Последнее путешествие Пшемко Наранского

– Ай, проклятая! – проголосил ямщик. Следом раздался гулкий выстрел, и где-то совсем рядом вспорхнула с дерева птица. – Что теперь? – спросил, нахмурившись, Пшемко. Из Пригорного выехали в районе обеда, а сейчас уже смеркалось. Возвращаться назад из-за того, что кляча подвернула ногу на размытой осенней сыростью дороге, было незручно: за весь путь им не повстречалось ни одного поселения, все поля да перелески. Ямщик невесело глянул на мнущегося подле почтальона. – Отправляйтесь вперед. Черноозерье примерно в пяти стаях отсюда. Там и лошадь найдется, и кров для господина писаря. – С этими словами он перевел усталые, но все еще пронзительные глаза на Пшемко. – Я подожду у экипажа. С новой кобылой доберемся до Черноозерья и там заночуем. Дороги вы сами видели, какие тут. – Запах крови привлечет волков, – заметил Пшемко. – Я подожду, – повторил ямщик с необъяснимой мрачной напористостью, от которой становилось не по себе. Почтальон кивнул, хотя вид у него был обреченный. Пшемко одинаково не хотелось отираться возле дохлой лошади и идти через лес на своих двоих, но второе представлялось ему занятием чуть более безопасным. Он забрал саквояж и обратился к ямщику: – Подберете меня завтра утром, как будете отправляться? – Подобрать-то подберем… – кивнул тот. – Хорошо, если утром. – А что, собираетесь задержаться там? – Человек предполагает, а бог располагает. Пшемко вздохнул. – Удачи. Когда они с почтальоном Стефаном углубились в лес настолько, что темный остов экипажа слился со стеной деревьев, тот вполголоса проворчал: – Этому лишь бы не идти в Черноозерье. Скорее душу продаст, чем попрется туда. – Почему? – полюбопытствовал Пшемко. – Да история была одна… – протянул почтальон. – Темная, как их злосчастные озера. Тему он развивать на стал, чему Пшемко искренне обрадовался – никто больше не утомлял его болтовней, не ждал от него интереса и сострадания, дав ему спокойно брести вперед, разглядывая частокол сосен. Впереди над дорогой виднелся кусок неба, прозрачный и светлый, с белесым, еле наметившимся серпом месяца. Вскоре доступный взору небесный лоскут увеличился, сосны расступились, и дорога через пролесок превратилась в сельскую, с проторенными колеями от телег. Стефан метнулся к первой попавшейся хате, перед которой девочка в светлых блузочке и юбке из домотканого сукна играла с жуками. – Эй! Есть взрослые дома? – А зачем вам взрослые? – уклончиво ответила девочка. – Может, ты тогда подскажешь, где тут дом старосты? – перебил Пшемко глупого почтальона, пока того не подняли на вилы. – Так на главной дороге. Не заблудитесь. Девочка вернулась к игре. Пшемко счел это странным: в какой бы еще деревне малявка не заинтересовалась заезжими господами, одетыми по столичной моде? Ан нет, куда там. Жуков было не переплюнуть. – Проводишь? Девочка вновь приподняла голову, окинула Пшемко долгим взглядом с ног до головы. На почтальона она внимания не обратила. – Ладно. Ссадив жуков на ближайший куст мальвы, девочка присоединилась к Пшемко и Стефану. Вместе они добрались до чистой, просторной мазанки, которая производила весьма богатое впечатление. Девочка принялась колотить в дверь: – Дед Вальдемар, открывай! Тут чужие! Хотят чего-то!.. На ее оголтелый стук, как и ожидалось, дед Вальдемар примчался не с пустыми руками, а с топориком. Каково же было его удивление, когда выяснилось, что дивчину не надо отбивать у негодяев. Вальдемар протер рукавом вспотевший лоб и осведомился: – Так это, значит… Чего изволите, господа? Пшемко и почтальон на два голоса объяснили, что им требуется лошадь и места для ночлега. – Лошадь у Вита найдется, а вот