***
— Ну почему мы должны до сих пор здесь расхаживать? Светловолосая дама в прежней рабочей форме недовольно вертится около Ромы, мешая ему разглядывать каждый фонарный столб у парковки. В голове копошится пчелиный рой. Сам он тоже не может дать ответ на вопрос девушки — в конце концов, что практикующий судмедэксперт может узнать на внеплановом обходе территории вместе с таким же практикующим следователем? Вроде как, ничего. — Работа есть работа, — вяло отзывается Рома, следуя принципу «лучше сказать хоть что-то, чем проигнорировать собеседника». Очевидно, что им просто начинают пихать, что ни попадя, списывая это на бесценный рабочий опыт. От вынужденного общества парень не в восторге. Куда приятней было бы прогуляться наедине с любимой Дынькой — собака без поводка возилась рядом в раскопанной из-под снега кучке листьев, и, упаси Боже, прочих экскриментов. Ирина мешала ему одним только своим звенящим присутствием, даже полное её молчание было для Ромы громче, нежели полчища солдат на службе. Она ощущалась эксцентричным сгустком жизненной энергии, но вместе с этим вся энергия начала покидать Сатыбалдиева — круговорот. Чёртов энергетический вампир. Ему стало не хватать Юрия Алексеевича с мешком кексов за шиворотом. — Нет, ну правда, дело-то уже замяли, — канючит. Дело и правда прикрыли слишком быстро. Версия о пьяном бездомном, уже по умолчанию рождавшаяся в головах здешних полицейских, каждого вполне устраивала. Переборщил со спиртным, не справился с тяжёлой накопившейся агрессией, и, ну, произошло именно то, что произошло. Убийство в состоянии алкогольного опьянения. Согласно такой версии, почти кто угодно мог оказаться преступником, и копаться в этом грязном делишке — просто себя не уважать. Жизнь какой-то старухи — кому она важна? Не молодёжь, и уж тем более не высшие слои общества. Роме было чуждо мнение полиции на этот счёт. Никто не решался говорить о таком прямо — неэтично, непрофессионально, но как же легко было прочесть их мысли в многозначительных вздохах-переглядках. Нет, неприемлемо. Каждый человек важен. Каждая личность важна, и за каждое зверство полагается возмездие. Рома не мстительный и вещать о морали с пеной у рта никому бы не стал. И всё же… — Видеокамеры все смотрят примерно в одном направлении, оставляя позади слепую зону, — бормочет под нос Рома, делая свои пометки-зарисовки в неоднократно использовавшемся блокноте. — Кто их так безответственно разместил…? Риторический вопрос. Как минимум, «ответственных» в Березняке можно сосчитать по пальцам. Одной руки. — И если по всей протяжённости дороги по видеонаблюдению не было замечено ничего подозрительного — значит преступник от моста вернулся в западном направлении. К спальным районам… Рома в тот день добросовестно опросил всех, кто только соизволил открыть ему дверь. Список отсутствующих или невозжелавших идти на контакт был бережно продублирован в целях личного пользования; изначальный же пошёл в руки начальству. Никаких однозначных мыслей обход за собой не оставил. Только одна квартира трижды была обведена в навязчивый кружок. Рома и сам не до конца понимал, что собирается делать с квартирой номер «2», но покоя она ему не давала. — Стоило бы узнать, кто чаще всего ходит теми дорогами. — Может хватит бубнить себе под нос? — перекинув вьющиеся блондинистые волосы на одну сторону, Ирина встала напротив Ромы самым что ни на есть недовольным образом. Будто Рома провинился в чём-то. В том, что работает, а не просто украшает улицы своим блистательным присутствием? — Прошу прощения, я работаю. Рома снова возвращается к монотонному обходу