный!       – Ну извини. – Теперь он ещё больше смахивает на придурка, чем Калеб думал: сидит себе, как блаженный улыбается и теребит кончик одеяла, будто бы перед мамкой накосячил. (Иногда Калеб действительно ощущает себя матерью.) – Давай по-новой, если хочешь?       Калеб только глаза закатывает и тяжело-тяжело вздыхает.       – Давай уже хоть как-нибудь, – говорит он. – Я ещё одного твоего приступа не выдержу.       Впрочем, это на самом деле уже третий раз. Третий раз, когда Калеб ловит себя на мысли, что попал в какой-то анекдот. Потому что в первый раз Кавински случайно столкнул его с кровати, во второй свалился сам, а в третий... Это напоминало не смех, а скорее, приступ эпилепсии.       – Да чё ты... – Кавински задумчиво чешет в башке. – Подумаешь! Юмор – это хорошо.       – Так я и не спорю, – соглашается наконец совсем раздосадованный Калеб. – Просто... Да блядь, давай уже поебёмся нормально? Ты мне пиздец как надоел, юморист, блин...       Кавински кашляет, глубоко-глубоко вздыхает и собирается с мыслями.       – Ладно, – отвечает. – Ладно. Раз уж ты такой душнила...       Кровать снова, поскрипывая, мечтает о смерти. (У неё треснута ножка, и Калеб всегда очень смущается этого факта, в то время как Кавински придумал про неё уже миллион приколов.) Калеб падает спиной назад, приземляется на подушку головой, и волосы его, слегка влажные от пота, рассыпаются по ткани.       – Щас главное, чтобы соседи не сбежались, – задумчиво тянет Кавински, улыбаясь и нависая сверху. – Ну типа от твоих криков. Это шутка такая, понял?       – Больше не шути, – очень недовольно, будто дед какой, бурчит Калеб.       – Не, реально! – говорит Кавински. – Там внизу бабка живёт. Я как-то раз шкаф уронил, она пришла на разборки: у неё штукатурка посыпалась!       – Ну то ли дело шкаф, – отзывается Калеб. – Хотя... если тебя уронить, у неё отвалится люстра. Ты такой же жирный.       – Э! – возмущается Кавински и строит такую обиженную физиономию, будто бы он реально обижается. – Совсем что-ли?       – А чё, думаешь, только ты тут на похабные прикольчики горазд?       И вот теперь Калеб включает режим язвы. О, да! Теперь он точно во всеоружии.       – А знаешь чё? – опять начинает Кавински. – Когда мы кровать разъебали, соседи стучали по батареям. Или только я это слышал?       – У тебя галлюцинации, – еле слышно шепчет Калеб, зарываясь носом в подушку. Он вообще больше разговаривать не намерен.       И слушать о бедных соседях, которые уже на ушах ходят, тоже. И о кровати, которая мечтает о самоубийстве. И о том, что: «Деревянные кровати вообще – зло. Надо было покупать железную. Хотя тогда бы она проломила пол...» И о том, что звукоизоляция бывает полезна не только тогда, когда сосед забыл включить слуховой аппарат и решил посмотреть футбол.       – Ну ты чё? Обиделся что-ли? – спрашивает в итоге Винс. – Ладно-ладно! Всё, я молчу.       И Калеб заглядывает ему в лицо, в глазах не видит раскаяния. Ну конечно! Будто бы можно было ожидать чего-то другого. Впрочем, Кавински действительно затыкается, и Калеб даже в какой-то степени благодарен ему, однако на тактильность не расщедривается – отвергает поцелуй и дуется как ребёнок.       – Ну ты ваще... – Кавински разочаровано вздыхает. – Я тут, значит, со всей любовью, а этот!.. Как невежливо.       Калеб только неразборчиво что-то мычит. Неразборчиво и очень недовольно.       – Ну что? – Спрашивает не умеющий молчать дольше минуты Кавински, а тон его голоса становится каким-то удивительно серьёзным. – Что я опять сделал?       А Калеб всё хранит молчание. Не как партизан, а как человек, которому страшно надоело чесать языком. Впрочем, когда отношения процентов на восемьдесят состоят из взаимных подъёбов, и минута тишины покажется кайфом.       – Займи свой рот чем-нибудь полезным, – опять бурчит Калеб, однако уже менее сердито, даже не закатывая от пренебрежения глаза. (Что в данном контексте выглядело бы отнюдь не как проявление недовольства.)       – А, – говорит Кавински. Даже с каким-то разочарованием. – Намёк понят.       Может, хоть так Калеб станет чувственнее? Нет, добрее, может. А он станет. Ну потому что никого не оставит равнодушным первоклассный минет от Кавински.       А вообще, Винс ещё не додумал до конца эту шутку, так что... Авось придумается сама.       И Калеб слышит шуршание одеял, а сам глядит в потолок, будто бы туда глядеть определённо интереснее, чем на физиономию вечно ржущего, как рожающая лошадь, любовничка. Он вздрагивает снова всем телом, когда чужое горячее дыхание опаляет кожу на его члене, и тепло приливает не только к паху, но к щекам. Алый румянец расцветает на лице Калеба, а внутренности продолжают как ни в чём не бывало плавиться себе дальше. (Так жарко, будто бы во рту у Кавински металлургический завод.)       Из грудной клетки вырывается стон – хриплый, но отнюдь не тихий. Калеб давно понял, что ладошками закрывать рот смысла нет, ибо смирившиеся соседи и без того уже чечётку на ушах танцуют. Поэтому он позволяет себе быть громким. Кавински это вполне устраивает.       