постоялого двора у нас нет… – вздохнул Вальдемар, усталый мужик непонятного возраста. На деда он, на самом деле, не тянул, хоть в его волосах и затесалась проседь. – А если остановиться у кого? – Пшемко совсем не прельщала перспектива заночевать под открытым небом. Несмотря на сырую прохладу, комаров и прочего гнуса только прибавлялось. Все это вилось вокруг головы черным гудящим облаком, норовя попасть то в глаз, то в рот. – Заплачу наперед. Староста еще немного помялся, потирая поочередно затылок и подбородок, а после все-таки решился: – Фелися, отведи гостя к бабке Чеславе! А ты, мил человек, – обратился он к почтальону, – пойдешь со мной. Раздобудем тебе коня! Пшемко отсалютовал Стефану: – Ну, до утра! Тот только растерянно кивнул. Маленькая русая Фелися, с волосами, в сумерках отливающими зеленцой, покорно направилась куда сказали. Пшемко тащился за ней и глазел по сторонам, хоть особого интереса и не испытывал. Домишки в этой деревне были в основном маленькие, грязные и дюже мрачные. Один из самых крупных, принадлежавший, видно, местному богачу, украшали раскидистые рога лося, прибитые прямо над главным входом. Вид они придавали строению негостеприимный и слегка дикий, отчего Пшемко мысленно взмолился: только бы место, куда его определят, оказалось не таким рогатым. Но хата бабки Чеславы оказалась не лучше. Низкая, с черной покатой крышей, ее будто вдавил в землю чей-то могучий мизинец. Бабка копошилась в саду, срезая зелень. – Бабуля! – окликнула ее Фелися. – К тебе постоялец! Старая Чеслава кое-как разогнулась, окинула Пшемко взглядом, полным в равных долях брезгливости и любопытства, и насмешливо бросила: – Откуда же к нам явились такие господа? – Из Пригорного, – отозвался Пшемко, подумав, что хозяйка дома имеет право знать, кого к ней привела судьба. – Я писарь. Еду в монастырь восстанавливать святые книги. – В монастырь, значит, – бабка Чеслава пожевала внутреннюю поверхность щеки. – Восстанавливать книги. Славно, славно. А заночевать, стало быть, решили в наших краях? – Лошадь подвернула ногу на дороге. Ямщик пристрелил ее. – Ямщик? Уж не Венцик ли? Этот к нам частенько заглядывал. – Теперь он скорее продаст душу, чем сунется сюда, – повторил Пшемко слова почтальона, чтобы посмотреть, какой они произведут эффект, и по увиденному определить, где зарыта собака. Бабка кудахчуще рассмеялась. – Нечего было портить наших девок! – Подняв суховатую руку, она сорвала с яблони кроваво-красный налитой плод и бросила Фелисе. – Ночь опускается, пора тебе, родная. Иди, иди. Несмотря на понукания, девочка стояла, прижимая яблоко к груди, и смотрела на Пшемко прозрачными янтарными глазами. – Вы ведь к нам ненадолго? – спросила она без улыбки. – Завтра уеду с почтовым экипажем. Фелися кивнула и, махнув бабке на прощанье, покинула сад. Ее худенький силуэт ещё какое-то время виднелся на просёлочной дороге, пока не растворился в подступающем синем мраке. Пшемко вновь глянул на старуху, с которой остался один на один. Та прищурилась: – Голодный поди? Пшемко умирал от голода и усталости, но всё-таки оставался человеком интеллигентным. – Коли пригласите к столу, я не откажусь. – От застолий со мной пока никто не отказывался! – всхохотнула старуха, после чего хлопнула Пшемко по плечу. – Пойдем, писарь. Ночи в этих краях темные. И правда, темнело быстро. Заведя Пшемко в хату, бабка Чеслава запалила лучину у стола, а сама взялась кашеварить. Наблюдая за ее скупыми, умелыми движениями, Пшемко невольно вспомнил о Томиславе – своей Томе, которую оставил дома одну и которой обещался писать всякий раз, как будет возможность. Тома знала грамоту и другие премудрости, а характером