периметра, уже специально стараясь отвернуться от судмедэксперта и по неосторожности не пересечься с её возмущенными накрашенными глазами. — Да ты бездельничаешь! Собаку свою выгуливаешь. Дынька, впрочем, и сама прекрасно справлялась с собственным выгулом. Для неё закон не писан, и ходить можно где и сколько угодно. И копать тоже. Помечать территорию — тем более. — Ну я и негодяй, — ни на секунду не задумываясь отвечает Рома, понижая голос. Только когда пылкая аура Ирины немного затухает и больше не так давит на свод черепной коробки, приходит простое осознание. Рома её переиграл. — Мы можем расстаться здесь и сейчас, — уклончиво предлагает Рома. Намекает. Просит. — Если понадобится отчёт, я скажу, что мы обошли всю округу вместе от начала и до конца. — Чудесно! — как-то расстроенно бросает практикантка. Рома чувствует себя учителем, обидевшим прилежную ученицу скверной оценкой в журнал. Ну и ладно. Когда Ирина уходит, воздух становится благородней и чище (яркий цветочный парфюм почти привёл к атрофии рецепторов следователя), дышать выходит проще. Девушка скрывается за поворотом, и Рома сразу разворачивается на сто восемьдесят градусов, и, подозвав Дыньку, вновь возвращается на тропинку к мостовой. Место, обнесённое неделю или чуть дольше предупреждающими лентами, теперь выглядело совершенно так же, как раньше. Только из-за символизма, схоронившегося в этих стенах, на этом неприветливом заледеневшем асфальте, находиться здесь было как-то по-особенному мрачно и торжественно. Дынька сразу ломанулась к куче разноцветного мусора сомнительного содержания, но не успела пушистая морда нырнуть носом в отходы, как была строго отозвана хозяином. Грозный Рома всегда представлял собой нечто умилительное в тепло-янтарных глазах собаки. Дынька влияет хвостом, потрусив к нему на помощь. От одного взгляда на добрую собачью морду Рома по-настоящему тает. Лёд трогается. Дынька смотрит на него выжидающе и преданно, будто кричит: «Я готова помогать, только скажи чем!», и Рома здесь просто бессилен. — И почему ты не ищейка, — беззлобно ворчит следователь, рукой почёсывая умную собаку. Дынька раззадоривается сильнее, довольная вниманием, и тычется в хозяйскую руку. И пусть она действительно не ищейка, но её очаровательные акселя вокруг своей оси стоят гораздо больше, чем бесподобный охотничий нюх. Рома возвращается к разглядыванию серых стен, каменных исполинов, на совесть охраняющих мост и дорогу с тысячью проезжающих ежедневно машин. Любому могло показаться, что он тратит время зря. Возможно. И всё же ему казалось, что он куда ближе к разгадке дела, когда находится здесь, меж двух стен. Дынька чуть поодаль уже скачет в сугробах в опасной близости к лесу. Наивный ребёнок. По собачьим летам куда старше Ромы, а всё такая же беспечная, как щенок, только выросший из «молочного» детства. — Надо повесить сюда камеры, — заключает Рома очевидное. Отсутствие камер видеонаблюдения в подобном месте уже наводило на скептицизм в отношении добросовестности работников, следящих за безопасностью дорог. Ну и ладно. Если всем плевать — лучше будет сделать всё самому. — Дынька, домой! … — Дынька? От собаки остались лишь следы лап на снегу.***
