Уходить легче, чем оставаться
Я так ничего и не понял
За тысячу реинкарнаций
Если думаешь, что, уходя, я себя спас Знай, что это ты была спасена Когда увидишь у своих дверей бродячего пса Посмотри в его глаза и меня узнай
ЩЕНКИ — Реинкарнация
В гримёрке душно. Тишина, после долбящей по ушам музыки на концерте, оглушает. Ревущая толпа, всего несколько мгновений назад мелькающая перед глазами, теперь сменяется на по-больничному белые стены. В голове начинает ворочаться мигрень, и Мирон чувствует острое желание закурить. Слава стоит, привалившись к дверному косяку. На нём дурацкое худи и мешковатые треники в кошачьей шерсти. Волосы успели отрасти с их последней встречи, и теперь непослушная чёлка постоянно лезла в глаза. На переносице взгромоздились привычные солнцезащитные очки. В помещении, блять. Мирон думает, что что-то не меняется, скользя взглядом снизу вверх по нескладному телу. — Неплохо выглядишь, — улыбается Слава. — А ты ужасно. Это первое, что они говорят друг другу за этот вечер. Кисловатое ощущение нереалистичности давит на пульсирующие от боли виски. Сейчас бы вскочить посреди ночи и понять, что всё это — тесная гримёрка, открытый энергетик на столе, не выветрившийся запах электронки, солнцезащитные очки и мокрая после концерта футболка — дурной сон, неприятное воспоминание о том, чего никогда между ними не происходило, которое уставший разум решил неожиданно подкинуть таким извращённым способом. Но неприятная липкость на теле и капелька пота, стекающая по пояснице, доказывают, что это не глупая проекция подсознания, а асфиксичная реальность, интимно завёрнутая в сюрреалистичную упаковочку, как в детстве подаренная энциклопедия вместо обещанного лего. — Ты же меня ненавидишь? — глухо спрашивает Мирон и сразу же жалеет об этом вопросе. — Ненавижу. — Ну так и хули ты здесь делаешь? — у Славы на шее выцветающий засос, и об этом тёмном пятне на коже он жалеет ещё больше. — А тебя ебёт? — Учитывая, что ты в моей гримёрке, да. — Хотел сказать, что концерт говно. — Ваше мнение очень важно для нас, мы вам перезвоним, — он делает несколько шагов от диванчика, рядом с которым стоял, неосознанно находя в нём какое-то успокоение, но к Славе не приближается. — Чувак, ты подраться что ли хочешь? Баттла не хватило? — Он был пять лет назад, считай, что у меня вновь накопились претензии. — Видел я твои претензии. На каждый инфоповод дисс записываешь. — В свободной стране живём, хули. — Сам-то в это веришь? — А ты о политике хочешь поговорить? — резко говорит Слава, и в его голосе почему-то чудится обида. — Сейчас я хочу, чтобы ты свалил отсюда и не ебал мне мозги. — А я хочу, чтобы ты мне отсосал, и что теперь? — Что? — Ушки почисти, — гаденько усмехаясь, отвечает Слава и ставит на столик практически полную бутылку какого-то дешманского коньяка. Это нормально. Слава гадко усмехается и это первое, что действительно соответствует Славе, а не непонятному человеку, тенью забытого прошлого, замаячившего на пороге. А ещё это повторяется не первый раз, и Мирону стоило бы привыкнуть, что Слава, как раковая опухоль. Неоперабельная. Давящая на мозги и не дающая забыть о своём существовании. — Карелин… — начинает он. — Это не моя настоящая фамилия, — Слава перебивает его, сдвигая солнцезащитные очки на нос. — Если ты забыл. Чужой взгляд, теперь не скрытый за тёмными стёклами, ощущается на коже неприятным зудом, мурашками, захватывающими тело даже на расстоянии. — Мне похуй, — с явным раздражением чеканит Мирон, начиная нервно постукивать пальцами по бедру. — Если ты забыл. Слава улыбается на это ебанутой улыбкой помешавшегося человека и нагло плюхается на диванчик. Он покачивает бутылкой коньяка, вытаскивает из неё хлипкую пробку, а потом нарочито вежливым жестом протягивает её Мирону. Тот подавляет в себе желание скривиться. — Воздержусь. — Так и не переборол свою брезгливость? — Боюсь, что ты меня травануть решил. — Представляю эти заголовки: «рэпер Оксимирон был найден мёртвым в гримёрке после своего концерта с нарисованным на лбу хуем, очевидцы до сих пор в шоке», — он смеётся отрывисто, будто действительно сказал что-то остроумное. Абсолютно неискренне. — Рисовать чем будешь? — Я подготовился, — Слава выуживает из кармана перманентный маркер и довольно щурится. — Так и скажи, что мечтал автограф взять. — Это был секрет. Не рассказывай только никому. Мы же типа идейные враги. — Бля, ты объёбанный, что ли? — А что, похоже? — Пиздец как. Мирон подходит ближе, и Слава, воспользовавшись этим, дёргает его к себе. Прикосновение обжигает, подтверждая, что человек рядом с ним всё