отличалась таким, что лучше бы Пшемко сдержал слово. – Что ж у вас нет постоялого двора? – взгрустнув, обратился Пшемко к бабке. – Был, у Вита, – коротко ответила та, – да закрыли из-за Хидана. Пшемко очень уж лень было спрашивать, кто такой Хидан – и так ясно, местный олух и вертопрах. Но бабка не зря его упомянула – видно, хотела поделиться сплетнями. Пришлось пойти у нее на поводу: – Что за Хидан? – Да был у нас один паренёк чудной. Мать ейная нагуляла его, никто так и не выяснил от кого. Красавец был – смерть. Только глупый больно. Пшемко молчал, ожидая, когда подадут еду. Похлёбка на огне занимала его сильнее, чем деревенский дурак. – Знаешь, почему наш край называют Черноозерье? – спросила вдруг бабка Чеслава. – Потому что озёр у вас много? – Угадал! И не просто озёр, а глухих, темных, затянутых ряской. Ступишь в одном месте – и вода будет по колено. Ступишь в другом – провалишься с головой. Мы всегда говорим своим детям: не ходи к воде, а то русалки утащат, волны проглотят... – А они, конечно, ходят. – Ходят, окаянные. Я и Сташеку все твердила: на берег ни ногой. Но он хороший мальчик, понятливый, да и лес ему ближе. – Сташек ваш сын? – Внук. Помер мой сын, и невестку с собой утащил. Лихорадка. Бабка поставила перед Пшемко деревянную миску с варевом, пар от которой так и валил. Пшемко ухватился за ложку. Чеслава налила и себе, а после устроилась по другую сторону стола. Алые отблески, отбрасываемые очагом, плясали на ее лице, придавая ему откровенно демонические черты, но Пшемко так разморило от тепла, духоты и сытной пищи, что у него не осталось сил бояться. – Дрянное это место, наши озера... Особенно с тех пор, как там потонул беглый каторжник. Говорят, когда выбирался с рудников, много кого порезал насмерть, а сюда попал – так и сгинул в топи. А потом неподалеку стали видеть водяного в образе коня! Слыхал о таких? Пшемко пожал плечами. Он успел просечь: слыхал или нет, а говорливая старуха бы все равно выложила все как на духу. – Они появляются у водоемов в ночи. Ходят, смотрят грустными глазами. Приманивают к себе людей, а потом затаскивают их в пучину и пожирают. Детьми лакомиться любят больше всего, но и девками не гнушаются. Как-то у старого Осма пропала дочь, он пошел ее искать и сам исчез... – Тоже водяной? – А то! – А почему в смерти старика не винят волков? – Да какие волки прячут кости в камышах?.. В глубине хаты что-то коротко громыхнуло. Потом ещё раз, но глуше. Пшемко дернулся на звук, но впотьмах ничего не разглядел. Да и шумели, кажется, за стеной. – Сташек, внучок мой, – объяснила бабка Чеслава. – А чего он не идёт ко столу? – удивился Пшемко. – Сташек пока слаб. Чертова лихорадка чуть и из него душу не выпила, но бабушка была рядом, она ему помогла. Пшемко невольно поморщился оттого, что Чеслава заговорила о себе в третьем лице. Он всё-таки был человеком учёным. – Хорошо, что его удалось спасти. С божьей помощью! Чеслава хмыкнула – громко и крайне богохульно, а когда Пшемко в смятении уставился на нее, скомандовала: – Ешьте, чего смотрите! Пшемко вновь опустил деревянную ложку с обгоревшим черенком в остатки постной похлебки, чувствуя себя как-то муторно. Чтобы сгладить ситуацию, он полюбопытствовал: – Так что с тем Хиданом? – Ничего! Не послушал он, что ему говорили, когда совсем мелким был, сбежал к озеру да встретил там того коня, который беглый каторжник! Вернулся – волосы все белые, глаза по пятаку. Все рассказывал, как конь вышел на него прямо из озера, огромный, черный, с длиннющей гривой, да как посмотрел зелёными глазами, полными пламени! Старый Василь пытался его вразумить: откуда у коня зелёные глаза?.. А Хидан упёрся в свое: я