В день, когда Саша впервые повысил голос на Картонова, ему хотелось исчезнуть с лица земли. Тотально раствориться, слиться с пододеяльником кровати. Утруждало и то, что вспыхнувшая в моменте ненависть не угасала — наоборот, разъедала мозг сильнее, пропитывала мысли, копилась на затворках сознания. Саша не хотел видеть никого. Слышать — тем более. Одновременно с этим хотелось прямо как в детстве побежать к маме, обо всём нажаловаться и задремать потом под добрую колыбельную и нежные поглаживания макушки. На утро от сильного негативного чувства не осталось и крупицы. Только слабость. Только смирение. Только стыд и раскаяние за то, что посмел в плохом ключе думать об Илье, который ни в чём не был виноват. Так продолжалось пару дней. Жалкие два дня, за которые Саша успел категорично накрутить себя и раскрутить обратно — выжать, как мокрую тряпку, и встряхнуть пару раз для полноты картины, не пожалев расшатанные нервы. В школу он ходил с огромным нежеланием, в лице помрачнел и всё чаще мечтал сорваться на любого прохожего по сущим пустякам, хотя и неизменно отвечал на любые вопросы и замечания с улыбкой. От такого себя тянуло блевать и воротить нос. Собакин не понимал природы своего иррационального поведения, своей глупой инфантильности и беспричинной обиды на весь мир. Но даже усилия над собой не приносили необходимых плодов. А возможно, вылезать из собственноручно вырытого болота и вовсе не хотелось, и Саша топил себя, намеренно закрывая нос. Картонов с ним не заговаривает. Вообще не общается, но ходит как будто намеренно всегда поблизости, изводит молчанием и тяжёлыми взглядами на уроках. Саша молчит тоже. Уже не обижается, больше не питает ненависти — он боится. Услышать что-то, что не придётся по душе, что разобьёт шаткий настрой до точки невозврата, и тогда уже Саше не сможет помочь никто. За два года он научился отличной психосоматике, даже если позитивный характер она никогда не носила. Но в конце очередного учебного дня в его жизнь ворвалась она. Собака. Глупый, явно потерянный или сбежавший ретривер топтался во дворе у Сашиного дома, когда он возвращался со школы в скверном, абсолютно паршивом расположении духа. — И что ты тут забыл? — ворчливо причитает юноша, не желая подходить к собаке и поощрять её и так игривый настрой. Пёс влияет хвостом, будто пропеллером, смотрит с настоящей собачьей улыбкой на лице — сложно было называть такое очеловеченное доброе выражение мордой — и с места не двигается. Как будто Саша сам должен подойти и что-то сделать с пушистым недоразумением. Прогнать прочь, например. В идеале — сообщить о своей находке. Что угодно, но не поддаваться. Не идти на контакт с этой золотистой шёрсткой и весёлыми подпрыгивающими ушами, огромными, будто собаке на вырост. …Через пару минут Саша уже тискает мягкие щёки, периодически зачем-то нажимая на большой блестящий нос, похожий на лакричную конфету. — Ну и кто здесь такой обаятельный дурачина? — Саша улыбается и беспечно гладит животному шею, густо поросшую тёплым мехом. — С чёрта на куличиках ко мне на голову свалился. Так… Собакин задумчиво тянет последнюю гласную и тут же подныривает вниз головой, с секунду осматривая собачье «дно». Ретривер и радости большей не знает — думает, человек играется, и сам начинает лезть в лицо со звериными нежностями. — Так ты девочка. Ну принцесса! Красавица! Настоящая миледи, попавшая в беду. Знаешь, у меня кое-что есть для тебя… Недолго думая, Саша раскрывает чёрный рюкзак и выуживает оттуда половину чёрствой мини-пиццы, на которой красовались прилипшие помидоры и кусочки колбасы. Карикатура на пепперони. И не стыдно же продавать такое в столовке юным умам за семьдесят пять рублей! Стоит собаке уловить по ветру нотки чего-то потенциально съедобного, она сразу щёлкает челюстями, чуть ли не оттяпывая Сашке руку. Это утрируя, разумеется. На деле же его просто вероломно облизывают шершавым языком-мармеладиной. — Ну хорошая девочка, хорошая. Саша бережно скармливает свой перекус собаке, совершенно не жалея. Всё