же реален. Хочется выдернуть руку, но Слава и сам быстро отстраняется, не задерживаясь на покрывшейся мурашками коже. Пружина дивана неприятно впивается в задницу, и Мирон всё же кривится, когда его обдаёт запахом перегара. — Я в отличие от вас, Оксана Яновна, не употребляю. — Ясно. Ты решил просто спиться. Слава клоуничает — это видно, — называет дурацким прозвищем, оставшимся в прошлом его карьеры баттл-рэпера, касается, и с интересом наблюдает за реакцией. Мирон вдруг чувствует себя экзотическим животным, в которого тыкают палкой, лишь бы добиться ответного действия. Не важно какого. Вскочи он сейчас и наори на Славу, и тот останется доволен. Не важно, что он сделает, от него ждут эмоции. Мирон прокручивает в голове это новое ощущение, будто он диковинка, и в тот же момент понимает, что ничего обескураживающе нового в нём на самом деле нет. Он всю жизнь с этим. Люди тянутся к нему, признаются в любви, желают смерти, но всё это не более, чем попытки привлечь внимание необычной зверюшки в зоопарке, сидящей за толстым стеклом. Каждому ведь хочется, чтобы она повернула на него свои огромные глазки и посмотрела тоскливым взглядом. Как назло, вспоминается Дима со своей мерзковатой улыбочкой. Дима, постоянно его доводящий, чтобы потом сказать своё фирменное: «да ладно тебе, жида, я же пошутил, харе сопли на кулак мотать». Дима, который ебал так, что ноги потом долго дрожали, а мысли путались. Дима, который осторожно так, будто бы случайно, тыкал палочкой, чтобы проверить, а выдержит ли Мирон ещё и это или топнет ножкой и уйдёт, громко хлопнув дверью. Дима в один момент дотыкался. Или Мирон просто перестал быть терпилой. Что в прочем теперь, спустя столько лет, оказалось совсем не важно. Слава был другим. Слава вёл себя иначе. Слава лениво целовался, постоянно трогал, заполнял собой пространство, шумел. Слава был для него слишком живым. Мирон ему ни капли не верил, потому что Мирон когда-то верил Диме. Глупо и наивно, но верил. Даже обидно как-то получилось, ведь Слава, кажется, действительно пытался что-то изменить. От резко нахлынувших воспоминаний становится тошно. Анализировать это сейчас не было сил, но Карелин, сидящий рядом, будто отколупывал кожу на едва заросшей ранке. Болезненно, но где-то глубоко внутри вызывает мазохистское наслаждение. — Значит не будешь? — обрывает его мысли Слава и опять протягивает бутылку. — Только после тебя. — Как хочешь. Он делает несколько глотков, утирает губы рукавом олимпийки и пьяно икает. Ужасная компания на вечер. — Зачем ты пришёл? Мирон устало трёт глаза, откидываясь на спинку дивана. Слава сидит всего в нескольких сантиметрах, и он может почувствовать тепло, исходящее от чужого тела. Его сутулая, широкоплечая спина горбится, когда он опирается руками о колени. Мирон гипнотизирует её взглядом, думая о том, что Слава сейчас должен встать и обязательно уйти, оставляя его вопрос без ответа. Он переплетает свои холодные, негнущиеся пальцы и подавляет желание выпить. Не то место, не то время. — Небо. — Что? — Небо, — повторяет Слава, будто бы это должно всё объяснить, — весеннее такое. Я вчера из дома вышел, а на нём ни облачка. И в воздухе предостерегающе весной пахнет. Мне так страшно стало. О тебе подумал. Он делает паузу, а потом поворачивается к нему, что-то выискивая в чертах лица. И если Славе действительно хочется говорить этими ёбанными загадками, чтобы Мирон искал в них двойное дно, то нет уж, увольте, он устал от всей этой хуйни. — У тебя глаза такого же цвета, как вчерашнее небо. — Ты и правда обдолбанный, — Мирон хочет встать, собрать немногочисленные вещи и вызвать такси до дома, но Слава смотрит на него каким-то неправильным взглядом, и он ёжится, но остаётся сидеть рядом. Ну и чёрт с ним. Головная боль усиливается, оседая в чертах его лица привычной усталостью, которую не смоет вечерний душ или ласковые поцелуи влюблённых женщин. Блять, ему уже далеко не двадцать, какого хуя вообще происходит? Он растирает закостеневшие пальцы, отмечая, что Слава всё это время смотрит куда-то мимо него. Мирону уже привычно хочется закричать и что-нибудь разбить, хочется вцепиться в Славино лицо, поцарапать щёку и заорать со всей дури, чтобы чужой взгляд больше не скользил мимо, чтобы Слава смотрел на него, на него настоящего. Но он лишь говорит: — Давай свой коньяк. — Всё же не брезгуешь? — Алкоголь дезинфицирует. — Он палёный, так что хуй знает, что оно там тебе продезинфицирует. — Денег на нормальный нет? — Встречаешься сейчас с кем-то? — Слава игнорирует его вопрос, бесцеремонно перебивая. — Какая разница? — голос предательски