А ещё он улыбается. Калеб взгляд с потолка переводит ниже и понимает, что Винс опять ржёт. Наверное, потому что хуй у Калеба пиздецки смешной.       И он не интересуется, почему. Он закрывает глаза и вздыхает как всхлипывает, содрогая воздух, нерешительно. Кусает губы и весь трепещет от вожделения. Слышатся подозрительные хлюпающие звуки, и Калеб даже не смущается – он привык.       Кавински – тоже. Тоже привык. И тоже – ни стыда, ни совести. Радуется почему-то, глазами смеётся, сосёт как леденец, и ничего! А ещё у Калеба ляжки мягкие, и Винс цепляется ладонями за кожу, ногтями царапает до белёсых полос. Калеб жмурится и выдыхает в потолок:       – Не царапайся.       Кавински хочет возмутиться, но молчит. Только улыбается всё и проезжается зубами по чувствительной коже.       – Ты как кот. – Калеб недовольно шипит, болезненно. – Не люблю кошек.       – Почему? – не выдерживая, в конце концов спрашивает Винс.       Калеб вздыхает – опять недовольно и разочарованно:       – Они тоже не могут ебало завалить. «Мяу!» – всю ночь.       Кавински в ответ то ли обижается, то ли действительно оценивает шутку, но Калеба вдруг прошибает насквозь не током, не молнией, но, блядь, судорогой чистого кайфа. Он почти кричит. И вообще не видит, чего там делает Кавински, однако ему это пиздец как нравится.       Он на грани. У него свистит фляга и едет крыша, а мозги нахрен взрываются. Сами собой закатываются глаза. И физиономия – ахегао. Мультяшная. Будто бы искры из глаз.       И вдруг – ничего. Вообще ничего! Резко всё кругом замирает, приятное, но болезненное ощущение внизу живота никуда не исчезает, член горит огнём. Почти буквально. Калеб не врубается поплывшими мозгами, что не так. И думает: «Да ну нахуй!»       – Хочешь анекдот? – раздаётся снизу.       Если бы у Калеба сейчас был дробовик, он бы хуйнул пулю Кавински в лоб. Или себе. Он пока не решил, но ему хочется размозжить к чертям непутёвую черепушку.       – Нет! – Калеб чуть не плачет.       – Значит-с так... Слушай, – говорит Кавински, игнорируя все протесты. – Купил Войд шляпу, а она ему как раз.       И начинает потихоньку хихикать. Калеб опять злится.       – Купил вторую, а она ему как два, – продолжает Винс. Тут его уже по полной программе распирает.       – Твою мать, – шепчет Калеб и пытается привстать, тянется руками к промежности – огонь потушить. И ему не дают, перехватывая запястье, прижимая тело к простыне.       – Купил третью, а она ему как три. – Полная невозмутимость.       – Нет, ну серьёзно?! – истерит Калеб. В его голосе слышны надрывные нотки.       – Купил четвёртую, а она ему... – Вдруг Винс замолкает, и Калеб, дрожа, чувствует лёгкое жжение опять где-то внизу, когда разгорячённой плоти касаются шершавые пальцы. – ...как четыре!       Он стонет, еле размыкая губы, даже еле дыша, почти задыхается.       – Купил пятую...       А в мыслях кроет Кавински всеми возможными матами.       – ...а деньги закончились!       Ну, кранты.       Винса прошибает волной истерического хохота, будто какого-то сумасшедшего. (Калебу иногда реально кажется, что он живёт с полнейшим психом.) Он смеётся так, будто бы его скоро расщепит на атомы. Кавински вообще как граната – сейчас рванёт нахуй.       А Калеба не прошибает, а пронзает насквозь, резко и неожиданно оргазмом, как лезвием. И ведь реально почти больно. Его всего трясёт, стон становится беззвучным и тонет где-то в недрах глотки.       – Фу, – констатирует Кавински, поднимаясь. Пока Калеб переводит дыхание, ребром ладони вытирает сперму с губ.       – Ну ты и ебанат, – тихо-тихо шепчет Калеб.       – Стараюсь, – отзывается Винс, и бедная, несчастная кровать опять скрипит под его весом так, будто бы сейчас рухнет.       Калеб молчит с минуту. Звёзды кружат в его глазах. Темнеет. Глобальное потепление. Он вообще ни во что не врубается, голова кругом идёт. Пиздец. Полный и безоговорочный.       В конце концов он произносит:       – Тебе в стендап надо. Там такие же бездари с ужасными шутками.       – Stand up, – отвечает Винс. – это вставать. А у тебя вот нихуя не встаёт... Хотя... не, неуместная чё-то шутка. М-да...       Калеб опять молчит, всем своим видом показывая, что ему это всё ужасно надоело.       Молчит и молчит, молчит и молчит... Дольше минуты!       – Блин, ну ты реально обиделся что-ли? – В голосе Кавински – сплошная досада. С нотками серьёзной серьёзности, однако.       Калеб. Хранит. Молчание.       – Алё! – кричат ему прямо под ухо.       Калеб не может придумать более обидной шутки, чем шутка про шкаф. Он ворчит:       – Да пошёл ты.       А потом чувствует тепло на своих плечах и крепкие объятия. Не то чтобы прямо-таки неожиданно, но Калебу честно хочется оттаять. Он даже умиротворённо улыбается.       Винс до одури близко и горячо дышит куда-то в шею. Улыбается – Калеб это знает. И говорит:       – Куплю тебе тортик.