равно ему не следует переедать… В процессе созерцания за животным на ум приходит одна вполне отчётливая ясная мысль — как бы назвать милую гостью, пока не нашёлся хозяин? Её точно не стоит оставлять на улице: скоро снова ударят холода, и что ей в них придётся тогда пережить — страшно даже воображать. Саша гладит её мохнатую голову левой рукой, треплет за ушами, пока та совершенно не сопротивляется и доедает перепавший на свою долю лакомый кусочек. — Дуська? Муська? — Собакин закусывает с внутренней стороны щёку, — Нет, это как-то по-кошачьи. Дженнифер! Будешь у меня Дженни. Удовлетворённо улыбаясь своей гениальности, Саша снова гладит Дженни по спине, расчёсывает приятную на ощупь шерсть будто гребнем. На смену детсковатой эйфории приходит печальное осознание — её ведь где-то ждут. Кто-то любит её и вычесывает, купает такими дорогими шампунями, какие Саше и не снились, и за ценник которых спокойно можно выкупить всю его комнату и даже больше. Дженни и зовут-то не так — в ином же случае Саша и её хозяин стопроцентные родственные души. — Останься у меня ну хоть на немножечко, — шёпотом просит Саша, словно именно так собака его поймёт. Она, дурная, ни слова не понимает, но слышит печальную добрую интонацию и не может не ластиться под осторожные мальчишеские поглаживания, подставляя голову и шею, остервенело подметая хвостом асфальт. — Идём. И Саша манит Дженни в дом, а та беззаботно скачет следом. Как только они прошмыгивают в квартиру, Собакин отводит её в комнату и плотно прикрывает дверь, в надежде что мама не станет проверять все помещения квартиры без повода. Сам бежит к раковине, греет озябшие руки в чуть тёплой воде — из-за прилипшего холода та кажется аномально горячей, практически ошпаривающей, но Саше это не мешает специально оставить в ней ладони подольше и плюсом ополоснуть лицо. В отражении зеркала он видит, как нездорово горят его щёки и нос, как блестят восторгом тускло-серые глаза с мятными вкраплениями. Давно в нём не бушевало столько неподдельного энтузиазма вперемешку с адреналином. Собакин чувствует себя чуть ли не окрыленным своей находкой. На пробу улыбается зеркалу. Не так уж и дурен собой, симпатичный даже. Илья многое теряет, раз пока не зовёт Сашку на свидание в какое-нибудь уединённое местечко. От собственных фантазий Саша улыбается уже взаправду и игриво подмигивает отражению, а сам торопится в комнату. Скорее бы полюбоваться на Дженни. Он быстрой тенью минует кухню, где мама на едва слышимой громкости смотрит телевизор — опять свой новостной скучный канал, а может и телепередачи на «Домашнем». На всякий случай Саша легонько приоткрывает дверь, оставив для себя малюсенькую щёлочку, и проскальзывает внутрь, тут же снова закрываясь. Дженни чувствует себя как дома: уже обошла все углы, понюхала небрежно сложенную одежду на тумбочке, зарылась носом в старые школьные тетрадки и учебники. Теперь же самозабвенно ковыряет лапой под кроватью, в попытке что-то достать. — Эй-эй, Дженни, ко мне, дурочка! — Саша дважды хлопает по своим коленям, подзывая собаку. Та стоит на месте лишь секунду, так и замерев с мордой в подкроватной расщелине, а затем вылезает и в два шага оказывается подле Сашки всё с такой же преданной собачьей улыбкой и склонённой головой. — Ну что за доверчивая рожа? Ты ведь так любому злодею попасться можешь. Саша смеётся, хрипло и тихо, пока Дженни лижет его ладони и норовит дотянуться до лица. Собака просто огромная — настолько, что Саше понадобятся обе руки, дабы обнять её. И чем же её кормить… Здоровый организм вряд ли будет успешно функционировать на одной украденной