***
Сашкина дремота резко обрывается, стоит раздаться дверному хлопку из коридора. За несколько лет он научился спать настолько чутко, что даже шёпот на ухо смог бы его разбудить — нечего и речи вести о звуках-триггерах, воспроизводимых отцом. Хотя всё же апогей ужаса наступал лишь тогда, когда после криков ненависти и звона битой посуды воцарялась абсолютная, кромешная и безнадёжная тишина. Тогда поведение мужчины невозможно было предугадать. Стараясь не издать лишнего шороха, Саша рукавом ветровки смахивает с обложки своей тетради каплю чернил из потёкшей ручки, дрожащими пальцами убирает её в тайник и тут же на цыпочках подходит к двери. Придерживая рукоятку с давно оторванным замком-защелкой, Саша вслушивается в разговор родителей. Вернее, лишь в голос отца. Старший Собакин не кричит и не приветствует жену оскорблениями, пусть и выражается резко. Последнее, что Саша слышит, прежде чем отпрыгнуть от двери на скрипучую жёсткую кровать, будучи готовым имитировать дремоту, это шорох пакетов, робко удаляющиеся шаги мамы и тихий напор воды. Не нужно иметь звание великого детектива, чтобы понимать — этим вечером отец не пьян и разборок не будет. А если и похмелился по дороге домой, то явно не с размахом, раз уж сам, без посторонней помощи смог найти путь в ванную комнату и даже не расколол по пути раковину. Ну и замечательно. Не замечая того, Саша поджимает ноги поближе к телу в попытках согреть себя. В квартире паршиво. Давно не менявшиеся оконные рамы, кажется, ещё от застройщика, сильно поддували. Поздней осенью мама исправно обклеивала весь дом скотчем и своими старыми кофточками, ничего не жалея для комнаты сына, но страдая самой. Сейчас ещё рано. Но Саша потерпит. Он привык терпеть да отмалчиваться. Неожиданно дверь скрипит. Собакин будто в замедленной съёмке видит, как издевательски неторопливо опускается оловянная ручка, как освещение из коридорного прохода резким лучом по диагонали режет его комнату, как искривлённый тёмный силуэт тенью отпечатывается на дощатом полу. Тело подростка дрожит, но больше не от холода. От перманентного ужаса, вселившегося в него ещё с того момента, как отец стал злоупотреблять алкоголем. Ужаса, от которого Собакин спасался улыбкой и приветливыми речами, но неизменно терпел неудачи. Он порционно выдыхает через рот и замирает неживой статуей. — Санёк, чего разлёгся? Голос отца отвратительный, пропитый и прокуренный — самый ненавистный. А ведь когда-то он не был таким, а маленький Саша тянул к папе ручонки и просил прокатить на широких плечах. Саша теряется между двумя решениями: до упора притворяться спящим или всё же пойти на контакт. Чтобы задобрить. Он нарочито медленно моргает, втягивает голову в плечи, разминает якобы затёкшие после долгого лежания мышцы. Подражает только что проснувшемуся. Чёртов актёр. Нет, разумеется, Саша действительно дремал минут пять назад, но после прихода отца сна не осталось ни в одном глазу, а на смену сладкой истоме пришёл холодный мандраж. — Учился долго, вот решил немного отдохнуть. Саша взглядом указывает на раскрытый в случайном месте учебник истории, покоящийся у него на столе ещё с прошлой недели, но отец такие мелочи не привык запоминать, а потому с понятливым видом воспринимает очевиднейшую ложь. Вот мама знает, что Саша плевать с высокой колокольни хотел на уроки и несправедливую систему оценивания и занимается лишь теми предметами, знание которых могло потенциально понадобиться для Ильи — в конце концов, Собакин всегда счастлив помогать ему на контрольных. — Правильно, сын, правильно. Старший отчего-то недоговаривает своё привычное «знания — это сила», но Саша фантомно слышит фразу и без слов. Уж очень прочно на подкорке оседают цитаты от человека, который сам лоботрясничал и в школе, и в колледже, а