видел, я все видел! Сразу понятно, конь тот не простой, а заколдованный! Нежить, одним словом. Кони не очень-то занимали Пшемко, но он все равно покивал для проформы и сложил пальцы домиком. – Но так конь – или водяной, или кто он там, – его не съел. – Твоя правда, не съел. Дал уйти, один дьявол знает почему. Только малец после встречи той начал сохнуть. Все мотался на берег, искал там своего коня. Идёт кто мимо с рыбалки на протоке, глядит – а Хидан сидит на камне один да смотрит на воду. Знамо, ждёт, а чего ждёт – непонятно. – То есть, он хотел, чтоб его съели? – заключил Пшемко. – Да кто ж разберёт, чего он там хотел! Это ж Хидан. Скроен ладно, а башка худая. До встречи той ещё был так-сяк, а как затосковал, все... – С чего бы ему тосковать по коню? Он же вроде опасный. Был преступником, стал людоедом. – Заворожил он Хидана, ясное дело. – Конь?! Из черной утробы хаты донёсся громкий звук удара – деревянный, будто бы полый. Пшемко от неожиданности встрепенулся. Бабка Чеслава поднялась из-за стола. – Вы сидите. Пойду проверю, вдруг Сташеку нужно чего. Бабка скрылась во мраке, и пространство вокруг Пшемко поглотила тишина. Поначалу ему было комфортно сидеть так, одному, наблюдать, как прогорает лучина, но вскоре закралось чувство, будто и за ним самим кто-то наблюдает. Пшемко заозирался. Никого, только темные углы да всякое старье. Разговоров Чеславы с внуком было не разобрать. Через какое-то время она вернулась мрачная с глиняным бутылем. – Вишнивка отменная! – провозгласила старуха и обильно плеснула себе в чарочку. – Попробуете, господин писарь? В такой глухомани отродясь не водилось других занятий, кроме как гнать да пить все, что горит. Пшемко кивнул: – Почему нет? Бабка налила и ему. В полумраке вишнивка казалась черной, густой, но всполохи огня будили в ней не то рубиновую, не то кровавую искру. Пшемко невольно подумалось: если б бабка была ведьмой, только таким зельем она б его и опоила. – Так вот, Хидан, – кхекнув, начала по новой Чеслава. Пшемко уткнулся в чарку. Да сколько можно? Он бы лучше послушал, как готовится эта наливка, и узнал, водятся ли в местном лесу куницы. Не бредни о злом утопленнике, оборачивающемся конем. Где это видано? Вот у них в Пригорном один олух считал, что его преследует дух висельника, а после сам оказался в петле. Такие истории Пшемко понимал: неспокойная совесть кого угодно задушит. – Вырос он, возмужал, а все глядел на проклятое озеро. Девки за ним табунами – ему все хны... А потом он исчез. Искали его повсюду: и в лесу, и у протоки, и на озёрах. Ничего! Ни косточки, ни волосинки, ни лоскута от рубахи. – Может, он уехал из деревни? – предположил Пшемко без энтузиазма. – Если б уехать вздумал, так все бы собрались его проводить. – А вдруг он тайком улизнул? Впотьмах? – Да не, не такой он парень, чтоб ночью бежать. Хидан шумный был – если б и вознамерился тайком, вся деревня бы сразу узнала. Пшемко отхлебнул наливки. От нее по языку разливалась вяжущая медовая сладость, а в горле вскипало. С непривычки захотелось прокашляться, но Пшемко осадил себя. – И что, нашелся он потом? Бабка Чеслава загадочно улыбнулась. – Нашелся. Только он уже не живой был. Марек на спор полез на озера в полнолуние – так потом несся оттуда со всех ног. Говорит, первым услышал смех – как серебристые бубенцы перезваниваются, – и звук будто плыл над водой. Потом из-за ив на соседнем берегу вышел конь. Исполинский, вороной, и водоросли в гриве. А на нем верхом догадайся кто? Сидит в чем мать родила, ещё белей, чем при жизни, и сияет что та луна. «Какая нелепость», – подумал Пшемко страдальчески. – Может, тот ваш Марек нетрезвым был? – Может и так. Да