садится, и он цепляется в бутылку пальцами так сильно, что кожа на них белеет. — Планирую слить информацию СМИ и купить на полученные деньги нормальный коньяк. — Нет, — надо было соврать. — А ты? — Тебе действительно интересно? — Я вежливый, — отвечает Мирон и со вселенской усталостью думает о том, что пора бы выпить свои таблетки от биполярки, заботливо оставленные Женей на столе. — Она меня бросила. Позавчера. — И с горя ты решил сходить на мой концерт, а потом вломиться в гримёрку? Неплохой способ пережить расставание. Кто тебя вообще пустил? — Я заплатил охраннику. Он чувствует, как собственное лицо кривится в нервной улыбке от абсурдности происходящего. Мирон разжимает пальцы и делает большой глоток прямо из горла. Коньяк обжигает рот, неприятным жаром стекает по пищеводу. И правда палёный, отдающий привкусом дешёвого спирта и застоявшейся воды. А потом что-то случается. Мирон бы хотел сказать, что не знает, как это происходит, что всё это коньяк, ударивший в голову, или духота в помещении, как-то неправильно повлиявшая на обстановку, но всё выжигается в его памяти настолько подробно, что он не смог бы соврать об этом даже самому себе. Он всматривается в чужой профиль, до боли в глазах не чёткий, хотя линзы он ещё не успел снять. Слава поворачивается и как-то неуклюже тянется к его лицу, будто они никогда в жизни не целовались. Следующее, что Мирон чувствует, это то, что губы Славы горчат, а его язык практически забирается в глотку. Его рот почему-то холодный, в отличие от остального тела. Мирон смаргивает слёзы, запутавшиеся в длинном веере ресниц, впивается пальцами в чужие плечи и до боли сжимает мягкую кожу, задыхаясь от поцелуя. Белый шум гудит в ушах предостерегающе неприятно. Но тепло человеческого тела проникает внутрь, согревая, и это так хорошо, что он позволяет себе не думать хотя бы несколько секунд. Это даже не поцелуй, это чёртова бомба замедленного действия, которая всё это время тикала где-то на периферии сознания, пока они делали вид, что всё нормально. Нихуя не нормально. Слава вылизывает его рот изнутри яростно и жадно, как дорвавшаяся до еды голодная собака. Он тянет его к себе, их колени сталкиваются. У Мирона дрожат руки и всё внутри, он зарывается в отросшие волосы на макушке, стараясь не быть ближе, но слиться — стать единой сущностью и раствориться, больше не представляя из себя ни фрейдовское «я», ни буддийскую анатмаваду. Нахуй всё. Это длится бесконечно долго и кончается, не успев начаться. Слава отстраняется первым, зачем-то трогает его нижнюю губу, а в глазах застывает настолько концентрированное страдание, что Мирон не выдерживает и отворачивается, избегая этого взгляда побитой псины. Во рту тут же пересыхает. — Я люблю тебя, — шепчет Слава куда-то в шею, притягивая его ближе. — Я люблю тебя, люблю, люблю. Мирон убеждает себя, что не верит ни единому слову. — А я тебя нет, — отвечает он так же шёпотом, не находя сил сказать это громче, и мир опять блекнет, теряя яркость. Лёгкое возбуждение отступает так же быстро, как и появилось. Это ощущается, как отходняк после наркоты, когда на плечи обрушивается вся тяжесть неба, а сраные ангелки кидают свои нимбы в твою гудящую голову. — Знаю. Что-то никогда не меняется, да? — Да, — он выдавливает из себя подобие улыбки. Руки у Славы горячие. Длинные ладони неназойливо гладят его по спине, но даже в этом Мирону чудится навязчивость, присущая каждому появлению Карелина в его жизни. Это никогда не длится долго, но Слава будто выпивает из него все жизненные силы, скопленные за то время, что они не вспоминали друг о друге. Сейчас, спустя несколько минут всё закончится, надо лишь перетерпеть, надо подавить в себе желание впиться короткими ногтями в широкую спину и не отпускать. Надо сцепить зубы, проглотить неприятный комок в горле и выдать дежурное: «мне пора, надеюсь увидимся ещё примерно никогда». — Приходи завтра, — хрипло говорит Мирон вместо этого. Он вскакивает с дивана и подходит к столу, чувствуя нервную вибрацию в кончиках пальцев. Карандаш и огрызок бумажки находятся не сразу, он размашистым почерком пишет адрес, протягивает его Славе. — Я переехал. Слава глупо кивает, сжимая в резко вспотевших ладонях бумагу. — Тогда до завтра? — Да, — Мирон выпихивает его из гримёрки, прежде чем кто-нибудь из них успеет сделать ещё какую-нибудь глупость. Мир перестаёт вращаться только тогда, когда он переводит дыхание, тяжело опираясь бедром об стол, а потом тянется к оставленной бутылке коньяка. Ему определённо стоит вызвать такси. Таблетки, прописанные психиатром, остаются лежать нетронутыми.