теперь, утопив себя в зависимостях, едва ли тянет простейшую работу. Но Саша доверительно улыбается ему, обезоруживая. Важно быть прилежным сыном и не давать повода для ссор. Пока ты мил и вежлив, тебя не побьют и не оставят голодать чередой на три дня. И Саша продолжает улыбаться, встаёт из уязвимого лежачего положения, мягко подбирая ноги под себя — больше инстинктивно, как животное, в первую очередь защищающее живот. Однако отец с задумчивым видом кивает и выходит из комнаты, шаркая по полу домашними тапочками. Тогда Сашина улыбка мгновенно вянет, уныло опускаясь уголками губ, а внутри вдруг всё становится до противного пусто и жутко. Будто всё хорошее отец уже отобрал, появившись рядом. Не вспомнились ни стихи в тетрадке, ни добрый сон в полудрёме.***
Тот сентябрь был аномально жарким и удушливым. Погода на дворе стояла такая, словно лето и не намеревалось отдавать права господства другим сезонам, а осень в свою очередь реагировала на это крайне пассивно: лишь в некоторых местах сжелтила сочные изумрудные кроны деревьев и время от времени нагоняла на город редкие ватные облака. — Меня зовут Вероника Синицына. Маленькая девочка, метр с небольшим, стояла за кафедрой с невероятно серьёзным видом, словно пришла не первый раз в новую школу — ни дать ни взять на собеседование по должности генеральной директрисы. Мальчишки, глупые и неотёсанные, смеялись меж собой, и только один Саша смотрел на Веронику максимально сосредоточено. Отведи он взгляд хоть на мгновение — точно пропустит что-то несоизмеримо важное, нечто, способное перевернуть дальнейший ход жизни. У Вероники на лямке рюкзака висел пластмассовый глянцеватый кружочек — самодельный значок, сочетающий в себе полоски нежно-розового и персикового оттенка. Саша понял не сразу. Никто вокруг не понял вовсе. — Я надеюсь, — после долгой и подробной тирады о себе и прошлой школе девочка деловито нахмурила бровки, пока губы её двигались чётко и выразительно, а слова разлетались по классу угловатой резьбой, — мы с вами найдём общий язык. Учительница энергично захлопала Веронике, но дети того же энтузиазма не разделяли. Саша тоже не хлопал — только смотрел, да и с его самой последней парты едва ли можно было что-то расслышать. И каково же было удивление, когда рыжая девчонка миновала все передние парты и направилась прямиком к нему. Саше казалось, Вероника сядет на свободную первую, рядом с учительским столом: всё в её внешнем виде идеально соответствовало нелестному слову «ботанша», которым в их классе обзывали всех девчонок, кто имел привычку дольше часа сидеть над домашними заданиями; к тому же, Вероника носила огромные очки с толстенными линзами — Саша мог поклясться, что толщиной они были минимум с его мизинец — и вряд ли последняя парта стала бы для неё прекрасным вариантом. Саша недоумённо хмыкнул. Вероника села рядом и точными, словно тысячу раз отрепетированными движениями достала пухлый пенал, учебник и тетради. А ведь Саша даже не знал, что у них сейчас литература… — Ты единственный меня слушал, — ответила Синицына на немой вопрос. — Можешь не оправдываться — я такое сразу чувствую. А ещё у тебя вон какая жуть висит. Тонкий пальчик её упёрся прямо в Сашину грудную клетку — если быть точнее, в идентичную Вероникиной пластиковую безделушку голубых и бирюзовых оттенков. — Это просто позор, — шёпотом добавила Вероника, — любить мальчиков — полнейшая лажа. Они ведь, — рыжая тихонько постучала по столу веснушчатым кулачком, явно не подразумевая ничего доброжелательного, — как пробки. — Спасибо. Саша закатил глаза, но улыбка сама нарисовалась на белом лице. — А девчонки все дуры крашеные! Знать их не желаю. Вот так и завязался разговор, полный обоюдных унижений, умудрявшийся каким-то образом плавно сглаживать углы и