пицце в день… Но Саша разберётся. Он держит Дженни дома весь последующий день. Наступившему выходному Саша не может нарадоваться. Стаскивает у мамы из-под носа ломоть сыра и помидорку, объясняя это выдуманным на ходу желанием о том, что внезапно захотелось перекусить в своей комнате. Искать подобие миски было как-то чересчур заметно — пришлось бы спрашивать у мамы, поэтому Саша несколько раз на дню бегал с наполненной подставкой для зубных щёток и поил Дженни водой прямо из рук. В коридорах старался не попадаться маме на глаза и не вызывать лишних вопросов, чему она сама сопутствовала. Никогда не беспокоила сына просто так, и уж тем более никогда не заходила в его комнату без полученного разрешения. Поэтому когда в комнату аккуратно стучатся, Собакин испуганно матерится под нос, застыв на корточках и полными ладонями воды, пока Дженни размашисто лакает её, брызгая по полу. — Саша, можно зайду? У Собакина отвисает челюсть. — Нет, мамуль, я занят. Попозже выйду. За дверью воцаряется тишина и Саша переводит дух, тихонько сливая оставшуюся воду обратно в подставку и отряхивая влажные руки. — Она громко скулила ночью, Саша — я знаю, кого ты от меня прячешь. Блондин удивлённо косится на дверь. Вот это он влип. — …Заходи. Мама неслышно проходит в комнату, обращая на себя внимание напившейся Дженни. Собака тут же тянется к женщине, задевает и опрокидывает лапой ёмкость с водой под обречённый Сашин стон. На удивление, мама присаживается на корточки вровень с Дженни, подбирая полы домашнего платья, и позволяет ей уткнуться себе в грудь мокрой мордой. Обнимает. Саша поражённо глядит на то, как ласково улыбается мама, поглаживая загривок Дженни, как ловко бегают её тонкие неживые пальцы меж золотых шерстинок. На мгновение Саше кажется, что мама обратилась в маленькую беззаботную девочку без единой тревоги за плечами, но фантастичная картина пеплом рассеивается в воздухе, стоит снова увидеть глубоко залегающие морщины у кромки уставших глаз. — Такая хорошенькая, — мама открывает глаза и смотрит за сменяющимися эмоциями Саши. — Мне тоже хотелось бы её оставить. — Что значит — хотелось бы? — впрягается Саша, хмуря брови. — Сам ведь понимаешь, что мы не можем. Нечем прокормить такую красавицу. Да и дома её кто-то ждёт, нельзя же присваивать себе чужого друга. Саша слышит в мамином голосе укоризненные нотки и виновато вжимает голову в плечи, сконфуженно тупит взгляд в пол. Будто ему снова пять лет, а мама объясняет, что давить ползущую по тропинке гусеницу — плохо и делают так только злые мальчики. — Папа убьёт её, если увидит. Ностальгию по детству в одночасье смывает. Он… он действительно может убить собаку. Саша уже видел. Он не остановился перед человеком, а что же животное стоит в его глазах, залитых хмелью и жестокостью? На минуту Саше представилась картина — он возвращается со школы, а с порога до кухни ведёт тонкий кровавый след. Он проходит дальше, а на боку лежит Дженни. Разлохмаченная шерсть слиплась от крови, отец сидит рядом с чем-то острым и всё бьёт, бьёт, бьёт… Боже, нет! Какой же пиздец. Такого нельзя допустить. Ни в коем случае. — Я уведу её, — мрачно отзывается Собакин. — Пошли прогуляемся, Дженнифер. Когда они вместе выходят на улицу, в лицо слепит неожиданное осеннее солнце, лучами пробивающееся из-за покрывала туч. Практически тепло. Саша подставляет лицо свету и щурится, но быстро приходит в себя. Всё же он не просто на прогулку вышел. Дженни стояла по правому боку и деловито виляла хвостом, точно также сузив на солнце большие янтарные глаза. — В полицейский участок тебя что ли отправить? — вслух