только потом Хидана и Эрджей видел. Пошел перед восходом на поле собрать цветов для своей невесты, а там в траве Хидан с этим своим развратничает… Пшемко за жизнь слыхал разное, однако новость его порядком взбаламутила. – Так тот же конь! – Говорят, он мужиком оборачивается, коль захочет. Только, думается, в таком виде он меньше интереса вызывает. Кому придет в голову сунуться к беглому каторжнику, к тому же мёртвому, кроме нашего остолопа?.. – И то верно, – вздохнул Пшемко, подперев щеку рукой. – С тех пор, как они вместе стали, люди пропадают чаще. Да все, в основном, заезжие. Вот Вит и закрыл постоялый двор – никакой, говорит, от него прибыли, раз гостей через одного жрут. – А вы не пытались с ними как-то... бороться? – С кем? – не поняла Чеслава. – Ну, с Хиданом и его… кем бы он ни был. – А зачем с ними бороться? Они тоже люди – ну, были когда-то, – тоже кушать хотят. Заодно следят, чтоб посторонние сюда не совались. Мавок же никто не гоняет, а то рыба ловиться не будет, – бабка Чеслава со знанием дела поджала губы. – Вот и к этим не надо лезть, мало ли, что случится. А так есть они и есть, и хорошо. Значит, за зимой наступит лето, и земля будет родить, и солнце не сгорит дотла. Связи между буйными покойниками и годовым циклом Пшемко как человек, близкий к науке, не увидел. Да и сама беседа порядком его утомила. Он бы с радостью ее свернул, но бабка все не унималась. – Ещё, говорят, если в День всех святых ночью зайти в церковь, оставив двери нараспашку, встать у алтаря и спросить, что ждет впереди, Хидан появится и прокричит предсказание. Только оно обязательно будет похабным. Пшемко не сообразил, что на это ответить, а потому решил закругляться. – Время нынче позднее. Благодарю за трапезу, за теплый прием, но мне пора на боковую – завтра выезжать затемно. – Раз пора, так пора, слово господина – закон. Взяв плошку с водой, из которой торчал кованый светец с лучиной, бабка Чеслава отвела Пшемко в темный узкий чулан, оборудованный для приема гостей. Там ютились застеленная лавка и деревянный столик. Пшемко так умаялся за день, что неказистость убранства его не смутила. Поблагодарив старуху, он, не раздеваясь, устроился на лавке и принялся смотреть на подрагивающий огонек. Стоило бы задуть его, но Пшемко не хотелось оставаться в темноте в незнакомом месте. Охристо-оранжевое пятно света на стене навело Пшемко на мысли о Томиславе и ее волосах цвета песка. Как бы он хотел оказаться сейчас рядом с ней, ощутить едва уловимый аромат ее кожи... В чулане пахло затхлостью, гнилой древесиной, сушеными яблоками да близкой зимой – как в дедовском погребе. Откуда взялись мысли о зиме, Пшемко не знал. Наверное, оттуда, что в погреб начинали ходить, когда заготовки сделаны, а оттуда до заморозков рукой подать. Пшемко прикрыл глаза. Эх, вернуться бы к Томе до первого снега. С этой мыслью незаметно для себя он задремал. Снилось Пшемко что-то вязкое, темное и мучительно громкое. Сквозь забытье доносилось до него эхо конского топота – словно целый адский табун несся по вымерзшим полям сеять беду. В какой-то момент Пшемко пробило мыслью, что громкий этот звук идёт из иного мира, и сон лопнул, как пузырь. Напуганный и замёрзший, Пшемко кое-как продрал глаза. Лучина почти дотлела. Огонек еле теплился, отчего мрак в чулане казался пурпурным, опасным. Звук – дикий необъяснимый перестук – никуда не исчез, только стал более понятным и приземлённым. Кто-то – видать, немощный внук Чеславы – дубасил в стенку со своей стороны, а бабка и слухом его не слыхивала. Пшемко вздохнул: спать при таком хаосе было никак нельзя. Пришлось-таки подняться со скамьи, бережно взять остаток лучинки и отправиться