не позволявший подросткам до поры до времени переходить на личности. И вместе вдруг как-то легко сделалось. Саша даже на мгновение подумал, что страдал чепухой, когда в одиночку бил стёкла спортзала и медкабинета. Например, вместе с Вероникой получилось бы куда веселей! — Очки у тебя, Роня, стрёмные! — Ты весь стрёмный, а я ведь не жалуюсь. — Ребята, прошу вас, давайте вы поговорите после урока? Они в унисон захихикали. За неделю Саша умудрился сводить Роню к абсолютно всем достопримечательностям их школы, научил, к каким ребятам параллели можно обращаться за помощью, а каких лучше огибать за десяток метров. Роня губкой впитывала всю поступающую информацию, а иногда даже что-то записывала в маленький фиолетовый ежедневник, словно Саша не правила школы ей втолковывал, а вещал чрезвычайно заумные лекции. Она была очень забавной и со своими тараканами в голове. Пока кто-то терпел и обижался на одноклассников запоздалого развития, которым позарез хотелось поднимать девочкам юбки и дёргать их за хвостики и косы, Вероника спокойно могла за такое отвесить оплеуху, а иногда и не одну. Стыдно признать, но Саша именно с ней чувствовал себя в безопасности, и Вероника полностью оправдывала доверие. Боевая натура и острый язык никогда не пасовали перед школьной шпаной, а если Синицына планировала полномасштабную месть, то свершалась она очень медленно и мучительно. Бок о бок они дружили два года, стали в действительности не разлей вода, как бы слащаво это ни звучало для их неприятелей. Перетерпели вместе противные насмешки и издёвки, переругались друг с другом вдоволь, но то лишь укрепило растущую связь. Стереотип о несуществующей мужской и женской дружбе железно рушился о них с той же лёгкостью, с какой по дому Собакиных могла летать стеклянная тара или остатки некогда дорогого роскошного сервиза. А потом перевёлся Картонов. Роня, уже подросшая и познавшая разносторонние мудрости жизни, злилась на Илью нещадно, могла проклинать его за каждое, даже вовсе безобидное действие. Когда девятиклассник впервые заинтересовался Сашкой из-за его длинных волос и «странной» одежды, Вероника готова была рвать и метать. Когда дурной и ветреный Собакин клюнул на дешёвые уловки, Роня могла уже только развести руками в знак капитуляции. Это было начало конца. Илья странный. Всегда был странным, и мотивы его являлись расплывчатыми, а зачастую отсутствовали напрочь. Он прилюдно мог унижать Сашу, а на перемене манить пальцем в пустом классе и болтать с ним долго-долго, сохраняя неоправданно жалкую, короткую дистанцию. Именно тогда Саша начал меняться не в лучшую сторону. Он больше не был так резок в своих шутках, не предлагал Роне набедокурить вместе (хотя она и так всегда отказывала), предметом его разговора стал один лишь Илья Картонов собственной персоной; от постоянной игры в горячо-холодно у Собакина развилась психосоматическая астма, и каково же было удивление Рони, когда её взбалмошный безумный друг впервые вынул из кармана ингалятор. Снова из-за Картонова. В свои шестнадцать Собакин превратился в ручную пушистую болонку, не иначе.***
Прошла пара дней с неблагополучного вторника, а Саша всё никак не мог перестать возвращаться к той ночи, копаться в деталях своего сознания и нескончаемо прокручивать в голове картинку тёмного арочного переулка, отграниченного по бокам полосками света. Ему то мерещилась ночная улица, занесённая снегом, полностью молчаливая, то снова рисовался ясный осенний день, мельтешение полиции и пёстрых серо-синих машин. Впрочем, это последнее, что должно волновать сейчас Собакина. Он вновь участвует в этом. В том, что презирает сам до глубины души, в том, что никогда не казалось ему даже на толику весёлым и достойным. Успокаивает лишь отсутствие необходимости принимать в