размышляет Сашка. Дженни внемлет со вселенским понимаем. Кажется, даже, одобрением. — Ну идём. Саше не удаётся и шагу ступить, как их догоняет громкий встревоженный крик из-за спины. — Дынька! К ним быстрым шагом направляется мужчина в светло-ореховом пальто, с длиннющими и чёрными, как смоль, лентами волос. Саше кажется, что где-то он его уже встречал, только сознание упрямо не хочет рассказывать, где именно. Заслышав голос, Дженни мгновенно подрывается с места и в сопровождении табуна собственных мягких лап бежит навстречу мужчине. Секунда — и она передними лапами опирается на его грудь, неловко балансируя на задних и счастливо потявкивая. Мужчина расслабленно смеётся и никак не может оторваться от неё, даже несколько раз целует в нос. Ну что же, воссоединение выглядит замечательно, Сашу невольно пробивает на улыбку, пока он медленными шажками приближается к ним. Никогда ещё улыбка не пропадала с его лица так быстро. При взгляде на Собакина, лицо хозяина Дженни мрачнеет. — Какого чёрта ты спиздил Дыньку мою, шкет? Саша оторопевает. — Какую, нахрен, Дыньку? Это её-то Дынькой звать? Эту красавицу? — Саша чувствует, как возмущение начинает клокотать в горле. Он… явно не хотел горячиться и нарываться на ссору. Просто хозяин Джен- Дыньки оказался уж слишком борзым и неблагодарным. — Вообще не подходит! — Я работаю в полиции, и тебе лучше не стоит продолжать копать себе могилу… — Да что ты мне сделаешь, арбузоголовый? — Саша показательно стучит себе по голове, будто бы имитируя глухой стук спелого арбуза на магазинном прилавке. Темноволосый мужчина отстраняет от себя любвеобильную Дыньку, роется в кармане и тут же светит перед глазами Собакина удостоверением. Роман Сатыбалдиев. Боже, ну и фотка у него в документах. — Роман? Мужчина всей моей жизни? — Саша прыскает в кулак. Рома вопросительно изгибает тонкую бровь и уже практически сконфуженно убирает удостоверение на место. — Сходи к чёртовой бабушке. И на глаза мне больше не попадайся. — Ну конечно, теперь буду в каждом переулке осматриваться, лишь бы не наткнуться на твою страшную рожу! Саша показывает ему фигу и крутит почти у лица, за что резонно получает некрепкий шлепок по запястью. — Лучше. Не. Попадайся, — сердито чеканит следователь. Только сейчас Саша замечает у него в ногах увесистый пакет с каким-то бумагами. С объявлениями о пропаже. А по центру обаятельная чёрно-белая мордашка Дыньки. Он потратился, заморочился. Действительно искал свою любимицу. Зря Собакин ведёт себя как последний из ублюдков, на которых меньше всего хочет быть похожим. — Да ухожу я… Ухожу. Саша тоскливо смотрит на Дыньку. Она всё также радостно трётся у хозяйской ноги, обнюхивает Ромино пальто и снова пытается запрыгнуть в игривом порыве. Одной рукой Рома никак не может перестать касаться её макушки, будто теперь начинает намеренно искать подтверждение о том, что та рядом и никуда больше не пропадёт. Саша видит на руке набитые татуировки: чёрные извилистые полосы, вихры, нечто, похожее на звёзды. «Ну и жуть. Мент-нефор какой-то, ещё и злющий пиздец», — думается ему сгоряча. Больше Саша не решается прикоснуться к Дыньке — боится что руку оттяпают, и сделает это вовсе не собака. Приходится несколько удручённо поджать губы и развернуться по направлению к дому. Хорошо хоть, недалеко ушёл. — Мог быть хоть спасибо сказать за собаку свою, — почти обижено жалуется Саша разворачиваясь вполоборота. — Накормлена и напоена. Ещё и зачухана вдоль и поперёк, лохматая чмоня. — Ты больше под это определение подходишь. По-хорошему прошу — скройся с глаз. И Саша возвращается домой в одиночку.