выяснять, что случилось. Теперь, когда единственный источник света прогорел до щепы, угадывать путь стало тяжко. Выглянув за порог чулана, Пшемко едва не налетел на ворох бараньих шкур и не подпалил их. Он выругался словами, знать которые не полагалось ни писарю, ни христианину, ни семьянину. На ощупь добрался до угла, свернул, наткнулся на дверь и распахнул ее. Это, верно, и была каморка, где прятался Сташек... Пшемко прищурился, всматриваясь в темноту. Он думал увидеть молодого человека, бледного, заморенного, со впалыми щеками и глазами чуть навыкат, какими они становятся, если резко схуднуть. Однако все, что Пшемко разглядел на устеленной тряпками скамье у дальней стены, – деревянную куклу ростом с ребенка. Лицо ее было плоским, как блин, намалеванным углем, а сверху над этим страхолюдством торчала, изображая волосы, красная пакля. Сидела кукла кривовато, будто ее бросили наспех, не постаравшись придать сходства с человеком. – Ну дела, – присвистнул Пшемко – хоть шепотом, но вслух. Грохот ведь доносился отсюда, и не раз. Кто же тогда громыхал? Никак, всё-таки Сташек. А сейчас скрылся – справить нужду или хлебнуть воды... Чувствуя себя неуютно рядом с уродливой куклой, в которую и играть бы никто не взялся, Пшемко решил, что не станет дожидаться Сташека и пойдет спать. Утро вечера мудренее. Да и от лучины осталось кот наплакал. Не заблудиться бы в этой проклятой хате... Стоило Пшемко развернуться, как за его спиной тихо хрустнули деревянные шарниры. Писарь сказал себе: «Мне это снится». Шагнул вперёд – и что-то прилетело ему под лопатку, жесткое и сухое. Запаниковав, он всё-таки глянул назад. Кукла поменяла положение, будто бы села ровнее, а одна рука ее – та, что, видимо, и врезалась в Пшемко, выпущенная, как из самострела – оказалась на полу, бегая на пальцах, как паук. Она попыталась взобраться по брючине Пшемко, но тот смахнул ее с брезгливым вскриком, а после кинулся прочь. Напрасно он думал подождать Сташека. От суеты и быстрого бега лучина потухла, пустив дымок, и Пшемко окончательно осознал, что дождался бы мальца только с того света. Видать, лихорадка не пощадила и его, а бабка, не вынеся утраты, потеряла рассудок. Вытесала из дерева куклу заместо внука и… Пшемко мотнул головой. Он не верил ни в какие потусторонние силы. Ни в бесов, ни в ведьм, ни в мертвецов, которые выкрикивают пошлые предсказания в окна церкви. Именно потому Пшемко не мог осознать, что же он видел. Кукла двигалась. И рука ее отлетела, влепила ему по спине и побежала. Вроде явно, что черти бедокурят, а вот… Пшемко верил в бога, хотя, наверное, не очень сильно и чаще по праздникам, но в чертей он верить категорически отказывался. Тем не менее, чтобы не брать грех на душу, он прихватил свой саквояж и выскочил из хаты, чувствуя всем естеством, как следом идет, топая и скрипя, деревянный человек. Оказавшись снаружи, где, несмотря на ночное время, было довольно светло из-за полнокровного молодого месяца, Пшемко заметил его силуэт в окне. Поначалу он намеревался остаться в деревне, присесть у дороги и коротать время до утра, пока ямщик и почтальон наконец его не заберут, но испугался погони. Более того, теперь Пшемко виделось что-то злое во всех хатах, в тенях, сгустившихся вокруг них. Ему хотелось оказаться как можно дальше отсюда, хоть бы в самом Пригорном, откуда он выехал не далее вчера. Эх, не зря хитрый ямщик не хотел соваться в Черноозерье. Чуть подрагивая от холода и пережитого страха, Пшемко двинулся по дороге, надеясь найти место, которое сочтет безопасным, однако каждый встреченный двор будто таил новую угрозу. Внезапно деревня закончилась. Начался луг. Пахло там