драке, нет, избиении, активное участие — вся роль Саши заключается в том, чтобы издалека смотреть, как очередного мальчика мучает шайка Картонова. Их уже пятеро. Собакин и Картонов в стороне. Два одиннадцатиклассника из параллели и пацан на год младше — и все как один стервятниками вьются над каким-то незнакомцем неброского, почти выцветшего наружного вида. Голубоглазый блондин спиной жмётся к неотапливающейся батарее школьного туалета, его маленькие глазки бегают по кругу, ища пути отступления, а испуганный вид от макушки до пят говорит о том, что тот ни за что не хотел бы конфликтов. Саша поджимает губы и продолжает смотреть, как чужой пудрового цвета свитер расходится по шву на лоскуты. Макар тянет мальчишку за грудки вверх. Мелкий снимает очки в тонкой оправе и швыряет их с показательной беспечностью себе за спину. Он не видит, но испорченная вещь по серой плитке скользит прямо в ноги Саши. Ему становится физически больно, когда он замечает крупную трещину в правой линзе. — …всю школу позоришь, падла, — долетает обрывок гневной тирады, выплюнутой шёпотом жертве в лицо. Саша видит, как мальчика трясёт. Саша не понимает, почему ему необходимо наблюдать за этим. В средней школе ему нравилось безумствовать, безусловно, нравилось привлекать внимание окружающих сумасбродными поступками. С гордо поднятой головой Собакин выходил с очередного сорванного урока, а по пути успевал отвесить пару лестных, каких-то уж совсем диких комплиментов учительнице. Но то было баловство. Весёлое, детское, совершенно инфантильное. Что-то совершенно иное творится с ним последние два года. Саша не хочет участвовать в буллинге, не хочет «пинать пидоров» по туалетам и за гаражами — должна же быть в мире хоть крупица чёртовой солидарности и такта. Это страшно. Это выворачивает наизнанку: Сашу неприятно мутит, когда одиноко упавший с утра в желудок бутерброд с тонким слоем масла и сыра предательски выдаёт его голод; его мутит ещё больше, когда мальчику на полу прилетает под дых совершенно ни за что. — Безобразных надо справедливо наказывать. Голос Ильи колышет барабанные перепонки, не проходит и секунды как нервные импульсы доходят до сердца — Саша клянётся, что то колотится в трижды быстрее. Картонов равняется с ним. Он тоже не участвует в непосредственном процессе. Он лишь подставой заманил мальчика сюда, чтобы свалить грязную работу на своих неуёмных беспощадных друзей. Как и всегда. — Никто не захочет учиться в одной школе с пидорасами, — он тянет так елейно, с такой лаской, будто говорит о любимом домашнем питомце. Саше хочется закрыть уши. Притвориться, что это иллюзия и воспалённый бред, разыгравшийся в полудрёме. Но тошнота неизменно подкатывает к горлу, а мир плывёт перед глазами. Роговица ломанной линией рассекает пространство. Саша думает, что сейчас позорно разрыдается. Он не может перестать сопоставлять себя со страдающим «позором школы», не может не видеть в шёлковых волнистых волосах свои белые, хаотично разбросанные по макушке кудряшки. Даже импровизированный хвостик не улучшает положение. Саша с ним почти одинаков. Он уверен, что шайка Картонова разделается с ним также легко и бессердечно, когда его роль пешки сделается неугодной. — Ладно, завязывайте. В словах Ильи нет никаких эмоций. От вида крови из носа мальчика Саше дурнеет и становится трудно дышать. Он не в безопасности, он не в порядке. Он ненавидит эту версию себя и ненавидит своё окружение. Парни напоследок пинают блондинистую жертву ногами, кто-то тащит заплаканного мальчика по полу, пока его рыдания грозным эхом раздаются у Саши в голове, будто нескончаемо рикошетят о свод черепной коробки. Но вдруг кучка подростков рассеивается. Шайка Картонова, как послушные утята, шеренгой убегают трусцой с места преступления под нечитаемым взглядом самого Ильи. Мальчик вслепую пытается нашарить руками дужку отобранных очков, Собакин тут же наклоняется к полу, намереваясь помочь тому. Картонов несильно бьёт его по руке, отгоняет с предупреждающим рыком. Вместо этого он мыском лакированной чёрной туфли поддевает очки и нерезко отбрасывает их в сторону мальчика, словно футбольный мяч передаёт. Что же, это выглядит элегантно. — Важно учитывать рамки и не переступать грани дозволенного, — расплывчато поясняет Картонов Саше, как маленькому ребёнку. Но из его уст всё в действительности звучит, будто неписанные буквы закона, а Собакин даже чувствует себя глупее. Блондин подбирает свои разбросанные вещи, кое как надевает поломанные очки — те свисают набекрень, но ему уже всё равно, — и бегом подрывается прочь. Мысленно Саша выдыхает. С облегчением. По крайней мере в этот раз его не заставили бить ребёнка. — Сашенька. Собакина встряхивает, когда рука Картонова ложится ему на талию, минуя болотного цвета парку. Его пальцы сминают футболку. Становится очень горячо и липко во рту. Вспоминается их недавний поцелуй в пропахшей никотином кабинке туалета на третьем этаже. Сейчас они у учеников средней школы, но снова в весьма компрометирующем положении. — Ты в последние дни сам не свой. Я знаю, что у тебя проблемы, Сашенька, — без предисловий тянет Илья, пока пальцы играются с тонкой белой тканью, — но всё поправимо. Ты ведь не одинок. Он забирается под футболку. Жар со щёк стремительно ухает книзу. Картонов шершавыми подушечками ведёт по бледной коже, невидимо разукрашенной не такими уж давними следами побоев, будто бы специально нажимает на самые болезненные синяки, но Саша этого не замечает. Ноги не держат. Больное влечение, маниакальная привязанность к этому человеку его разрушает, но разве Собакин может думать вменяемо? Как вообще можно думать, когда Илья так его трогает? Сминает тощие бока, щекочет под рёбрами так приветливо, так лукаво. Едва-едва пробирается под ткань нижнего белья. — Я на твоей стороне, ты можешь быть слабым со мной. — Картонов целует его полупрозрачную шею, рукой продолжая шариться под футболкой. Он кусается. Саша чувствует, как крепко смыкаются его зубы, чувствует, как отвратительно сильно его метят. Кровь небольшой струйкой течёт за ворот. Любящий человек не будет нагло выбивать моменты близости, подкидывает создание. Любящий человек не пересчитает тазовые косточки, пока не будет уверен в комфорте партнёра. Но Саша до Ильи не любил никогда всерьёз, и уж тем более не был любим взаимно. Для него всё внимание Картонова — благословение. Что-то непонятное клокочет в его горле. И хочется ещё, ещё, ещё. Илья отстраняется. Его лицо пустое, нещадно безразличное. Будто бы он и не чувствует ничего, в отличие от нездорово пылающего Собакина. — Ты можешь открываться мне, но не кому-то другому. Никто не поймёт твоих проблем, кроме меня. — Илья улыбается и улыбка его выглядит совершенно очаровательной. Ровный ряд белых зубов, бледные губы с алой размытостью Сашкиной крови. Такой улыбке хочется верить. Саша хочет ответить, но вопреки всему лишь нервно усмехается в ответ, пряча укус на шее за капюшоном кофты. — Если ты будешь болтать много лишнего… Илья нежно обхватывает тонкую шею всё той же рукой, коей трогал голое тело. Он будто ловит Собакина в капкан, и тому начинает не хватать воздуха. Илья сжимает. Илья душит. Илья шепчет что-то угрожающее на ухо, и жар его дыхания дурманит взор перед собой. Он пережимает Саше пути к кислороду, а Собакин на секунду даже ужасается тому, что не хочет оттолкнуть, выпутаться. Его действительно душат. Сильно, беспощадно, как будто это норма, как будто бы так надо. Но главное, что Илья рядом. — Я люблю тебя, Сашенька. О, Собакин обожает эту форму своего имени до потери пульса.