благостно, травой и ночными цветами, словно летом. Пшемко забрел в зелень. Ему было уже не так зябко, да и облака говорили о том, что рассвет близко. По другую сторону луга темнели черные силуэты ив. Оттуда тянуло водной сыростью. «Озера!» – сообразил Пшемко. Он бы, наверное, не вздумал сунуться туда ночью, если бы странный эпизод у бабки Чеславы не задел его чувство рационального. Пшемко не хотел поддаваться суевериям – а теперь наткнулся на озера, и его ученость требовала доказать самому себе, что под темной водой не кроется ничего дурного. Он ведь не полезет мочить ноги, только обогнет ивы и глянет мельком… От такого не утонуть, подобно беглому каторжнику, а ничего иного с ним стрястись и не может. Вскоре Пшемко добрался до ив. Сразу за ними берег резко обрывался – так, что кое-где в старых узловатых корнях плескалась вода. Найдя наиболее открытое местечко, Пшемко замер. Первое в череде озер, связанных друг с другом протоками, предстало перед ним сонно-тихим, почти сказочным. Над водой совсем предрассветно тянулся пар. Стояла поразительная тишина – лягушки не квакали, не хлопали крыльями птицы, комар не вился над ухом. Не успел Пшемко удивиться молчанию природы, как слух его разобрал далекий упоительный звук – будто серебристые бубенцы счастливо перезванивались в ночи. От этого звука ему разом стало томно и дико, будто кровь из всего тела устремилась в живот, оставляя руки и ноги никчемно холодеть. В гробовой тишине раздался всплеск, и снова, и снова. Совсем не такой, как игра волн в корнях ив. Кто-то – колоссальных размеров вороной конь – двигался сквозь толщу воды, и даже в неверном свете месяца Пшемко мог разглядеть водоросли, вплетенные в мокрую гриву. Верхом на коне сидел абсолютно нагой юноша. Он был бледен, как мертвец, и мерцал во тьме, как жемчуг. Откинув назад волосы, с которых текло, он припал к могучей шее коня, принялся шептать тому на ухо слова, что Пшемко не сумел разобрать, рассмеялся – и вновь над водой разлился звон бубенцов. Пшемко застыл как вкопанный. Бледный юноша вскинул на него глаза – не красные, розовые, но все равно нечеловеческие, – и в голове разом стало пусто. Пшемко забыл, куда и зачем держал путь, забыл о ямщике и почтальоне, бабке с куклой покойного внука, забыл о своем доме в Пригорном, о книгах, что прочел и переписал, и даже о прекрасной Томиславе. Все, что составляло его суть, растаяло в звуке бубенцов, сладком дьявольском хохоте. Позади захлопала крыльями птица, и в голове Пшемко полыхнуло: «Беги!». Он будто очнулся ото сна, дернулся, пытаясь спастись, но ноги наперекор воле потащили его к озеру. – Ох, черти… – пробормотал он, не сводя взгляда с юноши, который зубасто улыбался ему со спины коня. Это было последнее, что он увидел. В следующее мгновение Пшемко шагнул с берега – и с головой провалился под воду.

*** *** ***

На заре травами, землёй и застоявшейся водой пахло особенно сильно. Бабка Чеслава вдохнула полной грудью, вспомнив, как радовалась этой смеси запахов в молодости. От нее внутри бурлило что-то заводное, горячечное, неудержимое. Чеслава подошла к зарослям камыша на берегу, возле которых Фелися с интересом наблюдала, как мужики баграми вылавливают тело из озера. Когда то наконец выволокли на берег, все зашипели на Фелисю: мол, прочь, не для твоих это глаз, но та никуда не пошла и отвернуться не подумала. – Эк его обглодали! Бабка Чеслава потрепала Фелисю по неровно обрезанным волосам. – И радуйся, что обглодали! Значит, в следующем году рожь уродится! – Она перевела дыхание, разглядывая тихую поверхность озера, над которой ещё не истаяла утренняя дымка. – Хидан свое дело знает... Хороший он парень, хоть и содомит.